Маргарита Алигер

    Стихи 1934 - 1939

Сквозь перезревающее лето
паутинки искрами летят.
Жарко.
Облака над сельсоветом
белые и круглые стоят.
Осени спокойное начало.
Август месяц,
красный лист во рву.
Коротко и твердо простучало
яблоко, упавшее в траву.
Зерна высыхающих растений.
Голоса доносятся, дрожа.
И спокойные густые тени
целый день под яблоней лежат.

Мы корзины выстроим рядами.
Яблоки блестящи и теплы.
Над селом,
над теплыми садами
яблочно-румяный день проплыл.
Прошуршат корзины по дороге.

Сильная у девушки рука,
стройные устойчивые ноги,
яблочная краска на щеках.
Пыльный тракт,
просохшие низины,
двое хлопцев едут на возу.
Яркие, душистые корзины
на колхозный рынок довезут.
Красный ободок на папиросе...
Пес бежит по выбитым следам...

И большая солнечная осень
широко идет на города.

Это город -
улица и лица.
Небосклон зеленоват и чист.
На багряный клен
присела птица,
на плечо прохожему ложится
медленный,
широкий,
тихий лист.
Листья пахнут спелыми плодами,
на базарах - спелые плоды.
Осень машет рыжими крылами,
залетая птицею в сады,
в города неугасимой славы.

Крепкого осеннего литья
в звонкие стареющие травы
яблоки созревшие летят.

1934

Какая осень!
Дали далеки.
Струится небо,
землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжелые телеги урожая.

И я в такую осень родилась.

Начало дня
встает в оконной раме.
Весь город пахнет спелыми плодами.
Под окнами бегут ребята в класс.
А я уже не бегаю - хожу,
порою утомляюсь на работе.
А я уже с такими не дружу,
меня такие называют "тетей".
Но не подумай,
будто я грущу.
Нет!
Я хожу притихшей и счастливой,
фальшиво и уверенно свищу
последних фильмов легкие мотивы.
Пойду гулять
и дождик пережду
в продмаге или в булочной Арбата.

Мы родились
в пятнадцатом году,
мои двадцатилетние ребята.
Едва встречая первую весну,
не узнаны убитыми отцами,
мы встали
в предпоследнюю войну,
чтобы в войне последней
стать бойцами.

Кому-то пасть в бою?
А если мне?
О чем я вспомню
и о чем забуду,
прислушиваясь к дорогой земле,
не веря в смерть,
упрямо веря чуду.
А если мне?

Еще не заржаветь
штыку под ливнем,
не размыться следу,
когда моим товарищам пропеть
со мною вместе взятую победу.
Ее услышу я
сквозь ход орудий,
сквозь холодок последней темноты...

Еще едят мороженое люди
и продаются мокрые цветы.
Прошла машина,
увезла гудок.
Проносит утро
новый запах хлеба,
и ясно тает облачный снежок
голубенькими лужицами неба.

1935

Все мне снится: весна в природе.
Все мне снится: весны родней,
легкий на ногу, ты проходишь
узкой улицею моей.
Только нет, то прошли соседи...
Только нет, то шаги за углом...
Сколько ростепелей, гололедиц
и снегов между нами легло!
Только губы мои сухие
не целованы с декабря.
Только любят меня другие,
не похожие на тебя.
И один из них мягко ходит,
речи сладкие говорит...
Нашей улицей ветер бродит,
нашу форточку шевелит.

Осторожно прикроет двери,
по паркету пройдет, как по льду.
Что, как вдруг я ему поверю?
Что, как вдруг я за ним пойду?
Не вини ты меня нимало.
Тут во всем виноват ты сам.

А за озером, за Байкалом,
прямо в тучи вросли леса.
Облака пролегли что горы,
раздуваемые весной.
И в тайге начинается город,
как молоденький лес, сквозной.
И брожу я, слезы стирая,
узнавая ветра на лету,
руки зрячие простирая
в ослепленную темноту.
Нет, не надо, я слышу и верю
в шум тайги и в кипенье рек...

У высокой, у крепкой двери
постучится чужой человек.
Принесет мне букетик подснежных,
голубых и холодных цветов,
скажет много нелепых и нежных
и немножко приятных слов.
Только я улыбаться не стану;
я скажу ему, я не солгу:
- У меня есть такой желанный,
без которого я не могу.-
Погляжу на него не мигая:
- Как же я поверну с другим,
если наша любовь воздвигает
города посреди тайги?

1935

Я замечаю, как мчится время.
Маленький парень в лошадки играет,
потом надевает шинель, и на шлеме
красная звездочка вырастает.
Мать удивится: "Какой ты высокий!"
Мы до вокзала его провожаем.
Он погибает на Дальнем Востоке.
Мы его именем клуб называем.

Я замечаю, как движется время.

Выйдем на улицу.
Небо синее...

Воспламеняя горючую темень,
падают бомбы на Абиссинию.
Только смятение.
Только шарит
негнущийся ветер прожекторов...

Маленький житель земного шара,
я пробегаю мимо домов.
Деревья стоят, как озябшие птицы,
мокрые перья на землю роняя.
Небо!
Я знаю твои границы.
Их самолеты мои охраняют.

Рядом со мною идущие люди,
может, мы слишком уж сентиментальны?

Все мы боимся, что сняться забудем
на фотографии моментальной,
что не останутся наши лица,
запечатлеется группа иная...

Дерево сада - осенняя птица -
мокрые перья на землю роняет.

Я замечаю, как время проходит.

Я еще столько недоглядела.
В мире, на белом свете, в природе
столько волнений и столько дела.

Нам не удастся прожить на свете
маленькой и неприметной судьбою.
Нам выходить в перекрестный ветер
грузных орудий дальнего боя.

Я ничего еще не успела.
Мне еще многое сделать надо.
Только успеть бы!

Яблоком спелым
осень нависла над каждым садом.

Ночь высекает и сушит слезы.
Низко пригнулось тревожное небо.
Дальние вспышки... Близкие грозы...
Земля моя,
правда моя,
потребуй!

1935

Уже сентябрь за окном,
уже двенадцать дней подряд
все об одном и об одном
дожди-заики говорят.
Никто не хочет их понять.
Стоят притихшие сады.
Пересыпаются опять
крутые зернышки воды.
Но иногда проходит дождь.
...Тебе лишь кожанку надеть,
и ты пойдешь, и ты поймешь,
как не страшна природе смерть.

По синей грязи, по жнивью
иди, и думай, и свисти
о том, как много нужно вьюг
просторы эти занести.
Они найдутся и придут.
К твоим тяжелым сапогам,
к деревьям в ноги упадут
сплошные, спелые снега.
Мы к ним привыкнем...

И тогда
под каблуком засвищет лед,
шальная мутная вода
гремящим паводком пойдет.
Вокруг тебя и над тобой
взметнется зелень.
И опять
пакеты почты посевной
вне очереди подавать.
А тут лежал когда-то снег...
А тут пищал когда-то лед...
Мы разве помним по весне
о том, что осень подойдет?

Утрами,
только ото сна,
припоминаем мы слова.
И снова новая весна
нам неизведанно нова.
Тебе такой круговорот
легко и радостно понять.

Между камнями у ворот
трава прорежется опять.

Вот так же прорасти и нам
в иные годы и дела.

Трава не помнит, как она
безвестным зернышком была.

1935

                     В. Луговскому

Улицей летает неохотно
мартовский усталый тихий снег.
Наши двери притворяет плотно,
в наши сени входит человек.
Тишину движением нарушив,
он проходит, слышный и большой.

Это только маленькие души
могут жить одной своей душой.
Настоящим людям нужно много.
Сапоги, разбитые в пыли.
Хочет он пройти по всем дорогам,
где его товарищи прошли.
Всем тревогам выходить навстречу,
уставать, но первым приходить
и из всех ключей, ручьев и речек
пригоршней живую воду пить.
Вот сосна качается сквозная...
Вот цветы, не сеяны, растут...
Он живет на свете, узнавая,
как его товарищи живут,
чтобы даже среди ночи темной
чувствовать шаги и плечи их.

Я отныне требую огромной
дружбы от товарищей моих,
чтобы все,
и радости,
и горе,
ничего от дружбы не скрывать,
чтобы дружба сделалась как море,
научилась небо отражать.

Мне не надо дружбы понемножку.
Раздавать, размениваться? Нет!
Если море зачерпнуть в ладошку,
даже море потеряет цвет.

Я узнаю друга. Мне не надо
никаких признаний или слов.
Мартовским последним снегопадом
человеку плечи занесло,
Мы прислушаемся и услышим,
как лопаты зазвенят по крышам,
как она гремит по водостокам,
стаявшая, сильная вода.

Я отныне требую высокой,
неделимой дружбы навсегда.

1935

Я хожу широким шагом,
стукну в дверь, так будет слышно,
крупным почерком пишу.
Приглядел бы ты за мною,
как бы там чего не вышло,-
я, почти что не краснея,
на чужих ребят гляжу.

Говорят, что это осень.
Голые чернеют сучья...
Я живу на самом верхнем,
на десятом этаже.
На земле еще спокойно,
ну, а мне уж слышно тучу,
мимо наших светлых окон
дождь проносится уже.

Я не знаю, в чем различье
между осенью и летом.
На мое дневное небо
солнце выглянет нет-нет.
Говорят, что это осень.
Ну и что такого в этом,
если мне студеным утром
простучало двадцать лет.

О своих больших обидах
говорит и ноет кто-то.
Обошли, мол, вон оттуда,
да не кликнули туда...
Если только будет правда,
будет сила и работа,
то никто меня обидеть
не посмеет никогда.

О какой-то странной славе
говорит и ноет кто-то...

Мы, страною, по подписке,
строим новый самолет.
Нашей славе быть огромней
великана-самолета;
каждый все, что только может,
нашей славе отдает.

Мы проснемся. Будет утро...
Об одном и том же спросим...
Видишь: много я умею,
знаешь: многого хочу.
Побегу по переулку -
в переулке тоже осень,
и меня сырой ладошкой
лист ударит по плечу.

Это осень мне сказала:
"Вырастай, живи такою!"
Присягаю ей на верность,
крупным шагом прохожу
по камням и по дорогам...

Приглядел бы ты за мною,-
я, почти что не краснея,
на других ребят гляжу.

1935

Опять хожу по улицам и слышу,
как сердце тяжелеет от раздумья
и как невольно произносят губы
еще родное, ласковое имя.
Опять не то!
Пока еще мы рядом,
превозмогая горький непокой,
твержу упрямо: он такой, как надо,
такой, как ты придумала, такой.

Как должен свет упасть на подоконник?
Что - измениться за окном? Какое
сказать ты должен слово, чтобы сердце
вдруг поняло, что не того хотело.

Еще ты спишь. Но резче и иначе
у окон копошится полумгла.
И девушка уйдет, уже не плача
не понимая, как она могла.

И снова дни бегут прозрачной рощей,
без ручейков, мостков и переходов,
и, умываясь налетевшим снегом,
слепая ночь, ты снова станешь утром

Я все спешу.
Меня на перекрестке
ударом останавливает сердце
Оно как будто бы куда-то рвется.

Оно как будто бы о чем-то шепчет.
Его как будто бы переполняет
горячая, стремительная сила.

Я говорю:
- Товарищи, работа...-
Я говорю:
- Шаги, решенья, планы...-
Я говорю:
- Движенья и улыбки...-
Я спрашиваю:
- Разве это мало?

А сердце отвечает:
- Очень много.
Еще бы одного мне человека,
чтоб губы человечьи говорили,
чтоб голос человеческий звучал.
Чтоб ты мне позволяла, не робея,
к такому человеку приближаться
и слушать за стеною гимнастерки
его большое ласковое сердце.
Ты очень многих очень верно любишь,
но ты недосчиталась одного.

Я опущу глаза и не отвечу:
на миг печаль согреет мне ресницы.
Но ветер их остудит.
Очень прямо
пойду вперед, расталкивая снег.

Начальник на далекой новостройке,
чекист, живущий в городе Ростове,
поэт, который ходит по дорогам,
смеется и выдумывает правду.

Неправда, я люблю из вас кого-то,
люблю до горя, до мечты, до счастья,
так прямо, горячо и непреклонно,
что мы найдем друг друга на земле.

1935-1955

Мне новый день -
как новый человек,
с другим характером, другой судьбою.
Он вышел рано.
Гор, морей и рек
препятствия он видит пред собою.

Есть люди - праздники, когда с утра
такая легкость в жизни и в природе,
цветут цветы, смеется детвора...
Их долго ждут, они как миг проходят.

А я хочу прожить, как этот день,
в котором солнце с непогодой спорит,
последних листьев трепетная тень,
тревожный запах северного моря;

в котором очень мало тишины
и смелые вершатся перемены.
В нем все задачи будут решены,
и все решенья будут неизменны.

И будут листья в гаснущем огне,
и будет солнце стынуть на дорожках.
и будут люди помнить обо мне,
как о хрустальном и прозрачном дне,
в который были счастливы немножко.

И ты поймешь:
светла твоя тоска,
любовь ко мне упорна и упряма.
И победят народные войска
У трудных гор Сиерра-Гвадаррама.

Чего же больше?
Время!
На людей
родных и сильных наглядеться вдосталь
и умереть, как умер этот день,
не торопясь,
торжественно
и просто.

1936

А разве ты не думаешь о прежнем?

...Над чайханой горели огоньки.
Бараньим жиром и железным стержнем
пылающие пахли шашлыки.
А я тебе напоминать не стану.
Чем попрекну тебя?
Какой виной?
Что пили мы из одного стакана
сухое виноградное вино?
Что мы клялись?
Но главное не в этом!

...Обрушивалась горная река,
и засыпали мы перед рассветом
в гремящем кузове грузовика
на три минуты. И глядели хмуро,
разбуженные яростным толчком.
И город нас встречал комендатурой
и молодым военным городком.

В Нарыне пахло близостью границы,
на минарете муэдзин кричал;
мы поселились около больницы,
во флигеле у главного врача.
В райкоме шла проверка документов.
Сгущались очертания теней.
И вечером на выпуске студентов
районных курсов для учителей
мы пели "Волочаевку" по-русски,
от дружества киргизского пьяны,
и долго шли по переулкам узким
под солнцем ослепительной луны.
Кузнечик начал на высокой ноте,
короткое молчанье уловив.
Вот тут мы говорили о работе,
о творчестве, тревоге и любви.
И все, что мы друг другу обещали,
как самые прекрасные друзья,
ночные ветры Азии слыхали,
и Азию обманывать нельзя!

1936

Осенний ветер пахнет снегом,
неверным, первым и сырым.
Привыкши к ветреным ночлегам,
мы в теплом доме плохо спим.
Обоим нам с тобой не спится,
хотя и тихо и темно.
Обоим нам с тобою мнится,
обоим чудится одно.
Что в нетерпенье и в тумане,
с крутого перевала мчась,
мы позабыли на Тянь-Шане
любви и жизни нашей часть.
Какая-то частица счастья
в ущелье ветром унеслась,
и вот без этой малой части
ничто не ладится у нас.
Так, может, лучше улыбнемся
и прежде, чем опять уснем,
высокой клятвой поклянемся,
что мы вернемся, мы вернемся
и позабытое найдем.
И будет труден путь во мраке
Обрывы... Пропасти... Вода...
И будет слышен лай собаки,
оберегающей стада.
И узкий месяц будет бледен,
но ярким будет солнце днем.
Но мы доедем, мы доедем
и позабытое найдем.
Что это?
Слово?
Вещь?
Поступок?

...А ночи в городе длинны,
ночные лампы светят скупо,
и вовсе не видать луны.
А в городе и псы не лают,
и путник не стучится в дом...
Над ночью три звезды пылают,
как над неназванным стихом.

1936

Да останутся за плечами
иссык-кульские берега,
ослепительными лучами
озаряемые снега,
и вода небывалой сини,
и высокий простор в груди —
да останется все отныне
далеко, далеко позади!
Все, что сказано между нами,
недосказано что у нас...

...Песня мечется меж горами.
Едет, едет герой Манас.
Перевалы,
обвалы,
петли.
Горы встали в свой полный рост.
Он, как сильные люди, приветлив,
он, как сильные люди, прост.
Он здоровается, не знакомясь,
с населеньем своей страны...

Это только играет комуз —
три натянутые струны.
Это только орлиный клекот,
посвист каменных голубей...

И осталось оно далеко,
счастье этих коротких дней.
Счастье маленькое, как птица,
заблудившаяся в пути.
Горы трудные. Утомится.
Не пробьется. Не долетит.
Как же я без него на свете?
Притаилась я, не дыша...

Но летит неустанный ветер
с перевалов твоих, Тянь-Шань,
Разговаривают по-киргизски
им колеблемые листы.
Опьяняющий, терпкий, близкий,
ветер Азии, это ты!
Долети до московских предместий,
нагони меня у моста.
Разве счастье стоит на месте?
Разве может оно отстать?

Я мелодии не забыла.
Едет, едет герой Манас...
Наше счастье чудесной силы,
и оно обгоняет нас.
И пока мы с тобою в печали.
Только счастья не прогляди.
Мы-то думали: за плечами,
а оно уже впереди!

И в осеннее бездорожье,
по пустыне, по вечному льду,
если ты мне помочь не сможешь,
я одна до него дойду!

1936

В кибитках у колодцев ночевать
случалось и неделями подряд.
Хозяева укладывали спать
ногами к Мекке,—
помни шариат!
В далекие кочевья ты проник,
не выучил, а понял их язык,
которому научит навсегда
слегка солоноватая вода.

Ты загорел под пламенем лучей,
с судьбой дехкан связал судьбу свою
Ты выводил отряд на басмачей
и потерял товарища в бою.

Был враг разбит.
Но тихо друг лежал.
и кровь еще сочилась из виска.
Ты сам его обмыл и закопал
и взял с могилы горсточку песка.
И дальше жил, работал, отдыхал...
В колючие ветра и в лютый жар
живую воду запасал в меха,
на дальние колодцы уезжал.
Песок и небо тянутся кругом...
Сухой полынью пахнет хорошо...

Ты телеграммой вызван был в обком
и распрощался.
И верблюд пошел
Верблюд пошел, вздыхая и пыля.
Цвели узбекистанские поля.
Навстречу из Ташкента шли сады,
Текли арыки, полные воды,
Стояли голубые тополя,
верхушкой доставая до звезды,
и сладко пахла теплая земля.

Партсекретарь ладонь держал у глаз,
другой рукой перебирал листы.
Партсекретарь сказал, что есть приказ,—
немедленно в Москву поедешь ты.

Ребята проводили на вокзал,
махнули тюбетейками вослед.
Ты многого, спеша, не досказал,
не разобрал: доволен или нет.
И огляделся только лишь в Москве.
Перед вокзалом разбивали сквер.
В киоске выпил теплое ситро.
«Каким трамваем?» —
продавца спросил.
И улыбнулся:
«Можно на метро!»
И улыбнулся:
«Можно на такси!»

Направили во Фрунзенский райкам,
нагрузку дали, взяли на учет.
И так ты зажил, временем влеком.
Ему-то что! Оно, гляди, течет.
Оно спешит.
И ты, и ты спеши.
Прислушивайся. Песню запевай.
Товарищи, как всюду, хороши.
Работы, как и всюду,— поспевай!
Загара не осталось и следа,
и все в порядке.
Только иногда,
когда в Москве проходит первый дождь,
последний снег смывая с мостовой,
и ты с работы запоздно придешь,
негромко поздоровайся с женой.
Ты чувствуешь?
Скорее выпей чай,
большую папиросу закури.
А спросит, что с тобой:
не отвечай.
А спросит, что с тобой:
не говори.
И сделай вид, как будто ты уснул,
зажмурь глаза, а сам лежи без сна...

В пустыне зацветает саксаул.
В пустыне начинается весна.
Внезапный ветер сладок и горяч.
Идут дожди. Слышней шакалий плач.
Идут дожди который день подряд,
и оползает глиняный дувал.
Перед райкомом рос кривой гранат.
Он вдруг, бывало, за ночь зацветал.

И тихо встань. И подойди к столу,
переступая с пятки на носок.
Там,
в баночке,
прижавшийся к стеклу,
живет руками собранный песок.
От одиночества и от тоски
он потускнел,
он потемнел,
притих...

А там лежат начесами пески,
и ветер разворачивает их.
Насущный хлеб, насущная вода,
оазисы — цветные города,
где в улицах висит прозрачный зной,
стоят домишки к улице спиной,
они из глины, и они низки.
И посреди сгущающейся тьмы
бесшумные сухие старики
высоко носят белые чалмы.

Народ спешит.
И ты, и ты спеши!
Скрипит арба, и кашляет верблюд.
На регистане новые бахши
«Последние известия» поют.
Один кончает и в поднос стучит,
глоточек чая пьет из пиалы.
...Безлунна ночь, дороги горячи,
и звезды невысокие белы...

Уже светает... За окном — Москва...
Шуршит в ладони горсточка песка.
«Не забывай своих земных дорог.
Ты с нами жил... Тебя мы помним, друг.
Ты нас любил... Ты много нам помог...»

Рабочий день восходит на порог,
и репродуктор запевает вдруг.
Как широка она и как стройна,
большая песня наступленья дня!
И в комнату врывается страна,
великими просторами маня,
звеня песками, травами шурша,
зовя вскочить, задумчивость стряхнуть,
сверкающие окна распахнуть,
освобожденным воздухом дыша,
ветрам республик подставляя грудь.

1936

Тем не менее приснилось что-то.
...Но опять колесный перестук.
После неожиданного взлета
я на землю опускаюсь вдруг.
Не на землю,— на вторую полку
Мимо окон облако неслось.
Без конца,
без умолку,
без толку
длилось лопотание колес.
Но, обвыкнув в неумолчном гуде,
никуда как будто не спеша,
спали люди,
разно спали люди,
громко, успокоенно дыша.
Как и мне, соседям, верно, снились
сказки без начала и конца...
В шуме я не слышала, как бились
их живые, теплые сердца,
но они стучали мерно.
Верю
сердцу человеческому я.
...Толстыми подошвами скрипя,
проводник прошел и хлопнул дверью.
И светало.
Дым стоял у окон,
обагренный маревом зари,
точно распускающийся кокон
с розовою бабочкой внутри,

Есть в движенье сладость и тревога.
Станция, внезапный поворот —
Жизнь моя — железная дорога,
вечное стремление вперед.
Желтые вокзальные буфеты,
фикусы, которым не цвести,
черные, холодные котлеты,
на стене суровые запреты,
тихое, щемящее «прости».
Слишком много дальних расстояний,—
только бы хватило кратких дней!
Слишком много встреч и расставаний
на вокзалах юности моей.

Где-то на далекой остановке,
синие путевки пролистав,
составитель, сонный и неловкий,
собирает экстренный состав.
И опять глухие перегоны,
запах дыма горький и родной.
И опять зеленые вагоны
пробегают линией одной.
И опять мелькают осторожно
вдольбереговые огоньки
по теченью железнодорожной
в горизонт впадающей реки.
Дальних рельс мерцанье голубое...
Так лети, судьба моя, лети!
Вот они,
твои,
перед тобою,
железнодорожные пути.
Чтоб в колесном гомоне и гуде,
чтоб в пути до самого конца
вкруг меня всегда дышали люди,
разные, несхожие с лица.
Чтобы я забыла боль и горесть
разочарований и невзгод,
чтобы мне навек осталась скорость,
вечное стремление вперед!

1938

У вас, наверно, осень хороша!
Легко откинув голову без шапки,
пройти бы мне аллеей, вороша
сухой листвы багряные охапки.

В прозрачный и трепещущий покой
доверчиво протягивая руки,
застыть бы над извилистой рекой,
заглядываясь в ясные излуки.

Блаженна медленность осенних рек.
Вода бежит, еще в ней краски живы,
но вся она уже, как человек,
утративший стремленья и порывы.

Я помню, как бродила тут весна
своей неощутимою походкой
и таяла, как легкий след весла,
никак не поспевающий за лодкой.

Закаты были проще и ясней,
неосторожно поджигали воду,
но были не страшны они весне,
могучему бесспорному восходу.

А нынче солнце медленно скользит,
рассеивая горестную ясность,
как будто издали ему грозит
ничем не отвратимая опасность.

И пусть уже не видно из-за хат,
в какие пропасти оно заходит,
но я, как осень, чувствую закат,
дрожащий в вечереющей природе.

1938

Мы будем суровы и откровенны.
Мы лампу закроем газетным листом.
О самом прекрасном, о самом простом
разговаривать будем мы.

Откуда нашлись такие слова?
Неужто мы их придумали сами?
Тихими, тихими голосами
разговаривать будем мы.

Откуда мысли такие взялись?
Едва замолчав, начинаем снова.
Уже понимая друг друга с полслова,
разговаривать будем мы.

Откуда чувства такие пришли?
Наперебой, ничего не скрывая,
глаза от волнения закрывая,
разговаривать будем мы.

Что это, радость или печаль?
Не удивляясь, не понимая,
закуривая и спички ломая,
разговаривать будем мы.

Наконец наступит какой-то миг...
Почему побледнел ты? Уже светает.
Великая, радостная, святая,
перебив, оттеснив, растолкав слова,
властно вступает в свои права
любовь или дружба? Не знаю.

1938

Я хочу быть твоею милой.
Я хочу быть твоею силой,
свежим ветром,
насущным хлебом,
над тобою летящим небом.

Если ты собьешься с дороги,
брошусь тропкой тебе под ноги
без оглядки иди по ней.

Если ты устанешь от жажды,
я ручьем обернусь однажды,—
подойди, наклонись, испей.

Если ты отдохнуть захочешь
посредине кромешной ночи,
все равно —
в горах ли, в лесах ли,—
встану дымом над кровлей сакли,
вспыхну теплым цветком огня,
чтобы ты увидал меня.

Всем, что любо тебе на свете,
обернуться готова я.
Подойди к окну на рассвете
и во всем угадай меня.

Это я, вступив в поединок
с целым войском сухих травинок,
встала лютиком у плетня,
чтобы ты пожалел меня.

Это я обернулась птицей,
переливчатою синицей,
и пою у истока дня,
чтобы ты услыхал меня.

Это я в оборотном свисте
соловья.
Распустились листья,
в лепестках — роса.
Это — я.

Это — я.
Облака над садом...
Хорошо тебе?
Значит, рядом,
над тобою — любовь моя!

Я узнала тебя из многих,
нераздельны наши дороги,
понимаешь, мой человек?
Где б ты ни был, меня ты встретишь
все равно ты меня заметишь
и полюбишь меня навек.

1939