Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 10:28



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Светлана Сырнева

 

        Стихи 1993 - 1998

  
* * *

В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.

Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.

Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.

Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.

И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.

1993
 

   НОЯБРЬ

Втоптано в землю былое жнивье.
После обеда не снега ли ждать?
Снимут соседи с веревки белье,
снимут, и сразу – далеко видать.

В небе прочерчен, недвижим и нем,
жалкий кустарник, тщедушный узор.
Не ограничен, не скован ничем
напрочь раздетый российский простор.

Вся распахнулась великая ширь.
То ли мираж, то ли сон наяву:
вправо посмотришь – увидишь Сибирь,
влево заглянешь – узреешь Москву.

Не приведи же Господь никому
так вот стоять посредине широт,
словно кухарке в огромном дому,
вверенном ей при побеге господ.

Что тебе плакать? Живи, как жила:
двери закрой да растапливай печь.
Глянешь – и здесь от окна до стола
целая пустынь успела пролечь.

1994
 

   * * *

Там будут лес, и поле, и река,
но не зовите в эту благодать:
вам – радость, мне – страданье и тоска
бесплатную природу повидать.

Ведь я сюда являюсь, как в приют
на склоне жизни, на закате дня,
где мне назад ребенка отдают,
который жил и вырос без меня.

И сколько нужно горя перенесть,
чтоб научиться счастье отвергать!
О жизнь моя, мы встретимся не здесь,
не при чужих, которым надо лгать.

Позволь докоротать пустые дни
безрадостной судьбы в чужом дому.
Мы встретимся. Мы будем там одни.
Не говори об этом никому.

1994
 

   * * *

Пред закатом из дальних сторон
к деревням, затаенным в тени,
колокольный доносится звон —
и под ним умолкают они.

Дивный звук, зародясь вдалеке,
успевает полнеба облечь,
замирая, нисходит к реке —
и встает ему эхо навстречь.

Так от края до края легко
раскачнулась равнина земли,
словно подняли всю высоко
и на чашу весов вознесли.

Может, все, что живет под луной —
от высот до глубин и широт —
тайно связано нитью одной
и друг другу движенье дает.

Значит, ты не останешься нем,
расстоянье меж нами храня,
ибо тоже ты связан со всем,
что волнует и движет меня.

1994
 

   * * *

Белый свет над Родиной угас,
темнота прихлынула к порогу.
Не поймать того, кто в этот час
с кистенем выходит на дорогу.

И ни зги. Попробуй, укажи —
не откроет мать-земля сырая —
где дворцов подземных этажи
рассиялись, в пьянке угорая.

Кто-то, черным ужасом объят,
затенил казенные палаты.
Нищие – они, конечно, спят,
отдыхают – этим и богаты.

Пень-колода из-под ног долой,
зычный посвист слышен на развилке:
это мужичина удалой
с угощеньем разлетелся к милке.

Может, не его она ждала,
но других не слышно и не видно.
Что там! Пачка денег тяжела,
а во мраке – ничего не стыдно.

Белый свет над родиной угас.
Радуйся, что жив остался, дядя!
Эко дело – высадили глаз,
нынче веселее жить не глядя.

Веселися! Выплеснись за край,
азиатской пеной закипая,
полночь русская, кромешный рай,
силушка глухая и слепая!

Ни огня, ни слова, ни следа —
все исчезло в буре бесполезной.
Лишь она, российская звезда,
непричастная, горит над бездной.

1995
 

   * * *

Как в замерзшую улицу влит
изумительный липовый ряд!
Что застыло – уже не болит,
так и вам про меня говорят.

Привыкаешь теперь ко всему,
и никто о тебе не скорбит.
Обозначься в морозном дыму:
ты в январскую улицу вбит.

В наказанье за летнюю прыть,
за сверканье листвой золотой
мне отраднее было б застыть
и сквозить в перспективе пустой.

Позолота опала дотла,
почернела у всех на виду.
Я по улице этой прошла
и примерзла в последнем ряду.

Я стремилась к другим берегам,
но не смела покинуть земли.
И у всех по замерзшим ногам
леденящие жилы прошли.

1995
 

   * * *

К полуночи ветер на весла налег,
деревья клонились и колокола.
А утром земля, обратясь на восток,
всей мощью в весенние воды вошла.

Укрыться поглубже! Как будто и нет
от веку ненужных в простом бытии
полета комет, поворота планет,
сметающих напрочь постройки твои.

Но бьется о стены безудержный вал,
и разве отречься теперь от него?
Ты сам его в недрах души предсказал
и, вычислив, вызвал на волю его.

Слепой звездочет, измеритель высот,
пошедший у вечности на поводу,
ты был одинок и безумен —
но вот взрываются реки и почки в саду.

Не слушай! Тебе ли не знать, что окрест
в едином порыве преграды сняты:
по горло затоплен ликующий лес,
разбитые в щепы, уплыли мосты.

Усталому сердцу не должно смотреть
на то, что мерещилось зимней порой.
Отныне да будет заказано впредь
ему увлекаться подобной игрой!

Ведь завтра – жемчужная ландыша нить,
свободно прочерченный вылет скворца...
Но все это надо еще пережить
и, хочешь не хочешь, пройти до конца.

1995
 

   * * *

Оседала студеная ночь
серебром на бегущих конях.
Это слезы застыли в глазах,
это я пролетаю в санях.

Ненадолго нам детство дано,
нет свободы, есть счастье одно:
с этой зимней дороги свернуть —
или сгинуть в снегах – все равно!

Все мне чудится беглый мотив
несворотной дороги земной.
И созвездья, на небе застыв,
судьбоносно висят надо мной.

Белый пар отстает, словно дым,
не задевши алмазную высь.
О, как чудно, как весело им,
как они с моей жизнью срослись!

Так беспечно я верить могла,
что не будет ни боли, ни зла,
и дорога моя пролегла
в дальний дом, где достанет тепла.

И скрипели ступени крыльца,
и визжала высокая дверь.
Этой жизни не будет конца,
а другая – бессильна теперь.

Все познавшее сердце!
Молчи, оглянувшись далеко назад.
Я заснула. Я сплю на печи.
И созвездья меня сторожат.

1996
 

   * * *

Тихий пар по оврагам залег,
светит месяц, один во миру.
Путь туманен. Колодец далек,
из которого воду беру.

Все, что от роду сердце хранит,
прогуляла, растратила я.
И тяжелая цепь зазвенит,
и ударит о воду бадья.

Темен омут ненужных страстей,
глубока преисподняя мук.
Восплыви из осклизлых сетей,
дальний плеск, неизгаженныи звук!

Посреди искривленных времен
и лукаво-фальшивых словес
не один ли ты есть камертон,
не один ли безгрешный отвес?

Ряд известный кругов соверша,
чистый дар от тебя я приму —
краткий срок, где невольно душа
по подобью звучит твоему.

1996
 

   НОЯБРЬСКИЙ МОРОЗ

Как расколется лужа со звоном —
странный звук улетит к небесам.
Долго эхо сквозит по перронам,
по пустым придорожным лесам.

Я на верхнюю полку залезу
и останусь, случайная, здесь.
Будет поезд стучать по железу,
как в окалине, в инее весь.

Из ночной бесприютной стоянки
увозили меня поезда,
отдыхая на том полустанке,
где бессрочное утро всегда.

Здравствуй, утро белей алебастра!
Ты холодным лучом освети
на газоне замерзшие астры
и чужие стальные пути.

Пусть повеет намеком на счастье,
на прошедшие дни и дела,
когда я в самой суетной части
непродуманной жизни жила.

Ведь неведенье нам не помеха,
не от этого нам горевать.
Хуже нету – заученно ехать
и знакомую даль узнавать.

Где ты, город, что призрачно розов,
из набросков прилежной мечты?
Где ты, где ты, ноябрь без морозов,
сохранивший живые цветы!

1996
 

   * * *

Тучи надвинулись. Рано стемнело.
Короток день оказался в июле.
Долго гремело, по крыше шумело,
свет не включался, и в доме уснули.

Может, и счастья другого не надо:
тихо прижавшись за стенами дома,
слушать гуденье тревожное сада
в продыхе между раскатами грома.

Сжаться, укрыться и сном позабыться,
шторой от улицы отгородиться —
и не увидеть, как буря промчится,
как неоконченный день возвратится.

Помнишь ли? Чистое небо открылось,
с запада солнце тебе воссияло.
Ветка качалась и капли роняла,
мокрое стадо домой возвратилось.

Кто-то с гармонью прошел косогором,
кто-то накинул косынку на плечи...
Час сверхурочный! Он минет не скоро,
поверх предела отпущенный вечер.

Мне не гулять над рекой в хороводе,
не целоваться в дубравах зеленых.
Но соловей свою песню заводит
не для одних молодых и влюбленных.

Есть еще время. Настанет когда-то
срок, где не буду я так одинока.
Позднее солнце восходит с заката
и обещает вернуться с востока.

1996
 

   * * *

Прокатилась туча грозовая,
в страны полуночные уйдя,
и блестит дорога столбовая,
вымытая струями дождя.

Не ее ль из века в век мостило
посланное жить и умереть!
Но душа давно уже простила
все несовершенство мира – впредь.

И мечты в ней больше не теснятся,
не стоят тревоги тяжело.
Чем же ей теперь еще заняться,
если ВСЕ через нее прошло?

Есть такое место при долине,
где свобода и трава ничья,
где листва трепещет на осине,
как вода проточного ручья.

Этот шелест тих и бесконечен,
как простое кроны бытие.
И еще – особенно беспечен
солнца луч, пробившийся в нее.

1996
 

   * * *

Утро да стебли сухого бурьяна.
Путь мой неблизкий! И это бывало.
В поле убогом, в разливе тумана
стая гусей не спросясь ночевала.

Кто вас приметит среди глинозема?
Не подавайте тревожного клика!
Что вы проснулись? Вы разве не дома?
Что встрепенулись в печали великой?

В сердце усталом давно не отвага.
Счастлив ты крылья иметь за спиною:
вздрогнешь от самого тихого шага —
перенесешь себя в место иное.

Ты уберегся среди перелета,
душу не продал для чьей-то наживы.
Что ж не спросил ты: а живы ль болота,
гнезда родные и заводи – живы?

Долго взлетали и долго кричали,
прежде чем в серое небо подняться.
Воздух тяжелый собой раскачали —
ходит и ходит, не может уняться.

Вышибло ветром далекие двери,
в небе открыло струю неземную —
и унесло оброненные перья,
чтоб не упали на землю родную.

1996
 

   СОВРЕМЕННЫЕ АРГОНАВТЫ

Не надолго прощались,
но надолго они уезжали.
Слезы местных красавиц
не смутили их, не удержали.

С домоседами споря,
уверяли, что дело простое —
волны южного моря
намотать на весло золотое.

Кто решится на это,
пусть спасется из хлябей бездонных,
не ослепнет от света
зачарованных стран полуденных,

по созвездиям южным
пусть отыщет дорогу обратно,
вместе с грузом ненужным
к берегам подойдет аккуратно.

И, пока не забыла,
их толпа допытает, наверно,
сколько выпито было,
чем кормили в прибрежных тавернах.

Этак вас доконали!
На руках ведь едва не носили.
Все про все разузнали,
золотого руна не спросили.

Вновь гадалка гадает,
по ладони соломинкой водит,
сколько сил пропадает,
сколько жизни впустую уходит.

Но затоплены трюмы
древней лодки, волнами пробитой,
ходят поверху думы,
не ища красоты позабытой.

1997
 

   ПОЛЕ КУЛИКОВО

               Светлой памяти Николая Старшинова

Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.

Еле слышен, развеян по воле
гул мотора – гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!

Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.

Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе – сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!

И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.

Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.

Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!

Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.

Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.

1997
 

   * * *

По оврагам завяла трава чернобыл,
резвой зелени лета не встретишь нигде.
Месяц на воду выпал – и морды кобыл
протянулись устало к холодной воде.

Запотевшим стеклом ограничен уют,
чтоб осеннюю немочь из сердца прогнать.
И покуда из озера лошади пьют,
тонким льдом передернется водная гладь.

Я хотела тепла, я построила дом,
где, быть может, все лучшее мы сохраним.
Но окно запотело, подернулось льдом,
и озябшей России не видно за ним.

Бесприютные тени лежат на полу,
и тоска, словно страж, караулит в углу.
Я пытаюсь смотреть в заоконную мглу,
я стою – и рука примерзает к стеклу.

Тяжкий снег! Ты так низко навис —
упади на траву чернобыл, на траву зверобой.
И темно позади, и светло впереди.
Погоди! Я еще не прощаюсь с тобой.

1997
 

   * * *

Дальний угол провальный, убогий тот —
он сто лет доживает остатки дней.
На задворках окраин сирень цветет,
и дощатые хижины тонут в ней.

И теснятся соцветья, и дышат так,
словно нет людей, есть один дурман.
Рвется зелень вширь, как дурной сорняк
на руинах мертволежащих стран.

Что с живым в связи, нежилым сквозит.
В красоте ничьей есть запас беды.
Погляди вокруг, вознесясь в зенит:
сколько видит глаз – все цветут сады.

Отгуляла ночь, отступила мгла,
из далеких туч пролилась вода.
И у нас под окном сирень расцвела,
вот и к нам она подошла сюда.

Что нам делать, чтобы себя спасти
там, где, может, вовсе спасенья нет?
Наломать ветвей, принести в горсти,
водрузить на стол под настольный свет.

Нас учили из лейки их поливать,
бодро лодку гнать по лихим волнам.
Но никто не знает, как жизнь доживать,
ибо это впервые досталось нам.

1997
 

   * * *

С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.

Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.

И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.

Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.

Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.

1997
 

   КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА

Не отрекся от первой любви,
верен Родине был и присяге
и оставил записки свои
на казенной бумаге

Петр Гринев. Он как будто и жил
по чужой, не по собственной воле.
Старомодно свой век отслужил
в допотопном камзоле.

Он от жизни не взял ничего,
в стороне от событий старея.
Побежденный соперник
его оказался хитрее.

Этот знал, что пойдет далеко,
перестригшись однажды «под скобку»:
кто свободен – ступает легко
на запасную тропку.

Ведь для умного ложь – не обман,
а быть может, и благо порою.
Он пошел из романа в роман,
и – центральным героем.

Он с десяток имен износил
и в любые впадал превращенья,
но повсюду свободу гласил,
нес плоды просвещенья.

Побывал он в добре и во зле,
от безверия к вере метался,
помешался – и умер в петле,
но воскрес и остался.

И доживший до наших времен,
на своем и чужом пепелище
все скитается, роется он,
всюду истину ищет.

И за ней же – не ждут никого,
слишком долгая вышла отсрочка —
Петр Гринев и невеста его,
капитанская дочка.

 

   СЕЛО СОВЬЕ

                      Д. П. Ильину

Только лес за верстою верста,
над обрывом цепочка огней.
Край дремучий! Твоя красота
глубже общих понятий о ней.

Так живешь, словно дал ты зарок
от больших городов вдалеке,
что к тебе не протянут дорог,
без шеста не пройдут по реке.

И когда за богатством твоим
из далеких нацелятся стран,
заградись буреломом глухим,
напусти над низиной туман!

Ухни филином; леших буди —
пень-колоду под ноги кидать,
в ненасытную топь заведи,
обвали перепревшую гать!

То-то любо мне будет взглянуть,
как непрочный проломится лед,
как болотная меря и чудь
стаю стрел на пришельца пошлет.

Знамо, лучше вернуться ему
на избитые тропы земли —
а не ждать в налетевшем дыму, ч
тоб от Совья ключи принесли.

Да спасется моя сторона
за разливом оврагов и рек!
Ведь родная природа дана
в оборону тебе, человек.

Ибо та подкатила черта,
где законов уже не пиши,
и заступится лишь простота
за величие русской души.

День весенний, и солнце в зенит,
и оттаяла снова земля.
И топор над селеньем звенит,
и возводятся стены кремля.

1998

 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024