Вениамин Блаженный

               Стихи ухода

* * *

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую - тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую - приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую - я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнем кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою - с медведицей дико-большою -
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно
По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал - чужим, неприкаянным - мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи - вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
"Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою..."

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую - тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.

Тоскую, тоскую - зачем я не малая птаха?
Я б - в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, -
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

Тоскую, тоскую - о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен...
Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.
Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?
- Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, -
А после об землю разбей покаянною чаркой!..

1968


 * * *

Жизнь - все измяла, исковеркала,
Перевернула вверх ногами,
И я гляжу в себя как в зеркало
С потрескавшейся амальгамой.


 * * *

Заплачьте и вы над моими стихами,
Я сам, сочиняя их, плакал
На тощей груди моей мамы.

Я сам, сочиняя их, плакал, как заяц
С отрубленной лапой; я плакал,
Как лев со слепыми глазами.

- А видели вы, как рыдает безгласно
Сухая былинка на пыльной дороге, -
Безгласно рыдает?..

Поверьте, что мне не хотелось бы плакать,
Но я подобрал их, глаза свои, в луже
В осеннюю слякоть...

- Мне хочется плакать.


 * * *

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза - голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, -
Но оно было небом, глазами, слезами - не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

...Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, -
И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...


 * * *

Так явственно со мною говорят
Умершие, с такою полной силой,
Что мне нелепым кажется обряд
Прощания с оплаканной могилой.

Мертвец - он, как и я, уснул и встал -
И проводил ушедших добрым взглядом...
Пока я жив, никто не умирал.
Умершие живут со мною рядом.


 * * *

Воскресшие из мертвых не брезгливы.
Свободные от помыслов и бед,
Они чуть-чуть, как в детстве, сиротливы
В своей переменившейся судьбе.

Вот мать; ее постигла та же участь -
Пропел ей смертный каменный рожок...
Испытанная бедами живучесть
В певучий рассыпается песок.

Вот мать; в ее улыбке меньше грусти;
Ведь тот, кто мертв, он сызнова дитя,
И в скучном местечковом захолустье
Мы разбрелись по дням, как по гостям.

Нас узнают, как узнавали б тени,
Как бы узнав и снова не узнав...
Как после маеты землетрясенья,
У нас у всех бездомные глаза.

Но почему отец во всем судейском?
На то и милость, Господи, твоя:
Он, облеченный даром чудодейства,
Кладет ладонь на кривду бытия.

А впрочем, он кладет ладонь на темя -
И я седею, голову клоня
В какое-то немыслимое время,
Где ни отца, ни мира, ни меня.

О, сухо каменеющие лики!
...Смятение под маской затая,
Воскресшие из мертвых безъязыки,
Как безъязыка тайна бытия.


 * * *

Всегда был наперсником смерти,
Всегда был ее оруженосцем,
Но старательно обходил муравья,
Не трогал букашки,
Бранил кошку -
Не за пристрастье к птичьим руладам,
А за острые когти.

Смертью называл все, что попадалось на глаза,
Отмахивался от жизни ( - жужжит, как муха! - ),
Смерть внушает больше доверия.

Мертвая женщина благосклонней к навязчивым поцелуям,
Чем госпожа N или гражданка NN с курносым носом.
(Курносый нос - а может быть, ноктюрн женской
взбалмошности?..)

Я часто забываю, кто я, ребенок или старик, -
Но ведь дети не кряхтят в отхожем месте,
А старики не рисуют цветными карандашами.

Как много вещей хотел бы я нарисовать -
И маму, розовощекую, как кукла,
И куклу, печальную, как мама.

И еще мне кажется, что кто-то рисует меня,
Но рисунок получился неудачным,
Вот отчего лицо мое заштриховано морщинами.

Но я мечтаю распустить их (морщины) как старую фуфайку, -
Какой славный моток оказался в руках у дедушки,
А дедушке восемь лет,
А котенок и вовсе не имеет возраста,
Он так же вечен, как детство и старческая улыбка, -
Ну так чего же ты ждешь,
Отдай моток пестрому котенку,
Уж он-то знает, как им распорядиться,
А позже ты будешь искать и шарить по всем углам -
Где мои нитки, где мое детство,
где мой котенок?..


 * * *

Слепой отец сидит во мраке -
И видит только этот мрак...
Его во тьме грызут собаки,
Он слышит челюсти собак.

Еще он слышит, как постыло,
Как запоздалая напасть,
Скрипят небесные стропила -
Вселенский дом грозит упасть...


 * * *

- Мы здесь, - говорят мне скользнувшие легкою тенью
Туда, где колышутся легкие тени, как перья, -
Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

- Я здесь, - говорит мне какой-то неведомый предок,
Какой-то скиталец безлюдных просторов России, -
Ведь все, что живущим сказать я хотел напоследок,
Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

- Мы вместе с тобою, - твердят мне ушедшие в камень,
Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, -
Ты можешь ушедших потрогать своими руками, -
И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...

- Никто не ушел, не оставив следа во вселенной,
Порою он тверже гранита, порою он зыбок,
И все мы в какой-то отчизне живем сокровенной,
И все мы плывем в полутьме косяками, как рыбы...


 * * *

А старость - не только запевки да девки
Да визги гармошки,
Она - мотыльки-мудрецы однодневки,
Старухи и кошки...

А старость бредет на погост не с баяном,
Бредет одиноко
С лицом растерявшимся и окаянным
В морщинах порока...

А старость, когда и проделает что-то
С прохожей молодкой, -
Уставится в небо глазищами черта,
Набухшими водкой...

А старость сидит в опустевшем сарае -
И в пламя заката
Себя - и с себя свою ветошь швыряет,
Смеясь бесновато...


 * * *

Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?

Птица будет землей - вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.

Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово "убью"?

Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей - вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем - и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.

...Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.

Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.

Не по вашей земле - я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.

И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха -
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..


 * * *

Я мертвых за разлуку не корю
И на кладбище не дрожу от страха, -
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.


 * * *

Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,
И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?

Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба
И не грешная мне примерещилась женская плоть,
А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет - Господь.

Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,
Ну а к вам подхожу словно к погребу пороховому:
До чего же разит и враждой и бедой от людей!..

... Пусть устал я в пути, как убитая верстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истерли меня равнодушные ваши подошвы, -
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.

Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,
Этим праведным мыслям меня обучила трава,
И когда я в овраге на голой земле околею,
Что же, - с Господом-Богом не страшно и околевать!..

Я на голой земле умираю, и стар и безгрешен,
И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог...
... А как вспомню Его - до чего же Он все же потешен:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне - Бог.


 * * *

- Но разве мертвый страшен мертвецу? -
Так и кощунственно и многократно
Я повторял умершему отцу. -
И кто же убедит меня в обратном?..

И кто же убедит меня, что я -
И потому лишь, что живу на свете, -
Остался в круге косном бытия,
Когда меня из круга вырвал ветер...

Когда распался я на сто костей
И стал вращаться в сумасшедшей сфере,
И звезды, одичав на высоте,
Мой голый перебрасывают череп...


 * * *

В эту землю хотел бы сойти я живым,
Я бы плыл под землей, как плывут океаном,
Созерцая глубокие корни травы
И дыша чем-то диким, и вольным, и пьяным.

Я бы плыл под землею в неведомой мгле,
Узнавал мертвецов неподвижные лица,
Тех, кто были живыми со мной на земле,
С кем тревогой своей я спешил поделиться.

Я бы плыл под землею, тревожно дыша,
Уходил в ее недра и тайные глуби,
Ибо только земное приемлет душа,
Ибо только земное душа моя любит.


 * * *

Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком
Жил бы я век и слезами кропил свою норку
И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,
И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!
Может, забытое солнце букашкой зовется?
Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,
Солнце горит и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой - роди меня мошкой!
Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!
Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,
Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, - блошкою, тлёю
Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,
Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,
С домом зеленым моим никогда не расстаться...


 * * *

Нас вывозят в гробах, в колыбелях, на брачных постелях,
Нас не слышат и нашим не внемлют укорам - увы...
Превращаемся мы в бесконечную думу растений,
Превращаемся мы в изумрудное поле травы.

Нас вывозят - и те, кто вывозят, становятся сами
Персонажами света и тени, игрой небылиц,
Отдаленных потоков простуженными голосами,
Голосами зверей, голосами встревоженных птиц.


 * * *

Непонятно, зачем столько в каждом обличье обличий -
Ну хотя бы я сам, убиенный толпою стократ, -
Почему у меня голосок обозначился птичий,
Я нежданному чуду и рад и, пожалуй, не рад.

И какая я птица - орел или птичка-колибри,
И зачем меня в бездну швыряет вселенская высь?..
Ах, случайная птичка, едва мы с тобой не погибли, -
Мы едва не погибли, но все же однажды спаслись.


 СТИХИ УХОДА

Больше жизни любивший волшебную птицу - свободу,
Ту, которая мне примерещилась как-то во сне,
Одному научился я гордому шагу - уходу,
Ухожу, ухожу, не желайте хорошего мне.

Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый,
Где обширные плеши подсчитывают барыши...
Там, где каждый кивок осторожно и точно рассчитан,
Не страшит меня гром - шепоток ваш торгаший страшит.

Ухожу равнодушно от ваших возвышенных истин,
Корифеи искусства, мазурики средней руки,
Как похабный товар, продающие лиры и кисти,
У замызганных стоек считающие медяки.

Ухожу и от вас - продавщицы роскошного тела,
Мастерицы борщей и дарительницы услад,
На потребу мужей запустившие ревностно в дело
И капусту, и лук, и петрушку, и ляжки, и зад.

Ах, как вы дорожите подсчетом, почетом, покоем -
Скупердяи-юнцы и трясущиеся старички...
Я родился изгоем и прожил по-волчьи изгоем,
Ничего мне не надо из вашей поганой руки.

Не простит мне земля моей волчьей повадки сутулой,
Не простит мне гордыни домашний разбуженный скот...
Охромевшие версты меня загоняют под дула
И ружейный загон - мой последний из жизни уход.

Только ветер да воля моей верховодили долей,
Ни о чем не жалею - я жил, как хотелось душе,
Как дожди и как снег, я шатался с рассвета по полю,
Грозовые раскаты застряли в оврагах ушей.

Но не волк я, не зверь - никого я не тронул укусом;
Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.

...Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, -
Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа -
Не такой это суп - этот рай - и Господь не такой!..

И уйду я из неба - престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел...
Ухожу от всего... Ничего, ничего мне не надо...
Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!..


 * * *

Я стою, приготовившись к смерти,
Слышу гул нестерпимый вдали...
Так береза, схватившись за ветер,
Отрывает себя от земли.


 * * *

Уже я так стар, что меня узнают на кладбище
Какие-то ветхие птицы времен Иоанна,
Уже я не просто прохожий, а нищий - тот нищий,
Что имя свое забывает в бреду постоянно.

И вправду: Иван я, Степан я, Демьян ли, Абрам ли -
Не так уж и трудно забыть свое прошлое имя,
Когда я себя потерял за лесами-горами,
Забыл, где я нищенствовал - в Костроме или в Риме.

Забыл, где я жил, - то ли жил я на облаке, то ли
В дремучем лесу ночевал я в медвежьей берлоге,
И сладко дышалось разбуженным запахом воли,
Когда разминал я в ходьбе занемевшие ноги.

...Так стар я, так стар, что меня узнают на дороге
Какие-то тени, мелькая зловеще-пугливо,
Не бесы они и, однако, они и не боги -
Они существа из какого-то древнего мифа...

Но смотрит бродяжка-воробышек молодо-зорко,
И малые птицы на светлые нимбы похожи,
И тайным огнем поутру загорается зорька,
А значит, и я не старик, а беспечный прохожий.


 * * *

...И в кого же я должен теперь превратиться,
Почему на исходе страдальческих лет
Должен я, как гороховый шут, нарядиться
В свой изношенный и неопрятный скелет?..

Я хотел бы по смерти остаться визгливым
И пронзительным голосом гробовщика,
Переливом рулад соловья торопливым
Или сливою сладкой в руке дурачка.

Дурачок я и есть, говоря откровенно,
Но я все же особых кровей дурачок:
Я нашел свое место на древе вселенной -
Неприметный такой и засохший сучок...

На сучке неприметном сидит воробьишка,
Он мгновенного мира мгновенный жилец,
И щебечут пичужки: "Плутишка, плутишка,
Мы теперь распознали тебя наконец..."


 * * *

Я первой радуюсь морщине,
Как зверь берлоге.
Я войду
В пещерный гроб - в зверином чине
Заспать звериную беду.

1943


 * * *

Как обманчиво слово "покойник",
Оно вызывает больше тревоги, чем сто орущих мужиков,
Мужики поорут-поорут, успокоятся,
А этот так молчит,
Что у вселенной звенит в ушах.

...И лопаются ушные перепонки.


 * * *

Как старость одинока и надменна!
Покамест не исполнен приговор,
Она ведет тяжбe со всей вселенной -
И медленно проигрывает спор.

Проигрывает сыгранные песни,
Проигрывает нищие гроши,
И тем кончина грубая телесней,
Чем трепетней мерцание души.


 * * *

Отец мой напялил сюртук -
О, нет, не сюртук это, саван! -
И сел на дубовый сундук -
На гроб, разминая суставы.

Суставов слежавшихся хруст
Казался в ночи небылицей -
И вздрогнул разбуженный куст,
Запела полночная птица.

Отец мой сидел, неземной,
Жуя - по-привычке - травинку,
И был обозначен луной
Нечетко, как бы под сурдинку.

Когда я к нему подошел,
Чтоб снов разорвать паутину,
Он что-то содеял с душой,
Вернулся в свою домовину.

И на седину мою, на
Усталые грузные плечи
Обрушила тишина
Отцовы невнятные речи.

Отец, мне тебя не спасти,
Нет силы такой в человеке,
Прости меня, мертвый, прости -
И я буду мертвым навеки...

Не прячься в немоту и гроб,
Открой мне загробную душу...
Все злато мое и сребро -
В кармане дырявом наружу...

Отец, ты меня породил,
Веди же меня за собою
Туда, где Господь впереди
Стоит с топором для убоя...


 * * *

Я прочту на лице своем мертвом
Одичалых словес письмена,
Как на мраморе полустертом,
Что разрушили времена.

На лице моем, желтом от горя,
Все скрижали земных перемен -
Здесь разрушена древняя Троя,
Здесь разграблен и пал Карфаген...


 * * *

Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской...

Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела...
Сколько время им ран нанесло ножевых -
И прикончило из-за угла...

Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка - и пыль на столе,
И - щепоткою - пепел, зола...

Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна...
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.


 * * *

Я числил живыми истлевших до косточки
И тех, чье мне вовсе неведомо имя,
И тех, превратившихся в дальние звездочки,
И далекие звезды - я числил живыми.

Я числил живыми всех, кем-то замученных,
С последней надеждой прощального взгляда, -
Они проносились кровавыми тучами
Над местом их казни - им так было надо...

Я числил живыми и вас, засекреченных
В палаческих списках, в железных декретах,
И мертвою черточкой бегло помеченных, -
Я числил и вас - страстотерпцев поэтов...

И к счету живых я причислил воробушка,
Убитого кем-то из детской рогатки, -
Засохла его неповинная кровушка
На ваших дорогах, на камнях горбатых...


 * * *

Если Бог уничтожит людей, что же делать котенку?..
"Ну пожалуйста, - тронет котенок всевышний рукав, -
Ну пожалуйста, дай хоть пожить на земле негритенку, -
Он, как я, черномаз и, как я, беззаботно лукав...

На сожженной земле с черномазым играть буду в прятки,
Только грустно нам будет среди опустевших миров,
И пускай ребятишек со мною играют десятки,
Даже сотни играют - и стадо пасется коров.

А корова - она на лугу лишь разгуливать может,
Чтобы вымя ее наполнялось всегда молоком...
Ну пожалуйста, бешеный и опрометчивый Боже, -
Возроди этот мир для меня - возроди целиком.

Даже если собаки откуда-то выбегут с лаем,
Будет весело мне убегать от клыкастых собак,
Ибо все мы друг с другом в веселые игры играем, -
Даже те, кто, как дети, попрятались в темных гробах..."


 * * *

Когда моя тоска раскроет синий веер
И сонмы дальних звезд его украсят вдруг -
Одним своим лицом я повернусь на север,
Другим своим лицом я повернусь на юг.

Одним своим лицом - одним из тысяч многих
Звездообразных лиц - я повернусь туда,
Где все еще бредет-блуждает по дороге
И ждет меня в пути попутная звезда.

И я увижу лик неведомого Бога
Сквозь сотни тысяч лиц - своих или чужих…
- так вот куда вела бредовая дорога,
Так вот куда я брел над пропастью во ржи!..


 * * *

Уже только с веткою - голою веткою,
Подобранной где-то на пыльной дороге,
Я лучшую участь бродяги наследую:
За мною бредут и собаки, и боги…

Не с веткою даже, а с ветхой дубиною,
С дубиной пророческой ветхозаветной
Я так и скитаюсь с отвагой звериною,
Небесную высь возлюбив беззаветно…

Но все же дубина моя небывалая
Бывает порою при праведном деле,
И ею я плоть исповедую шалую,
Когда, страстотерпец, бываю при теле.

Пускай в небеса добреду я не с чаяньем
Воскреснувшей проповеди Нагорной,
А с самою что ни на есть опечаленной
И даже слегка поцарапанной мордой…


 * * *

Если нет на земле небожителю места,
Он и в рай забредет, и заглянет он в ад,
И с вершины невидимого Эвереста
Будет шарить по небу блуждающий взгляд.

Где оно, мое место, Господь, во вселенной,
Где душа обретет свой загадочный мир?..
Ни о чем не грустя, ни о чем не жалея,
Я постигну зенит и постигну надир…


 * * *

Господь, между нами стоит кто-то третий...
Возьми меня в небо, отправь меня в ад,
Но только избавь меня, Боже, от смерти, -
О, как нестерпим ее рыщущий взгляд!...

- Уйти бы ей, смерти, в пустыню однажды,
Какой-то унылый предел отыскать, -
И там утолять свою вечную жажду
Струею расплавленного песка...


 * * *

Я живу в нищете, как живут скоморохи и боги,
Я посмешищем стал и недоброю притчей для всех,
И кружусь колесом по моей бесконечной дороге,
И лишь стужа скрипит в спотыкающемся колесе.

Через пустоши дней. По каким-то неведомым вехам.
По проезжей прямой. По какой-то забытой косой.
Было время, когда называл я себя человеком.
Это время прошло, и теперь я зовусь колесом.

Сколько комьев тоски, сколько грязи налипло на обод!
Поворот колеса, словно сердца тяжелый удар.
Словно вехи судьбы, эти пустоши, рвы и сугробы.
Эти вехи и рвы провожают меня в никуда.

Все, что было судьбою, уходит в следы от убоя.
Все, что было судьбою, скрипучим скрипит колесом.
Через вехи и рвы. Из беды - на рожон - за бедою.
Все уходит, как сон. И опять наплывает, как сон.

На исходе пути поджидает пути мои пропасть.
Поворот колеса. И уже невесомая смерть.
Разлетается в щепы моя бесконечная повесть.
Завершается срок. Завершает свой срок круговерть.


 * * *

Как будто на меня упала тень орла -
Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,
И из ключиц моих прорезались крыла,
И стали гнев и клюв моею головой.

И стал орлом и сам - уже я воспарил
На стогны высоты, где замирает дух, -
А я ведь был согбен и трепетно бескрыл,
Пугались высоты и зрение, и слух.

Но что меня влекло в небесные края,
Зачем нарушил я закон земной игры?
Я вырвался рывком из круга бытия,
Иного бытия предчувствуя миры.

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,
Горят мои слова, горит моя слеза,
И все, что на земле свершается внизу,
Уже не мой удел и не моя стезя.


 * * *

Я, нищий и слепец, Вениамин Блаженный,
Я, отрок и старик семидесяти лет, -
Еще не пролил я свой свет благословенный,
Еще не пролил я на вас свой горний свет.

Те очи, что меня связали светом с Богом,
Еще их не раздал я нищим ходокам,
Но это я побрел с сумою по дорогам,
Но это я побрел с сумой по облакам.

И свет мой нерушим, и свет мой непреложен,
И будет этот свет сиять во все века,
И будет вся земля омыта светом божьим -
Сиянием очей слепого старика...


 * * *

И не то, чтобы я высотой заколдован от гроба —
Знаю, мне, как и всем, суждено на земле умереть,
Но и смертью я Господом буду помечен особо
И, быть может, умру я не весь, а всего лишь на треть.

Только руки умрут, только руки — приметы бессилья,
Что с бескрылою долей моею навеки сжились,
Но зато вместо рук из ключиц моих вырастут крылья —
Вот тогда-то меня не отвергнет вселенская высь...

Только высь! Только высь! Я о выси мечтал, как о небе,
Я о небе мечтал, как о Боге, — и вот высота
Заприметила мой одинокий скитальческий жребий, —
Где-то птицею стала земная моя суета...


 * * *

После смерти я выбрал лицо
Всезнающего пожилого мужчины.

В действительности я ничего не знал,
Ничего не помнил.
Может быть, до смерти я жил в подворотне
И меня называли Шариком.
Мне нравилось мое веселое имя,
И я отвечал на него звонким лаем.

Мне нравились сырые запахи подворотни,
Кошки и голуби.

Порою в сырой угол ворот
Мочились мужчины,
Тяжело кряхтя,
Как перегруженные мыслями философы.

Реже - женщины.

Женщины меня будоражили.
Я угадывал в них скрытую шерсть
Любовных драк,
Когда шерсть зарывается в шерсть,
А женщина выпускает когти
И когтит простодушный загривок
Какого-нибудь двуногого Шарика.
Шарики (двуногие) слегка повизгивали
Или показывали клыки.
Женщины оказывались в опасности.

Итак, я выбрал лицо, вернее маску
Всезнающего пожилого мужчины.
Я удобно выглядываю из укрытия книжных полок
И иногда извергаю стихи -
Бесплодное семя старика,
Кажущееся перистым облаком.

И все-таки мне больше нравилось
Быть Шариком и вылавливать блох, -
Они ведут себя в укромных местах
Менее опасно, чем женщины.

(Женщин иногда называют суками -
Какой тягучий запах в этом слове!..)

Что же касается книжных полок и прочей непонятной дребедени,
То однажды во сне изорвал я одну - самую толстую - книгу
И единственный сохранившийся лист
Принес в зубах кошке.

Кошки тоже занятные существа с дымчатыми хвостами.

И не все они женщины.