Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 03:05



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы


Виталий Григоров

 

Тюремная книга Юрия Кузнецова. (1997)

Книга стихов современного русского поэта Юрия Кузнецова под названием «До свиданья! Встретимся в тюрьме…» вышла в 1995 году, но увидела свет только в 1997-ом.
Сборник, вышедший тиражом в 5000 экземпляров, можно было приобрести только в книжном магазине при редакции журнала «Наш современник», в котором постоянно и в основном публикует свои произведения Юрий Кузнецов.
«До свиданья! Встретимся в тюрьме…» – строка, давшая название всей книге, из начального стихотворения сборника: «Ой ты, горе, луковое горе!» Трагический характер названия книги проецируется на всю книгу в целом.
В книге представлены стихи, которые публиковались в периодике за последние шесть лет – с 1989 по 1995 гг. Есть в сборнике и новые стихи.

 
* * *

Сделаем небольшой «экскурс» в историю художественного мира поэта.
Юрий Кузнецов о своём творчестве сказал: «… конечно, «отпущу свою душу на волю» – это эпиграф ко всему, что я написал и напишу» (№ 35, 01.09.95 г. «Лит. Россия»).
Вспомним это стихотворение, в котором лирический герой и лирический персонаж предстают в едином и нерушимом пространстве:

Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землёй,
Окольцованный мёртвой змеёй.

Раз в сто лет его буря ломает,
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.

– Где мой посох? – он сумрачно молвит
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.

Отпустив свою душу на волю,
Он идёт по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мёртвой змеёй.

Подробный анализ этого стихотворения проделал Вадим Кожинов («Статьи о современной литературе», М., «Современник», 1982, стр. 259-260). Следует вспомнить главное: «В пространстве этого стихотворения (что характерно, разумеется, и для поэзии Юрия Кузнецова в целом) даль исторического времени как бы преодолена, снята мощным, непререкаемым чувством живого единства с предками и потомками».

Вадим Кожинов обратил внимание и на тот существенный факт, что поэзию Юрия Кузнецова, подобно художественному миру Достоевского, надо мерить не прямолинейной психологически-бытовой мерой, а той мерой, которую сам для себя «узаконил» поэт: мерой космической.

Никогда не стоит забывать давно всем знакомое и хрестоматийное: «Слова поэта – суть уже его дела». А нам лишь остаётся радоваться вместе с Юрием Кузнецовым или печалиться, подмечать кое-какие мелкие просчёты его или незаметные, но несомненные, удачи, в конце концов любить его или ненавидеть.

Но, зная, как Юрий Кузнецов вольно ж и в ё т и д ы ш и т в истории Родины и всего мирового человечества, спрашивается, почему же он одинок в своём времени, среди своего поколения: «Я в поколенье друга не нашёл, // И годы не восполнили утраты…»?

В той же «Лит. России» за 1995 год Юрий Кузнецов дал однозначный ответ: «Лола Звонарёва: – Окончателен ли ваш поэтический приговор: «Я в поколенье друга не нашёл, // И годы не восполнили утраты…»? Юрий Кузнецов: – Окончателен.» Печально и грустно это звучит…

Глядя на прошедший и продолжающийся в полном одиночестве путь Юрия Кузнецова, невольно вспоминается творческий путь Баратынского. В этом отношении два т а л а н т а, разделённые веком, удивительно схожи: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов, – пишет Пушкин в 1830 году. – Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя бы несколько одарённого вкусом и чувством.

Никогда, - продолжает Пушкин, - не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большого эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчётливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век Гения (а их во второй половине нашего ХХ века более, чем предостаточно! – В.Г.), подбирая им оброненные колосья; он шёл своею дорогой один и независим». (Акад. Собр. Соч. А.С. Пушкина, 11 том, стр. 185).

Слова Пушкина о Баратынском можно отнести и к Кузнецову, особенно – заключительные: «он шёл один и независим».
Сам Юрий Кузнецов часто подтверждает творческий принцип не только в стихотворной форме: «… я всё же не продолжатель пушкинской или некрасовской линии – так, стою особняком».

Известно, поэт рано начал творческую жизнь – первые стихи им написаны в 9 лет, позже у Александра Блока им взят прозрачный слог и мелодика строки, которая впоследствии до предела нагружена собственным смыслом, очень рано последовал переход от частных тем к общим и был сделан поворот от увлечения метафорой к многозначному народному символу.

Метафора Ю. Кузнецова:

1. В небе скобка латунного месяца.
2. Ты губами своими, как чаем,
Через ветер меня обожгла.
3. И стонет не доползшая до города
Метелью забинтованная степь.
4. Доил, как вымя, тряпку над ведёрком.
5. Белые, как вареники,
Прыскают петухи.

Символ Ю. Кузнецова:

1. Колесо навстречь криво катится,
Быстрым-быстрое, и внутри пятно.
2. Зелёная птица свистит за окном,
Ты крошишь ей хлеб на блюде.
Зелёная птица хлеба не ест,
А рвёт твои белые груди.
3. Я скатаю родину в яйцо
И оставлю чуждые пределы…
4. И вот орёл влетел в окно,
Но было выбито оно
Воздушною волной,
Что гнал он пред собой.

Он руку Моцарта схватил,
К столу когтями пригвоздил:
– Прости, мой сводный брат!
В твоём бокале яд.

Звезда Юрия Кузнецова, как принято говорить о большом даровании, является одной из ярких звёзд на небосклоне русской современной поэзии. Она сияет в одном созвездии с поэзией Николая Тряпкина и Василия Казанцева. В 1994 году Вадим Кожинов в интервью «Русская поэзия: вчера, сегодня, завтра» назвал всех трёх поэтов – Николая Тряпкина, Юрия Кузнецова, Василия Казанцева – вполне достойными продолжателями дела русской поэзии.

 
 
* * *

Книгу поэта «До свиданья! Встретимся в тюрьме…» можно не стремиться жадно пролистывать, зная наперёд, что большинство стихов – с гражданским пафосом. Потому, что, во-первых, Поэт и Гражданин – есть одно, во-вторых, тот исторический период (1989-1995 гг.) нашей Родины, когда родились стихи сборника, носит, со слов сторонников «демократических преобразований», «реформаторский» и «революционный» характер, со слов же оппозиции – «контрреволюционный» и «антинародный». Кто прав – скажет время…

Каков же облик русского поэта в столь тяжёлое для нашей Родины время?

Когда, несмотря на широкий выпуск классической и исторической литературы, поносят все высшие ценности и пляшут на костях предков, когда человеческий разум сводят до уровня разума обезьяны, а человеческий голос до уровня комариного писка, когда всё ставится вверх ногами, – Юрий Кузнецов в меру своего таланта осознаёт и укрепляет значение поэта:

Когда приходит в мир поэт,
То все встают пред ним.
Поэт горит… и белый свет
Его глотает дым.

Когда он с Богом говорит,
То мир бросает в дрожь;
Он слово истины творит,
А вы плодите ложь.

Интересно будет заметить то, что перед нами предстаёт просто поэт, а не только русский, что перед нами предстаёт просто мир, а не только русский мир. Такой поворот к «общности» в творчестве Юрия Кузнецова снимает с него давнее колкое обвинение в том, что он чрезмерно «увлекается» русским: «русский узел», «русская память», «русская мысль» и т.д. Но, спрашивается, было ли это чрезмерное увлечение «косноязычием» или «скупостью в выборе красок»? И является ли оно таковым, когда речь идёт о «последнем человеке» в одноимённом стихотворении, представленном в новой книге.
«Последний человек» – это «русское ничто без шапки и пальто», которому Юрий Кузнецов дал высочайшую оценку в миру, определив её тем, что с исчезновением «русского ничто» исчезнет и весь мир, так как всё будет продано и даже мать София со своими тремя дочерьми – Верою, Надеждой и Любовью:

– Всё продано, – он бормотал с презреньем, –
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем –
Вот что такое русское ничто.

Однако в этих строках настораживает то, что оценка поэтом «русского ничто» из уст лирического персонажа звучит уж слишком самоуверенно и тщеславно: «Я ухожу. С моим исчезновеньем // Мир рухнет в ад…» Но как только мы вспомним о загадке русской души, то всё проясняется. Известны слова Достоевского: покажи русскому мальчику карту звёздного неба – и он тут же ткнёт пальцем в одну из звёздочек и скажет, что она не на своём месте. Оба лирических высказывания созвучны по своей глубинно-категорической сути.

Но вернёмся к «русскому ничто». Безусловно, со стороны врагов поэта можно «русскость» назвать продолжением «чрезмерного увлечения», с другой же – все «души высокие порывы», как известно, посвящены Отчизне. Недаром Юрий Кузнецов и «Сталинградские хроники» посвящает Отчизне, а не отдельному лицу. Русский мир для Юрия Кузнецова самоценен и несомненен, потому что он частица этого мира.

Все стихи на гражданскую тему, каков бы ни был их сюжет, носят пессимистический характер, нигде нет ни проблеска жизни и тепла, всё мрачно и холодно: «Тайна Чёрного моря», «Свеча», «Рождение зверя», «Кадр», «Сон», «Урок французского», «Ой упала правда», «Квадрат», «Что мы делаем, добрые люди?», «Годовщина октябрьского расстрела 93-го года» и др. Немецкий профессор Казак в «Литературном словаре», вышедшем в начале 1997 года, охарактеризовал всё творчество Юрия Кузнецова как пессимистическое, хотя сам поэт не называет себя ни оптимистом, ни пессимистом, а говорит, что русское поле ещё широко и что дышать ещё можно… Вообще о б р а з р у с с к о г о п о л я есть о б р а з р у с с к о г о к о с м о с а. Сергей Есенин олицетворял свою душу с полем:

И душа моя – поле безбрежное –
Дышит запахом мёда и роз.

В новой книге Юрия Кузнецова есть своё программное стихотворение, несмотря на то, что все пути-дороги его художественного мира сходятся на стихотворении «Посох». И таким стихотворением в полной мере является «Я пошёл на берег синя моря…», в котором страна уподобляется кораблю:

Я пошёл на берег синя моря,
А оно уходит на луну,
Даже негде утопиться с горя…
Свищет пламень по сухому дну.

Лик морского дна неузнаваем.
Адмирал, похожий на чуму,
Говорит, что флот неуправляем,
Но луна нам тоже ни к чему.

Вопль надежды в клочья рвёт стихия,
Высота сменила глубину.
Ты прости-прощай, моя Россия!..
Адмирал, уходим на луну.

Можно сразу же, подобно Казаку, по прочтении стихотворения, «срезать» Юрия Кузнецова и назвать его самоубийцей. Но мышление поэта мифологично, потому и рассматривать стихотворение надо с позиций мифологии. Юрий Кузнецов и его «адмирал» направляют «флот», то есть «страну», на Луну. Луна, по мифологии древних народов, является царицею подземного царства мёртвых. Следовательно, Юрий Кузнецов, и нечего тут хитрить, призывает страну к самоуничтожению.

Спрашивается, в этом ли есть высокое призвание и сила русского певца?!

И если таков главный настрой книги, то, разумеется, название книги «До свиданья! Встретимся в тюрьме…» выбрано поэтом очень верно. Луна есть та же тюрьма. А так как тюрьма тот же ад, то и луна является адом, иначе говоря, смертью.
Только одно, несомненно, удручает. Дело в том, что в первую очередь сажают в тюрьму тех, кто в борьбе без колебаний говорит: «Ваше слово, товарищ маузер!» Убивают тех, кто сломя голову, подобно Сергею Есенину, мчится на «вражье светило». Тех же, кто подобен Юрию Кузнецову, выступающему с призывом ретироваться в «царство мёртвых» («Адмирал, уходим…») от бессилия понимать «пустоцвет всеконечного «изма», // Пыль пускающего доныне в глаза», – не трогают. Их незачем трогать, потому что они, по сути, являются «мертвецами», хотя они и говорят, что они, мол, ближе к Богу. От Бога не отдалялся, к слову будет сказано, и революционный поэт Виктор Гюго, слушал Его «таинственную речь» и в равной степени был борцом (Пер. П. Антокольского):

В судьбе племён людских, в их непрестанной смене
Есть рифы тайные, как в бездне тёмных вод.
Тот безнадёжно слеп, кто в беге поколений
Лишь бури разглядел да волн круговорот.

Над бурями царит могучее дыханье,
Во мраке грозовом небесный луч горит.
И в кликах праздничных и в смертном содроганье
Таинственная речь не тщетно говорит.

Каждому времени, как говорится, свои песни («речи»).

В русской классической поэзии к теме ухода обращались многие поэты. Лирический герой Пушкина в стихотворении «Странник» бежит к «некоему свету», где перед ним, как ему представляется, откроются «тесные врата спасенья». Лермонтовский герой видит уход в «желании забыться и заснуть», но «чтоб в груди дышали жизни силы». Герой Тютчева «в минуту роковую» хоронит живую душу на дне морской «своенравной» волны. Евгений Баратынский об уходе не думает – он рано отдалился от света в «немую глушь, в безлюдный край»:

Счастливый сын уединенья,
Где сердца ветреные сны
И мысли праздные стремленья
Разумно мной усыплены.

Для Юрия Кузнецова «уход на Луну» непростителен, потому что каждый большой и истинный поэт в суровые дни – заглянем в историю – прежде всего становился мудрым политиком или пророком (Гомер, Гораций, Данте, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Маяковский и др.). Заметим, политиком, а не политиканом, подобно Евтушенко с господином Вознесенским.
Но Юрий Кузнецов зрит и другой исход – молитву и терпение, веря, что возможен путь из сложившегося духовного тупика: «Вера», «Когда со свечой страстотерпца», «Молчание Пифагора», «Царь-колокол», «Тяжело», «Русь убилась – обо что, не знает», «В день рождения» и др. Замечательна в этом отношении вся «Сербская песня», похожая на Плач об убитом Солнце:

Как случилось, как же так случилось?!
Наше Солнце в море завалилось.
Вспомню поле Косово и плачу,
Перед Богом слёз своих не прячу.
Кто-то предал, ад и пламень лютый!
В спину Солнца нож вонзил погнутый.
Кто нас предал, жги его лют пламень!
Знает только Бог и Чёрный камень.
И наутро над былой державой
Вместо Солнца нож взошёл кровавый.
Наше сердце на куски разбито,
Наше зренье стало триочито:
Туфлю Папы смотрит одним оком,
Магомета смотрит другим оком,
Третьим оком — Русию святую,
Что стоит от Бога одесную...
Бог высоко, Русия далёко,
Ноет рана старая жестоко.
В белом свете всё перевернулось,
Русия от Бога отвернулась.
В синем небе над родной державой
Вместо Солнца всходит нож кровавый.
Я пойду взойду на Чёрну гору
И всё сердце выплачу простору.

В мире не стало места для несчастного сербского раба Божьего: над «родной державой» бесчинствует кровавый нож, сердце народное разорвано на куски, друг-Русия отвернулась от Бога… Куда идти? К кому идти? Бороться или покориться? Бедный серб выбирает плач и молитву, и – в о з в р а щ е н и я своей души на небо:

Буду плакать и молиться долго,
Может, голос мой дойдёт до Бога.
Боже милый плюнет в очи серба,
Его душу заберёт на небо.

Трагичен и беспросветен характер «Сербской песни» из-за того, видимо, что Юрий Кузнецов из «свободы, равенства и братства» вынес только «королевский жест» («Урок французского»). И в силах только, что очень жаль, «топтать», как бестолковый ребёнок, «на Америку вместе с Европою» («Трын-тоску даже высказать некому…»)
Стихия любого поэта – слово. И истинный поэт должен так сказать своё слово, чтобы захотелось жить даже в беспросветной мгле, а не умирать, подобно последнему «сукину сыну», желающему как можно быстрее попасть в «царство мёртвых».

Мир поэта предстаёт перед нами самодостаточным, цельным и по своим законам развивающимся. Конечно, мировоззрение Юрия Кузнецова в основном носит трагический характер. Но мир поэта трагичен во имя святой цели – любви:

Знаю: долго во имя любви
Мне идти по колено в крови
Там, где тьма мировая клокочет.

Но бывают невыносимые минуты, когда Юрий Кузнецов теряет самообладание и наплыв самых разнообразных чувств рождает самые разнообразные стихи, в большинстве случаев с мотивами обречённости.
В стихотворении «Последняя ночь» Юрий Кузнецов с горечью и с болью в сердце говорит, что он «погиб, хотя ещё не умер»:

Я погиб, хотя ещё не умер,
Мне приснились сны моих врагов.
Я увидел их и обезумел
В ночь перед скончанием веков.

Далее, минуя «предательство своих» и «ненависть чужих», он смиренно соглашается с тем, что жизнь прошла, но тут же обретает некое самообладание, говоря, что он е щ ё не умер:

Жизнь прошла, но я ещё не умер.
Слава – дым иль маара на пути.
Я увидел дым и обезумел:
Мне его не удержать в горсти!

Слава – сплошной, густой дым. Поэт теряет не только самообладание, но и ум. «Шум чужих» и «молчание России в ночь перед скончанием веков» и «сожжением любви» вырывает из его груди полные отцовской и сыновней любви и дум прощальные слова к Господу о Родине:

Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия!
Я погиб, хотя за край хватаю:
– Господи! А Родина моя?!

В горькие минуты Юрий Кузнецов всегда обращается к Богу, открывая настежь Ему свою «бурлацкую» грудь, омытую слезами, потом и грязью с кровью:

Когда со свечой страстотерпца
Молитву творю в тишине,
То сердце открыто во мне
И в Боге разверзнуто сердце.

В молитве мы оба ясны.
Свет веры сквозь купол небесный
Проходит, связуя две бездны,
Два сердца и две тишины.

Господь отвечает на зов…
Окалину дух отряхает.
И с мира спадает покров.
И дьявол в аду отдыхает.

В стихотворении «Навеки прочь! Весь легион!», для которого Юрием Кузнецовым в качестве эпиграфа взяты пушкинские строки: «Подите прочь – какое дело // Поэту мирному до вас!», – дьявол предстаёт перед нами как «добродушный малый», который устал от всяческих доносчиков на певца и который самолично сжигает их доносы:

Ударил снизу смрад глубинный
И дым от адского огня.
То сатана с брезгливой миной
Сжигал доносы на меня.

«Как скоро душа покидает тело, она, смотря по характеру своей земной жизни, принимает образ той или другой птицы, преимущественно белого голубя или чёрного ворона», - пишет Афанасьев в «Поэтических воззрениях славян на природу» (т. 3, гл. ХХIV, стр. 112).

Далее, продолжая говорить о душе усопшего человека, Афанасьев приводит такой исторический факт: «Когда диакон Фёдор и трое его товарищей – расколоучителей были сожжены в 1681 году, то, по сказанию староверов, - души их взвились на небо в виде голубей».

Заметим из двух отрывков, что сколько душ, столько и птиц. Из первого ясно – душа=белый голубь или чёрный ворон; из второго – души расколоучителей взвились в виде голубей. Всё нам следует вспомнить для того, чтобы «забраковать» стихотворение Юрия Кузнецова «Снег… И сквозь снег наугад…»

В стихотворении образ множества летящих птиц, то есть, по воззрениям древних славян, множества чёрных душ. Значит, второе двустишие, а стих состоит из двух двустиший, по своей образно-смысловой форме неверно, потому что поэт обращается к чёрным птицам, как к одной душе:

Снег… И сквозь снег наугад
Чёрные птицы летят.
Чья ты, душа, и куда
Мимо летишь навсегда?

Может ли «предмет» в единственном числе (душа) приравниваться к «предмету» во множественном числе (чёрные птицы)? Конечно. Известно много приёмов метонимии. Но все метонимии, как правило, образуются на общем предметно-смысловом уровне. Автору осуществить приём не удалось, потому что слишком уж большой образный контраст между «птицами» и «душой».

В ироническом стихотворении «Случай с Василием Беловым» поэт неудачно употребил слово «штука»:

Дюжий серб не стал ходить кругами,
Сзади встал и штуку показал:
Голову зажал… и т.д.

Сколько бы значений не имело слово «штука», но в контексте данного стихотворения оно смотрится двусмысленно, несмотря даже на то, что дюжий серб встал сзади Василия Белова и зажал ему голову, наоборот, такое развитие действия возбуждает читательское воображение. Первое значение слова «штука» – напрямую отсылает нас к описанию Сергеем Есениным в «Анне Снегиной» русского мужика революционных лет:

Сжимая от прибыли руки,
Ругаясь на всякий налог,
Он мыслит до дури о штуке,
Катающейся между ног.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля 7 значений слова «штука»:

1. Вещь, предмет, нечто.
2. Часть, доля целого.
3. Обеденный, банкетный стол, складной, раскидной.
4. Искусно, мудрено, хитро сделанная вещь.
5. Хитрость, лукавство, обман, притворство.
6. Хитрец, лукавец, пролаз, пройдоха.
7. Ловкая, искусная проделка, на диво захваченных врасплох; фиглярство, фокус, мара, морока, обман, отвод глаз.

Судя по всему автор употребил слово в седьмом значении. Но в ироническом контексте слово «штука» имеет смысл, которого нет в словаре. И потому его лучше было бы заменить подходящим по смыслу синонимом.

Вершинным произведением книги является эпическая поэма о Сталинградской битве. Мощь слова, плотность каждой строки и богатырская сила духа ставят её выше многих поэм о войне, написанных в послевоенное время.

В поэме Юрия Кузнецова выступают подлинные герои Сталинградской битвы – связист Путилов, Алексей Ващенко и др.
Юрий Кузнецов осознано приближается к исторической правде, помещая дату (5 сентября 1942 года) подвига А. Ващенко под заголовком стихотворения. Отсюда и название всей поэмы, её хроникальный жанр: «Из Сталинградской хроники».

Если бы нужно было бы дать эпиграф к «Сталинградским хроникам» Юрия Кузнецова, то им стала бы одна строка самого поэта: «Вечный бой шумит и там, и тут…» Потому что все земные подвиги героев поэмы повторяются и на небесах.
О чём бы ни писал Юрий Кузнецов, в его стихах всегда звучит тема Вечности… И ключевыми для всего цикла «Сталинградских хроник» являются последние стихи о подвиге связиста Путилова:

Вспомнил мать он, а может, и Бога…
Только силы осталось не много.
Сжал зубами концы и затих,
Ток пошёл через мёртвое тело,
Связь полка ожила и запела
Песню мёртвых, а значит – живых…

Кто натянет тот провод на лиру,
Чтоб воспеть славу этому миру?
Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот – замкнуть на себе.

В стихах Юрий Кузнецов, ранее приняв «по русскому нраву» славу Путилова, выходит на высший космический уровень в своём желании: навсегда и неразрывно «замкнуть на себе» два разорванных света – небесный и земной. Но неосуществление желания приводит Юрия Кузнецова к молитве:

Я молюсь за своих и чужих,
Убиенных, и добрых, и злых.

Точно так же молился в 1919 году Максимилиан Волошин («Гражданская война»):

В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

«Сталинградские хроники» - написаны лёгкой Ронсаровой строфой. У Пьера Ронсара строфа подобна чистому и голубому небу. Под тяжестью русского смысла она заметно преобразилась и стала подобна грозовому небу.

Любовная лирика представлена не так широко, как гражданская, индивидуально-философская и духовная: «Моя душа была не мной», «Любила другого, а стала моей», «Жена-сомнамбула», «Пыль солнца земля отряхает», «Живой голос», «На закат облака пролетели», «Полотенце», «Хорошо», «Морская русалка» и др. Стихи: «Любила другого, а стала моей», «Живой голос», «Сухой бутон поэта» – дышат любовью и только любовью. Они оторваны от всего обыденного, бытового, житейского, их красота и сила только в том, что они есть, как сама любовь. В стихах: «Жена! А ты предашь меня мгновенно», « Жена-сомнамбула», «Полотенце», «Дни очарования» – поэт раскрывает любовь на бытовом уровне, без излишней «розоватости» и романтичности. Некоторые из них имеют состояние трагическое. В стихотворении «Жена! А ты предашь меня мгновенно» лирический герой Юрия Кузнецова предстаёт беспомощным перед своей лживой женой и скорым арестом… Другие – носят иронический характер («Дни очарования»):

Она живёт и грезит, как во сне.
А дальше пишет грешными словами.
«Я счастлива, что в одном веке с Вами
Одним и тем же воздухом дышу,
Он так меня ласкает... Я прошу
Заветной встречи!..» Женщина скучает,
И день, и час, и место назначает.
В конце приписка. Крупное P.S.
«Вся Ваша — здесь, и здесь, и здесь!..»
Понятно, что сказать она хотела,
Она в виду имела части тела.
Бьюсь об заклад на уровне большом:
Она письмо писала нагишом!..

В «Серебряной свадьбе в январе» лирический герой не тот, какой он в «Жена! А ты предашь меня мгновенно». В «свадебном» стихотворении, полном сильных искренних и великих глубоких чувств, поэт как бы увидел свой путь, который он прошёл – не один, не в полном одиночестве, не найдя себе в поколении друга, – а вместе со своей женой, воспитав красивых детей, похожих на «дикую траву». Жена – вот главный и верный друг поэта в его поколении. Только одной ей выпало счастье из всех современников Юрия Кузнецова быть его верным другом и спутником на з о л о т о й горе:

Садился шар. Заря в лицо мне била.
Ты шла за мной по склону бытия,
Ты шла в тени и гордо говорила
На тень мою: – Вот родина моя!

И волосы от страха прижимала,
Чтоб не рвались на твой родной Восток.
Ты ничего в стихах не понимала,
Как меж страниц заложенный цветок.

Она гордо приняла своим «чужим» сердцем Родину поэта.

Хотя мы целоваться перестали
И говорить счастливые слова,
Но дети вдруг у нас повырастали,
Красивые, как дикая трава.
Над нами туча демонов носилась.
Ты плакала на золотой горе.
Не помни зла. Оно преобразилось,
Оно теперь, как чернь на серебре.

В журнале «Наш современник» за 1991 год опубликован рассказ Владимира Крупина под названием «Прощай, Россия, встретимся в раю», в котором изображены довольно «милые мужички». Как видно, необыкновенное созвучие с новой книгой Юрия Кузнецова. Является ли это полемикой? Безусловно.

Если в 1991 году русская интеллигенция в лице Владимира Крупина прощается с Россией до встречи в раю, то в 1995 году в лице Юрия Кузнецова прощается – до встречи в аду, потому что тюрьма есть своеобразного рода ад.

Но путь Юрия Кузнецова ещё не закончен, – он продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока не отойдёт в мир иной «дикая фантазия» поэта.

------------

Москва, 1997

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024