Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваЧетверг, 28.03.2024, 11:48



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы


Вера Полозкова
 

Непоэмание
 

 

Хронофобия



Life As It Goes

Перевяжи эти дни тесёмкой, вскрой, когда сделаешься стара: Калашник кормит блинами с сёмгой и пьёт с тобой до шести утра; играет в мачо, горланит блюзы – Москва пустынна, луна полна (я всех их, собственно, и люблю за то, что все как один шпана: пусть образованна первоклассно и кашемировое пальто, – но приджазованна, громогласна и надира ется как никто).

Кумир вернулся в свой Копенгаген, ехиден, стрижен и большеглаз; а ты тут слушаешь Нину Хаген и Диаманду ещё Галас, читаешь Бродского, Йейтса, Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и всё надеешься просветлиться, да не выходит же ни черта – всё смотришь в лица, в кого б залиться, сорваться, голо ву очертя.

Влюбиться – выдохнуть как то злобу, что прёт ноздрями, как у быка: одну отчаянную зазнобу – сто шуток, двадцать три кабака, – с крючка сорвали на днях; похоже, что крепко держат уже в горсти; а тот, кого ты забыть не можешь, ни «мсти», ни «выпусти», ни «прости» – живёт, улыбчив, холён, рекламен и любит ту, что погорячей; благополучно забыв про пламень островитянских твоих очей.

Ты, в общем, целую пятилетку романов втиснула в этот год: так молодую легкоатлетку швыряет наземь в секунде от рекорда; встанешь, дадут таблетку, с ладоней смоешь холодный пот; теперь вот меряй шагами клетку своих раздумий, как крупный скот, мечись и громко реви в жилетку тому, кто верил в иной исход.

Да впрочем, что тебе: лет то двадцать, в груди по жар, в голове фокстрот; Бог рад отечески издеваться, раз уж ты ждёшь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огрёб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой – тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой.

Пока же прыгай, как первогодок, вся в чернозёме и синяках: беги ловушек, сетей, разводок; все научились, ты всё никак; взрослей, читай золотые книжки, запоминай всё, вяжи тесьмой; отрада – в каждом втором мальчишке, спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и вещам.

Ты перестанешь жить спешно, тряско, поймёшь, насколько была глуха; с тебя облезет вся эта краска, обложка, пёстрая шелуха; ты сможешь сирых согреть и слабых; и, вместо модненькой чепухи –

Когда нибудь в подворотне лабух споёт романс на твои стихи.

2–3 ноября 2006 года 


Беда

Беда никогда не приходит одна.
Обычно она дерзей.
Беда приносит с собой вина,
Приводит с собой друзей,

Берет гитару, глядит в глаза,
Играет глумливый джаз,
И сердце вниз оседает, за
Стеночку не держась.

Да, зарекайся, не доверяй, –
Но снизу, пар изо рта,
Беда звонит – значит отворяй
Железные ворота.

Жди, что триумф над тобой трубя
После сраженья двух,
Беда загонит себя в тебя
И вышибет разом дух.

Ты пропадать станешь чёрти где,
Бутылки сметать с лотка,
И братья бросят тебя в беде –
Настолько она сладка.

А коль придут вызволять – ты не
Откроешь.
– Спасайся!
– Ой,
Оставьте девку наедине
С её молодой бедой.

Когда минует она – опять
Все раны затянут льды –
Девица будет часы считать
До следующей беды.

Ночь 5–6 ноября 2006 года 


Пшшш
                                       Роме К.

Помолчи меня, полечи меня, поотмаливай.
Пролей на меня прохладный свой взор эмалевый.
Умой меня, замотай мне повязкой марлевой
Дурную, неостывающую башку.

Укрой меня, побаюкай, поуговаривай,
Дай грога или какого другого варева;
Потрогай; не кожа – пламя; у ока карего
Смола закипает; всё изнутри пожгу.

Такая вступила осень под сердце точненько –
Пьёшь горькую, превращаешься в полуночника,
Мешком оседаешь в угол, без позвоночника,
Как будто не шёл – волок себя на горбу.

Да гложут любовь волчица, тоска захватчица –
Стучит, кровоточит, снится; поманит – спрячется;
Так муторно, что и хочется – а не плачется,
Лишь брови ломает, скобкой кривит губу.

И кажется – всё растеряно, всё упущено.
Всё тычешься лбом в людей, чтобы так не плющило,
Да толку: то отмороженная, то злющая,
Шипящая, как разбуженная гюрза.

Становишься громогласной и необузданной,
И мечешься так, что пот выступает бусиной
У кромки волос.
Останься еще. Побудь со мной.
И не отводи целительные глаза.

11 ноября 2006 года 


Так, просто

А не скосит крейза, не вылетят тормоза –
Поневоле придётся вырасти Ихтиандром.
Я реальность свою натягиваю скафандром
Каждый день, едва приоткрыв глаза.

Она русифицирована; к ней спичек дают и пойла.
Снизу слякоть кладут, наверх – листовую жесть.
В ней зима сейчас – как замедленное, тупое
Утро после больших торжеств.

И модель у меня простейшая: сумки, сырость,
Рынки, кошки, бомжи, метро; иногда – весна.
Мне дарили её с чужого плеча, на вырост,
И теперь вот она становится мне тесна.

Натирает до красноты; чертыхаясь, ранясь,
Уставая от курток, затхлости и соплей,
Страшно хочется бросить всё и найти реальность
Подобротнее, подороже и потеплей.

Чтоб надеть – а она второй облегает кожей.
Не растить к ней сантиметровый защитный слой.
Чтоб оттаять в ней, перестать быть угрюмой, злой,
И – поспеть, распрямиться, стать на себя похожей.

Посмуглеть, посмешливеть, быстро освоить помесь,
Европейского с местным; сделаться звонче, но…

Но ведь только в моей, задрипанной, есть окно,
За которым – бабах – Вселенная. Невесомость.

Только в этих – составе воздуха, тьме, углу
Я могу отыскать такой рычажок, оттенок,
Что реальность сползает, дрогнув, с дверей и стенок
И уходит винтом в отверстие на полу.

20 ноября 2006 года 


Одному мальчику, чтобы ему не было так холодно

Моё солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
Почву выбили из под ног – так учись летать.
Журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
И саднит под ребром, и некому залатать.

Жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный
обнажив.
Рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать.
Пока финка жгла между рёбер, ещё был жив,
А теперь извлекли, и вынужден остывать.

Моё солнце, Бог не садист, не Его это гнев и гнёт,
Только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
А Он смотрит и выжидает, сидит и мнёт
Переносицу указательным и большим;

Срок приходит, нас вынимают на Божий свет, обдувают
прах,
Обдают ледяным, как небытием; кричи
И брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
Это ты остываешь после Его печи.

Это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный
идиот,
Словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле.
Моё солнце, Москва гудит, караван идёт,
Происходит пятница на земле,

Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула
тяжело,
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щёк.
Это кажется, что всё мёрзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась ещё.

Это новый какой то уровень, левел, раунд; белым бело.
Эй, а делать то что? Слова собирать из льдин?
Мы истошно живые, слышишь, смотри в табло.
На нем циферки.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.

Ночь 24–25 ноября 2006 года 


Ярмарка

Ну хочешь – постой, послушай да поглазей.
Бывает, заглянет в очи своих друзей –
И видит пустой разрушенный Колизей.
А думала, что жива.

Кругом обойди, дотронься – ну, вот же вся.
Тугая коса да вытертая джинса.
Хмелеет с винца да ловится на живца,
На кудри да кружева.

Два дня на плаву, два месяца – на мели,
Дерет из под ног стихи, из сырой земли,
И если бы раны в ней говорить могли –
Кормила бы тридцать ртов.

Не иду, – говорит, – гряду; не люблю – трублю,
Оркестром скорблю вслед каждому кораблю,
С девиц по слезинке, с юношей – по рублю,
Матросик, руби швартов.

На, хочешь, бери – глазищи, как у борзой.
Сначала живёшь с ней – кажется, свергли в ад.
Но как то проснёшься, нежностью в тыщу ватт
Застигнутый, как грозой.

30 ноября 2006 года 


Декабрь

Декабрь – и вдруг апрелем щекочет ворот,
Мол, дёрнешься – полосну.
С окраин свезли да вывернули на город
Просроченную весну.

Дремучая старость года – но пахнет Пасхой,
А вовсе не Рождеством.
Бесстыжий циклон. Прохожий глядит с опаской
И внутренним торжеством.

Ты делаешься спокойный, безмолвный, ветхий.
На то же сердцебиенье – предельно скуп.
Красотка идёт, и ветер рвёт дым салфеткой
С её приоткрытых губ.

Мальчонка берёт за плечи, целует мокро
Подругу – та пучит глазки, оглушена.
А ты опустел: звенело, звенело – смолкло.
И тишина.

Ты снова не стал счастливым – а так хотел им
Проснуться; хрипел фальцетиком оголтелым,
Тянулся; но нет – оставленный, запасной.
Год дышит всё тяжелей. Ты стоишь над телом.
Лежалой несёт весной.

7 декабря 2006 года 


Ис комы е

Рифмоплётство – род искупительного вранья.
Так говорят с людьми в состояньи комы.
Гладят ладони, даже хохмят, – влекомы
Деятельным бессилием. Как и я.

«Ездил на дачу к деду, прибрал в избе.
Крышу стелил. Грибов собирают – вёдра!
Митька щенка взял, выглядит очень бодро».
Цель этого всего – доказать себе,

Что всё как прежде – выдержал, не подох.
В мире поют, грозят, покупают платья.
Ты вроде жив формально – как тут, в палате:
Пульс там, сердцебиение, выдох вдох.

Так вот и я. «Ну как я? Усталый гном.
В гневе смешон; безвкусно накрашен; грешен.
Как черенками сросшимися черешен
Челка моя ложится теперь углом».

Ты похудел; дежурная смотрит зло.
Пахнет больницей, въедливо и постыло.
Что мне сказать такого, чтоб отпустило?
Что мне такого сделать, чтоб помогло?

Нежностью докричаться – ну а про что ж,
Как не про то – избыток её, излишек.
Те живут ожиданьем, что их услышат.
Я живу твердой верой, что ты прочтёшь.

Ну а покуда тело твоё – дупло.
Все до востребованья хранится, слова, объятья.
В мире поют, грозят, покупают платья.
Он без тебя захлопнут – ну, вот опять я –
Будто бы подпол: влажно. Темно. Тепло.

13–14 декабря 2006 года 


Свобода

Всё бегаем, всё не ведаем, что мы ищем;
Потянешься к тыщам – хватишь по голове.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно нищим –
Без преданной острой финки за голенищем,
Двух граммов под днищем,
Козыря в рукаве.

Все ржут, щеря зуб акулий, зрачок шакалий –
Родители намекали, кем ты не стал.
Свобода же в том, чтоб выпасть из вертикалей,
Понтов и регалий, офисных зазеркалий,
Чтоб самый асфальт и был тебе пьедестал.

Плюёмся люголем, лечимся алкоголем,
Наркотики колем, блядскую жизнь браня.
Свобода же в том, чтоб стать абсолютно голым,
Как голем,
Без линз, колец, водолазок с горлом, –
И кожа твоя была тебе как броня.

17 декабря 2006 года 


Осточерчение

Да, тут не без пощёчин и зуботычин,
Впрочем, легчайших, так что не кличь врачей.
Сколько б ты ни был зычен и предназначен –
А всё равно найдутся погорячей.

Мальчик, держись за поручень, мир не прочен.
Ладно, не увенчают – так хоть учтут.
Выставочен как ни был бы, приурочен –
А всё равно же вымучен, что уж тут.

Звонче не петь, чем Данте для Беатриче.
Нынче – ни Дуче, ни команданте Че.
Как бы ты ни был вычерчен – ты вторичен;
Тысячен, если мыслить в таком ключе.

Ты весь из червоточин, из поперечин,
Мелочен очень, сколько ни поучай.
Как бы ты ни был точен и безупречен –
Вечности не оставят тебе на чай.

И не мечтай, что Бог на тебя набычен,
Выпучен, как на чучело, на чуму.
Как бы ты ни был штучен – а ты обычен.
А остальное знать тебе ни к чему.

19 декабря 2006 года 


Хронофобия

Время – знаток, стратег тыловых атак,
Маленький мародер, что дрожит, пакуя
Краденое – оставь мою мать в покое.
Что она натворила, что ты с ней так.

Время с кнутом, что гонит одним гуртом,
Время, что чешет всех под одну гребёнку –
Не подходи на шаг к моему ребёнку.
Не улыбайся хищным бескровным ртом.

Ты ведь трусливо; мелкое воровство –
Всё, что ты можешь. Вежливый извращенец.
Ластишься, щерясь, – брось: у меня священность
Самых живых на свете.
А ты – мертво.

22 декабря 2006 года 


Стишок, написанный в поезде

А что меня нежит, то меня и изгложет.
Что нянчит, то и прикончит; величина
Совпала: мы спали в позе влюблённых ложек,
Мир был с нами дружен, радужен и несложен.
А нынче пристыжен, выстужен; ты низложен
А я и вовсе отлучена.

А сколько мы звучны, столько мы и увечны.
И раны поют в нас голосом человечьим
И голосом волчьим; а за тобой братва
Донашивает твоих женщин, твои словечки,
А у меня на тебя отобраны все кавычки,
Все авторские права.

А где в тебе чувство, там за него и месть то.
Давай, как кругом рассеется едкий дым,
Мы встретимся в центре где нибудь, посидим.
На мне от тебя не будет живого места,
А ты, как всегда, окажешься невредим.

30–31 декабря 2006 года 


Выговор с занесением в личное дело

Ну вот так и сиди, из пальца тоску высасывая, чтоб оправдывать лень, апатией зарастать. И такая клокочет непримиримость классовая между тем, кто ты есть и тем, кем могла бы стать. Ну сиди так, сквозь зубы зло матерясь да всхлипывая, словно глина, что не нашла себе гончара, чтоб крутилась в башке цветная нарезка клиповая, как чудесно всё было в жизни еще вчера. Приключилась опять подстава, любовь внеплановая, тектонический сдвиг по фазе – ну глупо ведь: это жизнь по тебе катается, переламывая, а ты только и можешь дёргаться и реветь.

Вера Вера, ты не такая уж и особенная, это тоже отмазка, чтоб не пахать как все; а война внутри происходит междоусобная, потому что висишь на чёртовом колесе, и повсюду такое поле лежит оранжевое, и дорог сотня тысяч, и золотая рожь, и зрелище это так тебя завораживает, что не слезешь никак, не выберешь, не допрёшь; тот кусок тебе мал и этот вот не хорош.

Да, ты девочка с интеллектом да с горизонтом, с атласной лентой, с косой резьбой; и такой у тебя под сердцем любовный склеп там, весь гарнизон там, и все так счастливы не с тобой; потому что ты, Вера, жерло, ты, Вера, пекло, и все бегут от тебя с ожогами в пол лица; ты читаешь по пальцам смугло, ресницам бегло, но не видишь, где в этот раз подложить сенца.

Выдыхай, Вера, хватит плакать, кося на зрителя, это дёшево; встань, умойся, заправь кровать. Все ответы на все вопросы лежат внутри тебя, наберись же отваги взять и пооткрывать. Бог не требует от тебя становленья быстрого, но пугается, когда видит через стекло – что ты навзничь лежишь полгода и, как от выстрела, под затылком пятно волос с тебя натекло.

Ты же славно соображаешь, ты вихрь, ты гонщица, только нужен внутри контакт проводков нехитрых.

Просто помни, что вот когда этот мир закончится – твое имя смешное тоже должно быть в титрах.

20 января 2007 года 


Здравица
 
За всех, которые нравились или
нравятся,
Хранимых иконами у души в пещере,
Как чашу вина в застольной здравице
Подъемлю стихами наполненный
череп.
В. Маяковский


Серёжа бомбой на сцену валится, она вскипает под ним, дымя. Она трясётся под ним, страдалица, а он, знай, скалится в микрофон тридцатью двумя. Ритм отбивает ногами босыми, чеканит чёрной своей башкой – и мир идёт золотыми осами, алмазной стружкой, цветной мошкой. Сергеич – это такое отчество, что испаряет во мне печаль; мне ничего от него не хочется, вот только длился б и не молчал; чтоб сипло он выдыхал «спасибо» нам – нам, взмок шей тысяче медвежат, чтоб к звёздам, по потолку рассыпанным, кулак был брошен – и вдруг разжат; вот он стоит, и дрожат басы под ним, грохочут, ропщут и дребезжат.

А это Лена, ехидный светоч мой, арабский мальчик, глумливый чёрт; татуировка цветущей веточкой течёт по шее ей на плечо. Она тщеславна, ей страшно хочется звучать из каждого утюга; она едва ли первопроходчица, о нет, – но хватка её туга. И всяк любуется ею, ахая, догадки строит, как муравей – что за лукавство блестит в глазах её, поёт в рисунке её бровей; зачем внутри закипает олово, дышать становится тяжелей, когда она, за прокинув голову, смеётся хищно, как Бармалей; жестикулирует лапкой птичьею, благоухает за полверсты – и никогда тебе не постичь ее, не уместить её красоты, – путем совместного ли распития, гулянья, хохота о былом; тебе придётся всегда любить её и быть не в силах объять умом.

Я выхожу, новый день приветствую, январь, на улице минус семь, слюнявит солнышко Павелецкую, как будто хочет сожрать совсем; стою, как масленичное чучело, луч лижет влажно, лицо корёжа, и не сказать, чтоб меня не мучило, что я не Лена и не Серёжа. И я хочу говорить репризами, кивать со сцены орущим гущам – надоедает ходить непризнанным, невсесоюзным, не всемогущим; и я бы, эх, собирала клубики, и все б толпились в моей гримёрке; но подбираю слова, как кубики, пока не выпадут три семёрки. Пока не включит Бог светофора мне; а нет – зайду под своим логином на форум к Богу, а там на форуме все пишут «Господи, помоги нам».

Он помогает, Он ведь не врёт же, таких приходит нас полный зал – допустим, Леной или Серёжей Он мне вполне себя доказал. И я гляжу вокруг завороженно, и моё сердце не знает тлена, пока тихонько поёт Серёжа мне, пока мне в трубку хохочет Лена; пока они мне со сцены палубы круги спасательные швыряют, без них я не перезимовала бы, а тут почти конец января ведь.

Один как скрежет морского гравия,
другая будто глинтвейн
лимонный.
А я так – просто листок за здравие,
где надо каждого поимённо.

26, 28 января 2007 года


Про любовь

                           Посвящается юзеру susel_times

Морозно, и наглухо заперты двери.
В колонках тихонько играет Стэн Гетц.
В начале восьмого, по пятницам, к Вере,
Безмолвный и полный, приходит пиздец.

Друзья оседают по барам и скверам
И греются крепким, поскольку зима.
И только пиздец остается ей верным.
И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лёжа
В кровати с чугунной башкою, и здесь
Похоже, всё честно: у Оли Серёжа,
У Кати Виталик, у Веры пиздец.

У Веры характер и профиль повстанца.
И пламенный взор, и большой аппетит.
Он ждёт, что она ему скажет «Останься»,
Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встаёт и не режет
На кухне желанной колбаски ему.
Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.
По пятницам. Полный. И сразу всему.

2 февраля 2007 года


Двухминутка ненависти

Да, я верю, что ты её должен драть, а ещё её должен греть и хранить от бед. И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед. И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.

Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют. Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют. Так какого ты чёрта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.

Да, я чувствую, её гладить – идти по льну, у неё золотой живот, тебе надо знать, что она таит. И тебе уютно в её плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит. Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чём свет стоит.

Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих. Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их. Ай спасибо Тому, кто смыть мою колею тебя отрядил, всю её расквасить от сих до сих.

Это честно – пусть Он мне бьёт по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой. Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьёзкой, тончайшей вязкой, своей рукой. Ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской, пустынной, резкой, аж стариковской, аж королевской – смертельной ненависти такой.

Дорогой мой, славный, такой сякой. Береги там её покой.

5 февраля 2007 года 


Как будто бы

Девочка – чёрный комикс, ну Птица Феникс,
ну вся прижизненный анекдот.
Девочка – чёрный оникс, поганый веник с,
и яд себе же, и антидот.
Девочка – двадцать конниц, две сотни пленниц,
кто раз увидит, тот пропадёт.

Девка странна малёхо – не щеголиха,
а дядька с крыльями за
плечом.
Девочка как всё плохо, гляди, фунт лиха,
вот интересно, а он почём.
Девочка – поволока, и повилика –
мы обручим, то есть обречём.

Думает, что при деле: сложила дули
и всем показывает, вертя.
Все о любви трындели, и все надули,
грудную клетку изрешетя.
Двадцать один годок через две недели, не на беду ли
она дурачится, как дитя.


* * *

И пока, Вера, у тебя тут молодость апельсиновая,
И подруги твои сиятельны и смешливы, –
Время маму твою баюкает, обессиливая.
– Как её самочувствие? – Да пошли вы.

И пока, Вера, ты фехтуешь, глумясь и ёрничая,
Или глушишь портвейн с ребятами, пригорюнясь,
Время ходит с совочком, шаркая, словно горничная,
И прибирает за вами юность.

И пока, Вера, ты над паззлом исходишь щёлочью,
Силишься всю собрать себя по деталькам, –
Твой двадцать первый март поправляет чёлочку.
Посыпает ладони тальком.


* * *

Время быстро идёт, мнёт морды его ступня.
И поёт оно так зловеще, как Птица Рух.
Я тут крикнула в трубку – Катя! – а на меня
Обернулась старуха, вся обратилась в слух.
Я подумала – вот подстава то, у старух
Наши, девичьи, имена.

Нас вот так же, как их, рассадят по вертелам,
Повращают, прожгут, протащат через года,
И мы будем квартировать по своим телам,
Пока Боженька нас не выселит
В никуда.

Какой нибудь дымный, муторный кабинет.
Какой нибудь длинный, сумрачный перегон.

А писать надо так, как будто бы смерти нет.
Как будто бы смерть – пустой стариковский гон.

20 февраля 2007 года 


Гумилев Updated

                                         To MJ

Милый Майкл, ты так светел; но безумие заразно.
Не щадит и тех немногих, что казались так мудры.
Ты велик, но редкий сможет удержаться от соблазна
Бросить радостный булыжник в начинателя игры.

Очень скоро твоё слово ничего не будет весить;
Так, боюсь, бывает с каждой из прижизненных икон.
Ты ведь не перекричишь их; и тебя уже лет десять
Как должно не быть на свете.
Неприятно, но закон.

Что такое бог в отставке? Всех давно уже распяли.
Все разъехались по небу, разошлись на горний зов;
Очень страшно не дождаться той одной фанатской пули,
Рокового передоза, неисправных тормозов.

Это всё, что нужно людям, чтоб сказали «аллилуйя!»,
Чтоб раскаялись, прозрели и зажгли бы алтари.
Чтоб толпа сказала – «Майкл, вот теперь тебя люблю я»,
Чтобы мир шептался скорбно о тебе недели три;

Милый Майкл, это участь всех, кто Богом поцелован,
Золотой венец пиара, шапка первой полосы.
А пока ты жив – ты жертва, пожилой печальный клоун:
Тыкать пальцами, кривиться, морщить глупые носы.

Ну, ходи в очках да космах, при своих сердечных спазмах;
Каково быть старой куклой? Дети делаются злей
И с какого то момента поднимают – только на смех;
Время закругляться, Майкл, человек и мавзолей.

Это, знаешь ли, последний и решающий экзамен;
Лакмус; тест на профпригодность; главный одиночный
бой.
У тебя ещё есть время что то сделать с тормозами.
И тогда я буду первой, кто заплачет над тобой.

24 февраля 2007 года 


Новые сказки о главном
 
Живет моя отрада в высоком терему,
А в терем тот высокой нет хода
никому.

Тебя не пустят – здесь всё по спискам, а ты же международным сыском пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.

А сможешь спрятаться, устраниться да как то пере сечёшь границу – любой таксист или проводница тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят копы, твоих портретов сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей – тебя поймают, и будет суд.

И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто сообщит о твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим – что ты соврёшь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дёшев, чтобы сойти хорошим, твои слащавости показны.

А криминальные воротилы все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе фартило, так дуракам и должно везти; а если ты им расскажешь хитрость, что вообще то приехал выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют мозг из твоей кости.

Шпана? – да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им; они побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в забегаловку к нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают все по лицу.

Да, к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят, что пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошёлкам, что зеленщик, что торговка шёлком – все просияют, что ты пришёл к нам, здесь очень рады таким гостям.

И если даже – то здесь всё строго; тут от порога одна дорога, вокруг на мили дремучий лес; забор высокий, высоковольтка, охраны столько, овчарок столько, что сам бы дьявол не перелез; и лазер в каждом из перекрестий напольной плитки; да хоть ты тресни; ну правда, милый, так интерес ней, почти военный ввела режим; я знаю, детка, что ты всё помнишь, всё одолеешь и всё исполнишь, и доберёшься, и ровно в полночь мы с хода чёрного убежим.

27 февраля 2007 года 


Чёлка

Это последний раз, когда ты попался
В текст, и сидишь смеёшься тут между строк.
Сколько тебя высасывает из пальца –
И никого, кто был бы с тобою строг.

Смотрят, прищурясь, думают – something’s wrong here:
В нём же зашкалит радостью бытия;
Скольким ещё дышать тобой, плавить бронхи,
И никому – любить тебя так, как я.

День мерить от тебя до тебя, смерзаться
В столб соляной, прощаясь; аукать тьму.
Скольким ещё баюкать тебя, мерзавца.
А колыбельных петь таких – никому.

Чёлку ерошить, ворот ровнять, как сыну.
Знать, как ты льнёшь и ластишься, разозлив.
Скольким ещё искать от тебя вакцину –
И только мне её продавать в розлив.

Видишь – после тебя остаётся пустошь
В каждой глазнице, и наступает тишь.
«Я то всё жду, когда ты меня отпустишь.
Я то всё жду, когда ты меня простишь».


* * *

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама то себе не ври.
Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.
Купить себе анестетиков в дьюти фри.
Покивать смешливым индусам или корейцам.

А ведь это твоё последнее тело, одноместный крепкий скелет.
Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.
Погоди, детка, ещё два три десятка лет –
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим.

Если жалеть о чём то, то лишь о том
Что так тяжело доходишь до вечных истин.
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом,
Он становится мне чуть менее ненавистен.

Всё, что ещё неведомо – сядь, отведай.
Всё, что с земли не видно – исследуй над.
Это твоя последняя юность в конкретно этой
Непростой системе координат.

Легче танцуй стихом, каблуками щёлкай.
Спать не давать – так целому городку.

А ещё ты такая славная с этой чёлкой.
Повезёт же весной какому то
Дураку.

2 марта 2007 года


* * *

И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет,
Что она вдруг неразговорчива за обедом,
Он умел сгрести её всю в охапку и пожалеть,
Хоть она никогда не просила его об этом.

Он едет сейчас в такси, ему надо успеть к шести.
Чтобы поймать улыбку её мадонью,
Он любил её пальцы своими переплести
И укрыть их другой ладонью.

Он не мог себе объяснить, что его влечёт
В этой безлюдной женщине; километром
Раньше она клала ему голову на плечо,
Он не удерживался, торопливо и горячо
Целовал её в темя.
Волосы пахли ветром.

4 марта 2007 года


«И пока он вскакивает с кровати, ещё нетрезвый…»

И пока он вскакивает с кровати, ещё нетрезвый,
Борется в кухне с кофейной джезвой,
В тёмной ванной одним из лезвий
Морщит кожу на подбородке и на щеке –
Всех её дел – быть выспавшейся да резвой,
Доплывать до линии волнорезовой;
Путешествовать налегке.

И пока он грызёт губу, выбирая между простым и
клетчатым,
Готовит наспех что то из курицы и фасоли,
Идёт отгонять машину из гаража;
Всех забот её на день – ну, не обуглить плечи там,
Не наглотаться соли,
Не наступить в морского ежа.

И когда под вечер в кафе он думает – тальятелле
Или – вот кстати – пицца;
Она остёется, ужинает в отеле,
Решает в центр не торопиться.

Приобретает в жестах некую величавость,
Вилку переворачивает ничком.
Арабы все улыбаются ей, курчавясь,
Как Уго Чавес,
И страстно цокают язычком.

И пока город крепко держит его когтями
И кормит печалью, а иногда смешит –
Она хочет думать, что её здесь оттянет,
Отъегиптянит,
РазШармашит.

Нет, правда, её раскутали здесь, раздели
И чистят теперь, изгвазданную в зиме.
Не нужно ей знать, кто там у него в постели,
на самом деле.
И на уме.

9 марта 2007 года 


Sharm el Sheikh

Встречу – конечно, взвизгну да обниму.
Время подуспокоило нас обоих.

Хотя всё, что необходимо сказать ему
До сих пор содержится
В двух
Обоймах.


* * *

Это такое простое чувство – сесть на кровати,
бессрочно выключить телефон.
Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.
Волны сегодня мнутся по побережью,
Словно кто то рукой разглаживает шифон.

С пирса хохочут мальчики моряки,
Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;
Шарм – старый город, центр, Дахаб, Хургада.
Красное море режется в городки.

Солнце уходит, не доигравши кона.
Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;
Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой –
«Если умру я, не закрывайте балкона».

Всё, что привёз с собой – выпиваешь влет.
Всё, что захочешь взять – отберет таможня;
Это халиф на час; но пока всё можно.
Особенно если дома никто не ждёт.    

Особенно если лёгкость невыносимая – старый бог
Низвергнут, другой не выдан, ты где то между.
А арабы ведь взглядом чиркают – как о спичечный
коробок.
Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.

Одни имеют индейский профиль,
другие похожи на Ленни Кравитца –
Нет, серьёзно, они мне нравятся,
Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;
Но самое главное – они говорят «как деля, красавица?»
И ещё, может быть – ну, несколько слов на русском.

Вот счастье – от них не надо спасаться бегством,
Они не судят тебя по буковкам из сети;
Для них ты – нет, не живая сноска к твоим же текстам,
А девочка просто. «Девочка, не грусти!»


* * *

Засахарить это всё, положить на полку,
В минуты тоски отламывать по куску.
Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.
Ветер парусом надувает ему футболку.

14–15 марта 2007 года 


Just In Case

И я не знаю, что у тебя там –
У нас тут солнышко партизанит,
Лежит на крыше и целит в глаз.
Заедешь? Перезвони ребятам,
Простите, братцы, сегодня занят,
Не в этот раз.

Мы будем прятаться по кофейням,
Курить кальян с табаком трофейным,
Бродить по зелени шерстяной.
Ты будешь бойко трещать о чём то
И вряд ли скажешь, какого чёрта
Ты так со мной.

А с самолёта ведь лес – как ломкий
Подробный почерк, река как венка.
И далеко не везде весна.
Озера льдистой белёсой пленкой
Закрыты словно кошачье веко
Во время сна.

What you’ve been doing here since I left you?
Слетай куда нибудь, it will lift you.
Из всех широт – потеплее в той:
Там, знаешь, женщины: волос нефтью,
Ресницы черной такой финифтью,
Ладонь тафтой.

На кухне вкусное толстый повар
Из незнакомого теста лепит,
И пять котлов перед ним дымят.
Лежи и слушай арабский говор
Да кружевной итальянский лепет
Да русский мат.

И воздух там не бывает пресен,
И бриз по свойски за щёчку треплет,
И совершенно не снятся те,
Кто научил двум десяткам песен,
Вину, искусству возвратных реплик
И пустоте.

Тут мама деток зовёт – а эти ж
Печеньем кормят отважных уток
Буквально с маленьких грязных рук.
И ты, конечно же, не заедешь.
И кто сказал бы мне, почему так,
Мой юный друг.

30 марта 2007 года 


Камлать

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по большому счёту, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони, выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто то все рёбра вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах. У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рождён в апреле, он разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как шальная жёнушка Менелая, я дурная, взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до сих пор не вырос, он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует влажно, смеётся южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутьё; прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа, поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твоё.

3 апреля 2007 года 
 
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024