Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 18:26



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы


Сергей Наровчатов 

 

         В те годы...


 
ОБЛАКА КРИЧАТ

По земле поземкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.

Хлеб дотла, и все село дотла.
Горе? Нет... Какое ж это горе...
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.

Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Черными руками.

1941
 

НА РУБЕЖЕ

Мы глохли от звона недельных бессонниц,
Осколков и пуль, испохабивших падь,
Где люди луну принимали за солнце,
Не веря, что солнцу положено спать.

Враг наседал. И опять дорожали
Бинты, как патроны. Издалека
Трубка ругалась. И снова держались
Насмерть четыре активных штыка.

Потом приходила подмога. К рассвету
Сон, как приказ, пробегал по рядам.
А где-то уже набирались газеты.
И страна узнавала про все. А уж там

О нас начинались сказанья и были,
Хоть висла в землянках смердящая вонь,
Когда с санитарами песни мы выли
И водкой глушили антонов огонь.

1940
 

1940-1941

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим.
Стоим, смеемся:
— Мол, что нас?
— Мол, что нам?!
— Ложитесь!— нам закричал Борейша,
Военюрист, сосед по вагону.

Почти два года прошло
С тех пор, как
Узнали мы пороха запах прогорклый.
И смерти в сугробах зыбучих и сизых
Узнали впервые свистящую близость.

С тех пор как учились
В штыки подниматься
И залпами резать
Бессонный рассвет...
Мы вернулись домой,
Повзрослев на пятнадцать
Прижимисто прожитых
Лет.

Гадали — теперь, мол, ничем не поправить,
Решали — на лыжном, на валком ходу
Мы ее второпях обронили на Ярви
В этом году.
Но юность, горевшая полным накалом,
Радугой билась о грани бокалов
И в нескончаемом споре ночном
Снова вздымала на щит: «Нипочем!»
Снова на зависть слабым и старым
Сорванной лентой смеялась над стартом
И, жизнь по задуманной мерке кроя,
Брала за рукав и тянула в края,

Где солнце вполнеба,
Где воздух как брага,
Где врезались в солнце
Зубцы Карадага,
Где море легендой Гомеровой брошено
Ковром киммерийским
У дома Волошина*.

Через полгода те, кто знал нас в шинелях,
Встречаясь с нами, глазам не верили:
Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях
От бою к бою мы версты мерили?
Суровость с плеч, как шинель, снята,
И голос не тот, и походка не та,
Только синий взгляд потемнеет вдруг,
Лишь напомнит юнцу визг свинцовых вьюг.

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим.
Стоим притихнув:
Слишком многое
На память пришло
Под свист режущий
Пуль ураганных
У края дороги.
И если бы кто заглянул нам в лица,
По фамилии б назвал,
Не решившись по имени:
— Товарищ такой-то,
Не с вами ли именно
Случилось
Из финского тыла пробиться?!

1941
 

ОСЕНЬ

Я осень давно не встречал в лесу
И, удивленный, глазею в оба,
Как в тихих ладонях ветры несут
Кленовое золото высшей пробы.

Как на юру, выгорая дотла,
Спеша на тщеславье богатство выменять,
Сыплют червонцами вяз и ветла
И другие, которых не знаю по имени.

Я даже забыл, что идет война,
А чтоб до войны до этой добраться,
Лишь из лесу выйди — дорога видна,
И шесть километров в сторону Брянска.

1941
 

ОТЪЕЗД

Проходим перроном, молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживленно комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!

Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Все нам нравится!

Семафор на пути отправленье маячит.
(После поймем — в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
— Что ты, мама?
— На вторую войну уходишь, мальчик!

1941
 

В ТЕ ГОДЫ

Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
- Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?

1941
 

В КОЛЬЦЕ

В том ли узнал я горесть,
Что круг до отказа сужен,
Что спелой рябины горсть —
Весь мой обед и ужин?

О том ли вести мне речь,
В том ли моя забота,
Что страшно в ознобе слечь
Живым мертвецом в болото?

В том ли она, наконец,
Что у встречных полян и просек
Встречает дремучий свинец
Мою двадцать первую осень?

Нет, не о том моя речь,
Как мне себя сберечь...

Неволей твоей неволен,
Болью твоей болен,
Несчастьем твоим несчастлив —
Вот что мне сердце застит.

Когда б облегчить твою участь,
Сегодняшнюю да завтрашнюю,
Век бы прожил, не мучась
В муке любой заправдашней.

Ну что бы я сам смог?
Что б я поделал с собою?
В непробудный упал бы мох
Нескошенной головою.

От семи смертей никуда не уйти:
Днем и ночью
С четырех сторон сторожат пути
Стаи волчьи.

И тут бы на жизни поставить крест...
Но, облапив ветвями густыми,
Вышуршит Брянский лес
Твое непокорное имя.

И пойдешь, как глядишь, — вперед.
Дождь не хлещет, огонь не палит,
И пуля тебя не берет,
И болезнь тебя с ног не валит.

От черного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через версты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду тверд,
Матерь моя Россия!

1941
 

ОХОТА НА КОРШУНА

Над батареей небо
Изрезал "мессершмитт",
Но разноцветный невод
Взвивается в зенит.
Разрывы черно-рыжие
Ложатся вперегон -
И вот уж клейма выжег
На плоскостях огонь,
И "мессершмитт", лютуя,
Без цели, наугад,
Помчал напропалую
Куда глаза глядят,
Чтоб заморозить пламя,
Густое, словно тушь,
Крещенскими ветрами
Из августовских туч.
Но пламя тучам назло
Растет, и напролом
Сквозь тишь он грянул наземь
Грохочущим костром
И верною приметой
Для яви тех времен,
Когда, как коршун этот,
Ослепшая, как он,
В огне обуглив перья,
С размаху рухнет вниз
Фашистская империя,
Чтоб разлететься вдрызг!

Волховский фронт,
август 1943
 

ВЗВОДНЫЙ ПРАЗДНИК

Немецкий обоз в сорок колес
Захвачен сегодня нами.
Консервы, коньяк, тюк папирос
И полковое знамя.

Привал. Но на время отсрочен сон
Впервые за целый год.
С моего разрешенья хмельным хмелен
Отдельный разведвзвод.

Ребята - каждый выйдет на трех,
Прикажешь - на целый мир!
А я над ними царь и бог
И, взводный командир.

Томит весной лесной апрель,
Случайный вечер тих.
И светлый колобродит хмель
В разведчиках моих.

Я слушаю в который раз,
Кольцуя сизый дым,
Как мой связной ведет рассказ
Про пленных, взятых им.

За ним, рассудку вопреки,
Другой рассказ готов:
Вино развязывает языки
И связывает "языков".

А мне трезвей других сидеть
Положено по штату...
Как хорошо умеют хмелеть
Золотые мои ребята.

Немецкий обоз в сорок колес
Захвачен сегодня нами.
Консервы, коньяк, тюк папирос
И полковое знамя.

1943
 

БОЛЬШАЯ ВОЙНА

Ночью, в жаркой землянке, усталые,
Мы с политруком Гончаровым,
У приемника сидя, принимаем Австралию,
Магией расстояния зачарованные.

Печальную песню на языке незнакомом
Слушаем, с лицами непривычно
счастливыми.
Хорошая песня... Интересно, по ком она
Так сердечно грустит?
Не по мужу ли в Ливии?

Еще недавно: — Ну, что нам
Австралия?!
Мельбурн и Сидней — только точки на карте.
Кенгуру, утконосы, табу и так далее,
Рваный учебник на школьной парте.

Еще недавно: — Ну что нам Ливия?—
Помнилось только, что рядом Сахара,
Верблюды по ней плывут спесивые,
Песок накален от палящего жара.

А сейчас — сместились меридианы
И сжались гармошкою параллели.
Рукой подать — нездешние страны,
Общие беды и общие цели.

Наша землянка — земли средоточие,
Все звезды сегодня над нами светятся,
И рядом соседят просторной ночью
Южный Крест с Большой Медведицей.

Уже не в минуте живем, а в вечности,
Живем со своим решающим словом
Во всей всеобщности и всечеловечности
Мы — с политруком Гончаровым.

1941
 

СТЕНА

Взгляд цепенел на кирпичном хламе,
Но тем безрасчетней и тем мощней
Одна стена вырывалась, как пламя,
Из праха рухнувших этажей.

Улиц не было. В мертвую забыть
Город сожженный глядел, оглушен,
Но со стены, обращенной на запад,
Кричала надпись: «Вход воспрещен!»

Она не умела сдаваться на милость
И над домами, упавшими ниц,
Гордая, чужеземцам грозилась,
Не в силах случившегося изменить.

И город держался. Сожжен, но не сломлен,
Разрушенный, верил: «Вход воспрещен».
По кирпичу мы его восстановим —
Лишь будет последний кирпич отомщен...

И стена воплощеньем грозового ритма
Войдет, нерушимая, в мирную жизнь,
Как памятник сотням районных Мадридов,
С победной поправкой на коммунизм!

1941
 

ПРЕДПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Вот и отобрана ты у меня!..
Неопытен в древней науке,
Я бой проиграл, пораженье кляня,
Долгой и трудной разлуке.

Я бился, как за глухое село,
Патроны истратив без счета.
Со свистом и руганью, в рост и в лоб
В штыковую выходит рота.

И село превращает в столицу борьба,
И вечером невеселым
Догорает Одессой простая изба
И Севастополем - школа.

Бой проигран. Потери не в счет.
В любовь поверив, как в ненависть,
Я сейчас отступаю, чтоб день или год
Силы копить и разведывать.

И удачу с расчетом спаяв, опять
Каким-нибудь утром нечаянным
Ворваться
и с боем тебя отобрать
Всю - до последней окраины!

1943
 

ТРЕХМИНУТНЫЙ ПРАЗДНИК

(Прорыв блокады)

Еще три залпа по сволочам!
И вот в одиннадцать сорок
Врываемся первыми из волховчан
В горящий Первый поселок.

С другого конца, мимо шатких стен,
Огнем на ветру распятых,
Люди ль, фашисты ль сквозь чадную темь
В дымных скользят маскхалатах.

К бою! Но искрой негаданных встреч
Вспыхнуло слово далече.
Все ярче и шире русская речь
Разгорается нам навстречу!

И там, где разгромленный замер дот -
Хоть памятник ставь над ними,-
Питерец волховцу руки жмет,
Целуются. Не разнимешь!

Стоило жизнью не дорожить,
Снова рискуя и снова,
Чтоб не мы, так другие смогли дожить
До этого дня большого.

И прямо на улице фляжки с ремней
Срываем и светлым утром
За нашу победу, за память о ней
На празднике пьем трехминутном.

Еще раз целуемся. Время не ждет.
Боевые порядки выстроив,
Навек неразлучные, вместе в поход
До последнего вздоха и выстрела.

Я праздники лета знал и зимы -
Только лишь память тронь.
На приисках золотой Колымы
Я пил голубой огонь.

Я чтил обычаи Кабарды,
Гулянья помню Урала,
Со всей Ферганой я выпил на "ты"
На стройке Большого канала.

Я шел навстречу веселым речам,
Где б ни скитался по свету,
Но лучшего празднества не встречал,
Чем трехминутное это.

Шлиссельбург,
январь 1943
 

НА ГРУЗОВИКЕ ПОД ОБСТРЕЛОМ

Как в футболе - мячом по воротам! -
Через тишь да гладь
В перелесок,
Где за вздыбленным поворотом
Путь разрывами перерезан.
Мы решаем: не проще ль в тишины
Без удачи и риска без,
Где буксует и матершинит
В семь немеряных верст объезд?
Но, свои утверждая законы,
Захлестнет, не спросясь, глаза
Ни родных твоих, ни знакомых
Издавна не щадящий азарт.
И - вперед! По песчаной буре
Мимо скорых и долгих смертей,
Мимо черных, желтых и бурых,
Всех калибров и всех мастей.
Хорошо в испытанье рассудку,
На семи разносмертных ветрах,
Не рассыпав, свернуть самокрутку,
Закурить равнодушный табак.
Чтобы искрой привычного риска
Полыхал, закавказский, у рта,
Пока взрывов гремучие брызги
Прополаскивают борта,
По которым на ярость осколкам
Расцвела среди бела дня
Вся в диковинных кленах и елках
Маскировочная стряпня.
Хорошо я свой мир устроил!
По-над миром моим
Вперехлест
Чертогон незапамятных троек
С четким риском стандартных колес.
Век бы жить, обгоняя корысть,
Ничему у нее не учась,
Чтоб удача на третью скорость
Выжимала б из часа в час!

Под Шлиссельбургом,
1943
 

НОЧЬЮ, ВЕРХОМ!

После напутственной чарки
Руку мне жмет полковник
И дарит меня по-царски
Богатством о четырех подковах.

Я ударил ее, не думая,
На людях, вперед гоня,
Гордую, злую, умную,
Влюбленную насмерть в меня.

Сильные - сразу сдачи,
Слабые - выждут случая,
Она ж, не ответив даже,
Рванулась вперед, негодующая.

Под хлыстом рванула, ощерясь, -
И с падучей на удилах
Через ночь фронтовую, через
Придорожный, облаком, прах.

Сломя голову, часом поздним,
По проселку вполутьмах
Высекай колючие звезды,
Задремавшие в звонких кремнях.

Раз в планшете застыл полуночный, -
Головой за него ответ!
В. секретный, В. спешный, В. срочный,
Засургученный наспех пакет.

Вдоль по полю, где с неба встречного
Чередой разномастных пуль
Протянулся почище Млечного,
Покрасивше Млечного путь.

У штадива конец аллюру.
Там, где срубленная ветла,
Останавливаю каурую -
И прыжком наземь с седла!

И целую ее, нервную,
Мимо губ, как попало, очень!
Как жену целовал
В первую
Брачную нашу ночь.

1943
 

РАЗГОВОР В БЛИНДАЖЕ

Я рукой отвел табачный чад,
И от нас шага за полтора
Взвился ввысь ойротский Китеж-град -
Островерхая Ойрот-Тура.

Огляделся я по сторонам
И ни стен, ни окон не нашел -
Пестрокрылый вкруг гремел байрам,
Радугой халатов землю мел.

Но упало, стона не сдержав,
Крайнее из песенных колец,
И глаза рукой закрыл сержант,
Сказочник ойротский и певец.

Сведены дорогой фронтовой,
Говорили мы накоротке
Обо всем, чем жили мы взапой
В тридевятьземельном далеке.

О любви без горечи потерь,
О стихах без слепоты разлук,
Заменяя прозвища путей
Именами песен и подруг.

И сошлись, как звездные лучи,
Словно кубки с лучшими из вин,
Золотое имя Аргайчи
С заповедным именем твоим.

Вился дым махорочный кругом,
В комбижире догорал фитиль,
Но взошел рассвет над блиндажом,
Дверь раскрыл и лица засветил.

Мы простились. И, оставив кров,
Разошлись, чтоб встретиться опять
Там, где нам без песен и стихов
Песню песней с боя добывать!

Ленинградский фронт,
1943
 

ФРОНТОВАЯ ПОЧТА

Когда, словно нанятый, хлещет дождь,
Торф разбивая в крошево,
Ты вынешь письмо и опять перечтешь,
И тебя, до костей продрогшего,
Оно раззнакомит вконец с дождем,
С ознобом, с осенью, с темью,
С щемью сердечной, что, словно ножом,
Грезит из-за каждой тени,
Со снами дурными, с бедой наяву,
И, быль превращая в небыль,
Над тобой в ослепительную синеву
Разукрасит осеннее небо.
И ты над окопами встанешь в рост,
Пусть осень, как прежде, неистова.
Ты с осенью врозь и с бедами врозь,
Счастьем рожденный сызнова.
Хорошие письма! Вам этот стих!..
Но конец его будет случаен -
Ни я, ни товарищ мой писем таких
Чтой-то... не получаем!..

1943
 

ФРОНТОВАЯ НОЧЬ

На пополненье наш полк отведен,
И, путаясь в километрах,
Мы третьи сутки походом идем,
Кочуем - двести бессмертных.

За отдыха час полжизни отдашь!
Но вот ради пешего подвига
Офицерам полковник дарит блиндаж,
Бойцам - всю рощу для отдыха.

Спать! Но тут из-под дряхлых нар,
Сон отдав за игру, на
Стол бросает колоду карт
Веселая наша фортуна.

Кто их забыл второпях и вдруг,
В разгаре какой погони?..
Что нам с того! Мы стола вокруг
Тесней сдвигаем погоны.

И я, зажав "Беломор" в зубах,
Встаю среди гама и чада.
Сегодня удача держит банк,
Играет в очко Наровчатов.

Атласные карты в руках горят,
Партнеры ширят глаза.
Четвертый раз ложатся подряд
Два выигрышных туза.

И снова дрожащие руки вокруг
По карманам пустеющим тычутся,
Круг подходит к концу. Стук!
Полных четыре тысячи!

Но что это? Тонкие брови вразлет.
Яркий, капризный, упрямый,
На тысячу губ раздаренный рот.
- Ты здесь, крестовая дама?

Как ты сюда? Почему? Зачем?
Жила б, коли жить назначено,
На Большом Комсомольском, 4/7.
Во славу стиха незрячего.

Я фото твое расстрелял со зла,
Я в атаку ходил без портрета,
А нынче, притихший, пялю глаза
На карту случайную эту.

Где ты теперь? С какими судьбой
Тузами тебя растасовывает?
Кто козыряет сейчас тобой,
Краса ты моя крестовая?!

Но кончим лирический разговор...
На даму выиграть пробуешь?
Король, семерка, туз... Перебор!
Мне повезло на проигрыш.

Я рад бы все просадить дотла
На злодейку из дальнего тыла...
Неужто примета не соврала,
Неужто вновь полюбила?

Я верю приметам, башку очертя,
Я суеверен не в меру,
Но эту примету - ко всем чертям!
Хоть вешайте, не поверю...

Ночь на исходе. Гаснет игра.
Рассвет занимается серый.
Лица тускнеют. В путь пора,
Товарищи офицеры!

На пополненье наш полк отведен,
И, путаясь в километрах,
Четвертый день мы походом идем,
Кочуем - двести бессмертных.

1944
 

ВОЛЧОНОК

Я домой притащил волчонка.
Он испуганно в угол взглянул,
Где дружили баян и чечетка
С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: - Кончайте!
Накормил, отогрел, уложил
И шинелью чужое несчастье
От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,
Сам придумывал их на ходу,
Чтоб хоть раз взглянул без опаски,
Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета...
Не навечно ли выжгли взгляд
Черный пепел варшавского гетто,
Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью
Правит суд немецкий свинец,
Оттого и смотрит по-волчьи
Семилетний этот птенец.

Все видавший на белом свете,
Изболевшей склоняюсь душой
Перед вами, еврейские дети,
Искалеченные войной...

Засыпает усталый волчонок,
Под шинелью свернувшись в клубок,
Про котов не дослушав ученых,
Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа...
Стань же мальчику в черный год
Ближе близких, советская рота,
Вместе с ротой - советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,
Пусть в сердцах сольются навек
Оба слова - еврей и русский -
В слове радостном - человек!

1945
 

ДОРОГА В ТЧЕВ

Я сегодня расскажу вам про дорогу в Тчев,
Как на пыльном перекрестке битых три часа
Я стоял ошеломленный, вовсе проглядев
Все видавшее на свете синие глаза.
Вел колонну итальянцев однорукий серб,
Под норвежским флагом фура проплелась, пыля,
И мне честь, шагая мимо, отдал офицер
В непривычном мне мундире службы короля.
Шли цивильные поляки, — пестрая толпа! —
Шел француз под руку с чешкой — пара на большой!
Их вчера столкнула вместе общая тропа,
Завтра их наделит разною судьбой.
Шел старик в опорках рваных, сгорблен, сед и хром.
С рюкзаком полуистлевшим на худой спине.
— Где батрачил ты? — спросил я. — Где свой ищешь дом?
— Я профессор из Гааги, — он ответил мне.
Шла девчонка. Платье — в клочья, косы — как кудель:
«Вот, — подумал я, — красотка с городского дна».
— Как вы хлеб свой добывали, о мадмуазель? —
И актрисой из Брюсселя назвалась она.
Шел в диковинных отрепьях, сношенных вконец,
Черномазенький мальчишка — что за странный взгляд.
— Где ж ты родичей оставил, расскажи, малец?!
— Их повесили в Софии год тому назад.
Так и шли людские толпы: Что там толпы — тьмы!
Всех языков и наречий, всех земных племен.
В эти дня земле свободу возвращали мы,
В эти дня был сломлен нами новый Вавилон.

1944
 

СЕЛО

Следы жилья ветрами размело,
Села как не бывало и в помине,
И углище бурьяном поросло,
Горчайшей и сладчайшею полынью.

Я жил всю жизнь глухой мечтой о чуде.
Из всех чудес ко мне пришло одно -
Невесть откуда взявшиеся люди
Тащили мимо длинное бревно.

Они два года сердцем сторожили
Конец беды. И лишь беда ушла,
На кострище вернулись старожилы
Войной испепеленного села.

И вот опять течет вода живая
Среди отбитой у врага земли,
Для первых изб вбивают снова сваи
Упрямые сородичи мои.

Я слишком часто видывал, как пламя
Жилье и жизнь под самый корень жгло,
И я гляжу широкими глазами,
Как из золы опять встает село.

Июль 1943
 

НОЧЬ В СЕЛЬСОВЕТЕ

Здесь, на краю нежилой земли,
Штатский не часто встретится,
Но в ближней деревне нас версты свели
С неожиданной собеседницей.

Сто раз обрывалась беседы канва,
Но заново, как откровение,
Мы открывали друг другу слова,
Простые и обыкновенные.

Я думал, что многих из нас война
Сумеет не сжечь - так выжечь.
И время придет - наша ль вина,
Что трудней будет жить, чем выжить!

Но, глядя, как буйно горят дрова,
Как плещет огонь на приволье,
Нам просто казалось, что трын-трава -
Все наши беды и боли.

Что время придет - и мудрая новь
Из праздничных встанет буден,
И краше прежней будет любовь,
И молодость снова будет.

За окнами Лука ломала лед,
Ветер метался талый.
Мы говорили всю ночь напролет,
И ночи нам не хватало.

Решил бы взглянувший со стороны,
Что двое сидят влюбленных,
Что встретил Джульетту полночной страны
Ромео в защитных погонах.

Но все было проще. И к четырем
Дорога дождалась рассвета.
И я распрощался с секретарем
Извозского сельсовета.

Секретарю девятнадцать лет.
Он руку дает мне на счастье.
Он веснушчат. Он курнос. Он одет
В довоенной выкройки платье.

Я с ним не сумел повстречаться с тех пор,
А вы повстречаетесь, исподволь
Попробуйте завязать разговор -
И у вас получится исповедь.

1944
 

КОСТЕР

Прошло с тех пор немало дней,
С тех стародавних пор,
Когда мы встретились с тобой
Вблизи Саксонских гор,
Когда над Эльбой полыхал
Солдатский наш костер.

Хватало хвороста в ту ночь,
Сухой травы и дров,
Дрова мы вместе разожгли,
Солдаты двух полков,
Полков разноименных стран
И разных языков.

Неплохо было нам с тобой
Встречать тогда рассвет
И рассуждать под треск ветвей,
Что мы на сотни лет,
На сотни лет весь белый свет
Избавили от бед.

И наш костер светил в ночи
Светлей ночных светил,
Со всех пяти материков
Он людям виден был,
Его и дождь тогда не брал,
И ветер не гасил.

И тьма ночная, отступив,
Не смела спорить с ним,
И верил я, и верил ты,
Что он неугасим,
И это было, Джонни Смит,
Понятно нам двоим.

Но вот через столбцы газет
Косая тень скользит,
И снова застит белый свет,
И свету тьмой грозит.
Я рассекаю эту тень:
— Где ты, Джонни Смит?!

В уэльской шахте ли гремит
Гром твоей кирки,
Иль слышит сонный Бирмингам
Глухие каблуки,
Когда ты ночью без жилья
Бродишь вдоль реки?

Но уж в одном ручаюсь я,
Ручаюсь головой,
Что ни в одной из двух палат
Не слышен голос твой
И что в Париж тебя министр
Не захватил с собой.

Но я спрошу тебя в упор:
Как можешь ты молчать,
Как можешь верить в тишь, да гладь,
Да божью благодать,
Когда грозятся наш костер
Смести и растоптать?

Костер, что никогда не гас
В сердцах простых людей,
Не погасить, не разметать
Штыками патрулей,
С полос подкупленных газет,
С парламентских скамей.

Мы скажем это, Джонни Смит,
Товарищ давний мой,
От имени простых людей,
Большой семьи земной,
Всем тем, кто смеет нам грозить
Войной!

Мы скажем это, чтоб умолк
Вой продажных свор,
Чтоб ярче, чем в далекий день
Вблизи Саксонских гор,
Над целым миром полыхал
Бессмертный наш костер!

1946
 

ПЛОТНИК

Шесть лет войны запомнил шар земной.,
И в светлом, в легендарном, в 45-м
Через порог шагает вестовой,
Навытяжку встает перед комбатом.

И говорит: «Солдаты привели
Прохвоста из державы чужедальней,
Сам черт не разберет, какой земли.
Но уверяет, сволочь, что нейтральной...»

«А что он сделал? — спрашиваю я. —
Убийца? За добром чужим охотник?»-
«Да здесь, комбат, особая статья,
История особая... Он — плотник».

И вот стоит перед моим столом,
Широкоплечий и широколапый,
Тяжелый парень в пиджаке простом,
Стоит и мнет потрепанную шляпу.

«Так, значит, был неправ мой вестовой?
Задерживать вас не было причины?»-
«Да, сударь. Я простой мастеровой,
Я не казнил, я делал гильотины.

Я даже и на казнях не бывал,
Лишь день за днем, с утра до поздней ночи
Строгал, пилил да гвозди забивал..»
Рабочий я». «Какой же ты рабочий,

Ты в холуях ходил у палача!» —
...И, не сумев и не посмев сдержаться,
Я в морду залепил ему сплеча
От имени Объединенных Наций.

Потом его прогнал я со двора
И вычеркнул из памяти приметы,
Пока он сам ко мне позавчера
Не постучался со страниц газеты

Десяток строк о казни партизан...
Так, значит, снова с палачами мира
Мой плотник на виду полсотни стран
Казнит свободу в деревнях Эпира?

И со стыдом и болью и сейчас —
Не прикасаться б к наболевшим ранам —
Не думать бы! Но думаю о вас,
Товарищи мои за океаном.

Как можете вы спать среди ночей
Под тенью многозвезднейшего флага,
Кующие оружье палачей,
Рабочие Детройта и Чикаго?

Не для того я поднял голос свой,
Чтоб оскорбить вас яростью сравненья.,»
Но вырвите ж из рук семьи земной
Вы самую возможность обвиненья!

А сам я для того лишь и живу,
Чтоб честным людям даже в снах бесплотных
Не появлялся мой проклятый плотник,
Которого я видел наяву!

1948
 

О ГЛАВНОМ

Не будет ничего тошнее,
Живи еще хоть сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь,-
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа - вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда - то, главное, случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

1970


 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024