Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 07:57



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 


               Светлана Кекова

 

  Сборник стихотворений из журналов:
                           
                            часть 1


*  *  *

Уже постель готова брачная
вдали, за облачной грядой,—
и одинокая, невзрачная,
летает бабочка прозрачная
над потемневшею водой.
Тебя, случайного виновника
любви и смерти наяву,
сквозь куст горящего терновника
увижу я — и позову
на вечный пир в палаты царские,
где пляшут ночью мотыльки…
В Тамбове, Ртищеве, Аткарске ли,
на берегу большой реки
ответных слов шаги неверные
звучат, как шорох за стеной,—
венчают духи атмосферные
твою беду с моей виной.
Так летний день венчают с радугой,
с прозрачным небом — стрекозу…

Так ангел где-нибудь над Ладогой
с соринкой маленькой в глазу
летит, и быстро мчится тень его,
и внятен нам его полёт,
и целый день над речкой дерево
стоит и слёзы молча льёт.


*  *  *

В устье Нила зацветает лотос,
начинает колокол звонить.
Клото прясть садится, а Атропос
обрезает жизненную нить.
И видны душе свободной горы,
люди, реки, жёлтые холмы…
Снадобье из яблок мандрагоры
в эту ночь варить не станем мы.
Потому что всё вокруг трепещет,
слёзы ослепительные льёт,
под луною странным блеском блещет
и хвалу Всевышнему поёт.
А душою брошенное тело —
бедное усталое дитя —
видит: солнце золотое село.
Дождь идёт, листвою шелестя.


*  *  *

Дай бабочкам такие имена,
чтоб цвет их крыл звучаньем был
                    угадан.
Дай зимним пчёлам мёда и вина,
а детям — смирну, золото и ладан.
Войди в мой дом — и я зажгу свечу,
в глухой ночи лицо в ладонях спрячу.
Скажи мне: «Замолчи» — я замолчу,
скажи: «Заплачь» — и я как дождь
                    заплачу.
Свет льнёт к душе, как влага
                    к кораблю,
как ласточка к пустому небосводу.
Скажи мне тихо: «Я тебя люблю»,—
и я пойму, как пламя любит воду.
Как любит дух покинутую плоть,
как вечность любит бег секунд
                    поспешных,
как безнадежно любит нас Господь —
нас, обнажённых, плачущих и грешных.


*  *  *

Как знак беды, чернел еловый лес,
и звёзды плыли в глубине небес,
их блеск тревожный отражали рыбы.
Над нашей жизнью плача невпопад,
струился ивы слёзный водопад,
росли дубы, как каменные глыбы,—
таков пейзаж забытых мною снов.
Расцвечен он тяжёлым лётом сов,
садящихся на сумрачные ели.
Там столько лиц, бесплотных,
                но живых,
а я всё плачу, представляя их
в гробу или в супружеской постели.
Как ты во сне себя ни назови,
не скроешь ты ни судорог любви,
ни тайных мук, ни содроганья
                смерти.
Да, ты последний мне даёшь урок,
когда, смеясь, читаешь между строк
посланье в запечатанном конверте.


*  *  *

Что обрадует зренье? Узор ли извилистых линий — 
птиц свободных паренье над сумрачной водной пустыней,
или лиственный лес, наделённый способностью мыслить?
Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить.
Что останется слуху? Листвы человеческий шелест —
зов иного пространства для рыбы, идущей на нерест,
или голос любви, отвечающий призракам грозным,
что молчит псалмопевец и хлебом питается слёзным.
Чту мы ставим на карту, с судьбой состязаясь сердитой?
Мы богиню Астарту упрямо зовем Афродитой.
Среди ветхих костей тает сердце, подобное воску,
от небесных властей получившее небо в полоску.
Мы уже понимаем, скитаясь под облачной сенью,
что предмет не умеет соперничать с собственной тенью,
что в измученном мире, где жизнью за слово платили,
царь Давид просыпается, трогая струны Псалтири.
Звук нагой и прекрасный в одежде из птичьего гама
поднимается вверх, словно сладостный дым фимиама,
а певец остается лежать на холодной постели
и в груди его голос, как свежая рана на теле.


Три вариации на темы псалмов

1

В храме тела, убогом и тесном,
на изгибе солёной волны,
вторя травам и птицам небесным,
покаянные пели псалмы.
У Дающего милости много —
и являлся пылающий куст
тем, кто мучает Господа Бога
чуть заметным движением уст.

2

Глас Господень, рождающий
                пламень,
зажигает огонь в небесах,
разрешает от бремени ланей,
обнажает деревья в лесах.
Божий глас заполняет провалы
и пробелы всемирных пустот,
и звучит над потоками вод.
И садовник в пустых вертоградах
ждёт, что в брошенном мире опять
трубным гласом своих водопадов
бездна бездну начнёт призывать.

3

Входит смерть, как стакан
                в подстаканник,
в тело жизни — и праведный суд
ждёт тебя, очарованный странник,
камень, птица, разбитый сосуд,
сладкий корень забвенья былого,
из сосуда пролитый елей,
память, время, растение, слово
и сухая листва тополей.


*  *  *

Пройти вдоль волн, не замочивши ног,
из сорных трав сплести себе венок,
убрать с крутого лба седую прядь,
на дудочке пастушеской играть,
смотреть, как в небе тают облака,
и петь про то, что будет жизнь легка,
когда Господь протянет руку мне,
когда мой грех сгорит в моём огне,
когда тобой я буду прощена —
мой давний бред, мой страх, моя вина…


Лилит

И грех её не тяготит,
и каждый жест её — отрава,
и впереди её летит
её двусмысленная слава.
Но кто она? Она — душа,
лишённая привычной плоти,
иль тень от листьев камыша,
иль просто бабочка в полёте?
Иль голос в комнате пустой,
воспоминанье, призрак ложный;
иль взгляд Адама в день шестой
на Еву — влажный, невозможный…


*  *  *

Октябрь на страже. Близится Покров.
Парад светил поёт согласным хором,
что видит мир над розою ветров
Владычицу с воздушным омофором.
Откуда ж эти слёзы из-под век
и привкус в слове горечи — откуда,
когда трава, и зверь, и человек
живут одной надеждою на чудо?
Ответа нет. Но ты иди туда,
где жёлтый ветер пыль несет
                с Востока,
где оживляет беглая вода
заржавленные жилы водостока,
где снег уже не тает на губах,
но соль блестит на досках мокрых
                    палуб,
где смерть в гробах и влага в желобах
не издают ни возгласов, ни жалоб,
где цвета крови сладкое вино,
как свет заката в облаке багровом…
Пришел октябрь. Так что нам суждено
увидеть и узнать перед Покровом?


Сон

Какой-то шум, как будто шум дождя,
тревожит слух, а зрение тревожит
причина шума. Шляпка от гвоздя
блестит на солнце. Гвоздь забит,
                быть может,
совсем недавно. Плоть повреждена,
сочится кровь, цветком ужасным рана
цветёт, она влажна и солона.
На жертвенный алтарь ведут барана.
Отчётлив след раздвоенных копыт,
и кровь по телу движется рывками,
а мозг не спит, но думает, что спит
и видит сон: луна за облаками
скрывается. Священник держит нож
и отделяет голову от тела,
в большую чашу сцеживает кровь.
По коже овна пробегает дрожь,
когда душа от плоти отлетела.
В печи огонь пылает, как любовь.
А дым то спит, то в небо скачет
                белкой.
Обсыпанный содомской солью мелкой,
горит, благоухая, сладкий тук.
Ты вдруг проснёшься, словно от укуса:
просвечивает вновь сквозь кожу рук
прообраз крестной смерти Иисуса.


Два разговора о смысле жизни

1

Это неба полотенце. Это речка. Это лес.
Это тихий плач младенца. Это ангел. Это бес.
Это вышиты на ткани солнце, звёзды и луна.
Это жизнь моя на грани то ли смерти, то ли сна.
Волк, как ветер, завывает. Как луна, вода блестит.
Бог лицо от нас скрывает. Мать дитя своё растит.
Это травы зреют в поле, это зверь живёт в неволе,
привыкая к новой роли, в небе бабочка гостит.
Ах, давно ль она дрожала, потому что червячком
на сырой земле лежала то ли навзничь, то ль ничком?
И имела вид наивный, и смеялась надо мной,
а теперь, как ангел дивный, держит крылья за спиной.

2

Это чистая тарелка. Это ложка. Это ложь.
Это страшно. Это мелко. (Слов во тьме не разберёшь).
Тьма закрыла свет, как штора. Ночь на улице шуршит.
Тонкой ниткой разговора воздух в комнате прошит.
Я ребёнка пеленаю, тихо плачу и молчу.
Помнишь? Помню. Знаешь? Знаю. И заплатишь? Заплачу.
Чем заплатишь? Звёздной пылью, молоко из чашки вылью.
За спиною пряча крылья, ангел дует на свечу.
Как спокойно и бесстрастно Бог пускает время в рост!
Безвоздушное пространство служит пищею для звёзд.
Ночь — кормилица и нянька — с головой укрыла твердь.
Человек, как Ванька-встанька, погружён то в жизнь, то в смерть.
Я лицо росой умою, чтоб глаза мои закрыл
ангел с траурной каймою по краям лазурных крыл.


*  *  *

    Татьяне Кан

Ветку ясеня, дудочку узкую,
птичий щебет, следы на снегу —
всё возьмите — оставьте мне музыку,
я без музыки жить не могу.
Без неё я как город без имени,
как случайная тень на песке…
Пишет ангел рождественским инеем,
словно мелом на классной доске,
что вина прощена и заглажена,
что по-прежнему кровь горяча,
что судьба — как замочная скважина,
как закрытая дверь без ключа.
Но не пробуй проникнуть в таинственный
мир, где снег ослепительно бел,
где родился Господь,
где единственный
раз
я слышала музыку сфер.


*  *  *

В лесах, в горах, на берегу реки,
где ветр и пламя исполняют танец,
где движутся к востоку мотыльки,
как вереницы странников и странниц,
в слезах любви, в сиянии очей
(так дети спать укладывают кукол)
собор каштана с сотнями свечей
возносит к небу свой зелёный купол.

В пустынях тел, во сне, во тьме ночной,
среди растений и жилых массивов,
где снова тварь в ковчег приводит Ной
и где кричит многострадальный Иов,
где падший ангел ловит птицу Рух,
чтобы её во сне увидел инок,—
там ночью лёгкий тополиный пух
летит на юг, свивается в ложбинах,
едва мерцает в воздухе, забыв
отчизну, Бога, прежнее жилище,
летит туда, где Иов, еле жив,
один как перст сидит на пепелище.

Я, как каштан, зажгу свою свечу,
как человек, персты сложу щепотью,
как лёгкий пух, над миром полечу,
касаясь смерти невесомой плотью.
Опять раздастся шумный голос вод,
вздохнёт земля, в ночи запляшет пламя,
в невидимый воздушный хоровод,
как тень, войдёт всё то, что было нами.
И Ной возьмёт топор за рукоять,
чтоб ощутить древесной плоти мякоть,
и будут звёзды плакать и сиять,
а детские глаза — сиять и плакать.


*  *  *

На исходе дня, во вселенной, в конце зимы
как волнуют меня эти волны земли — холмы:
сотворил Господь их, я вижу Его труды.
Так в солёном море Он создал холмы воды.
Как волна с волной меж собой затевали спор,
дети рыб катались с огромных стеклянных гор,
их касалось небо, а солнце им грудь пекло,
ведь земля — песок, а чужая вода — стекло.
Как и всё на свете, Господь нас с тобой спасёт,
потому что дети летят с голубых высот.
Дети гладят землю, целуют её горбы
и о наши беды себе разбивают лбы.
И в морщинах горя ты ищешь следы стыда —
так в холмистом море на воду идёт вода.
Но сухую землю не хочет рыхлить соха,
червь ползёт по стеблю, как видимый след греха.
Ни воды, ни хлеба не хочет вкушать беда,
а по склону неба, рыдая, скользит звезда.


*  *  *

Жили в долг, и Великим постом
проливали горючие слёзы.
Вышивали болгарским крестом
на подушке пунцовые розы.
Вышивали жар-птиц, росомах,
в шали серые кутали плечи,
в невысоких кирпичных домах
разжигали железные печи.
Чёрный хлеб для голодных детей
на растительном жарили масле,
а на небе без всяких затей
свечи звёзд загорались и гасли.
И сквозь тёплые слёзы, едва
намечая скольжение линий,
зимней ночью плели кружева,
на январский похожие иней.
Но пришлось им не сразу, не вдруг
позабыть ремесло Пенелопы:
есть движения взглядов и рук
словно в лес уходящие тропы.
Там стоят и судьбу сторожат
липы старые, чёрные ели…
И ненужные розы лежат,
как живые, в холодной постели.


*  *  *

1

Всё тяжелее жизни бремя, блестят глаза, бледнеют лица,
и вот уже приходит время нам горьким опытом делиться.
Деревья, перейдя на шёпот, свою оплакивают участь,
но ты, приемля горький опыт, благослови его текучесть.

2

Он как песок в часах песочных, как струи слёз из глаз небесных,
как отблеск рая в рифмах точных, как соль морская в водах пресных.
Зачем, мой друг, о силе спорить, за ширмой тела пряча слабость?
Как скорлупа, земная горечь небесную скрывает сладость.

3

Как за тебя, единоверца, молился ангел беспризорный!
Земля истерзанного сердца засеяна травою сорной —
чертополохом и полынью, чья горечь вечно сердце гложет,
но небо неотмирной синью влечёт, и мучит, и тревожит.

4

Пространство путь свершает крестный, а время мчится, словно всадник.
Безлунной ночью свод небесный похож на дикий виноградник.
Готовит время крест и гвозди, пространство выглядит раздетым.
А в небе пламенные гроздья сладчайшим истекают светом.

5

Но чьи младенческие всхлипы в глухие перешли рыданья?
В саду благоухают липы, как зримый образ мирозданья.
Увы, мой друг, от целой жизни всего одна осталась фраза,
и по моей земной отчизне летит сухое семя вяза.


*  *  *

Как морю сказал Господь:
«Здесь предел
надменным волнам твоим»,
так человеку сказал Господь:
«Есть предел у души твоей».
Как мелкий морской песок
лижут послушные волны моря,
так не сливается с воздухом
человеческая душа.
Есть человек, подобный засухе,
есть человек, подобный дождю,
который захватывает всё вокруг.
Есть человек, охраняющий свой очаг
и жилище.
Есть человек,
выбирающий жёлтые одежды.
Есть человек, создающий слова.
Слова ткутся, как тело младенца
из крови матери,
возникают,
как ледяная статуя Будды
из воды в подземной пещере.
Как дивное дерево
с широкошумными ветвями
вырастает из горчичного зерна,—
так вырастает из слова
новый мир, склоняющий голову
перед Господом.
Господи, прими слово мое
как покаяние души моей.
Господи, прими слово мое
как обет вечно служить Тебе.
Господи, прими слово мое —
и пусть растает оно
в лучах Твоей славы.


*  *  *

На тебе, как на арфе, играет Господь,
посылая земле ослепительный снег,
а душа разглядела сквозь грешную плоть:
Вифлеемской звезды проплывает ковчег
там, в ночных небесах, среди прочих светил,
среди карликов белых, хвостатых комет…
Мрак Синайский, мой друг, плодороден, как ил,
а в его глубине — не Фаворский ли свет?
Райский сад на земле пожелтел и засох,
что ж ты ходишь по этим забытым местам?
Нужно сердца врата запереть на засов,
ставить крепкую стражу неверным устам.
Кто удержит течение пламенных рек,
кто надменным волнам установит предел?
И ещё я спрошу: кто тебя, человек,
искупил и бессмертною славой одел?
Так прими благодарно немыслимый дар,
жизнь отлив в совершенную форму креста.
Медный маятник сердцу наносит удар,
а в пустых небесах пламенеет звезда.


*  *  *

В Вифлеем опять караваны бредут во мгле.
Мой отец и мать почивают в сырой земле.
Как давно они в колыбелях дубовых спят!
Снится им, что вновь у Марии родился Сын,
Он бродил по миру и был на кресте распят,
и об этом знают трава, журавлиный клин,
облака на небе и сонмы летящих душ…
Сколько летних засух и лютых декабрьских стуж
пронеслось над миром, и сколько лилось дождей
на сухую землю, и как проливалась кровь
царедворцев, смердов, невинных детей, вождей!
Но услышал мир, что его создала Любовь.
Только слова жаждет немая моя душа,
а любовь есть Слово, ведь Богу не нужен жест.
У седых волхвов я спрошу, словно лист, дрожа:
не гора соблазна ли стала горой блаженств?
Я ладонью глажу прохладный базальт, гранит.
Говорит мне мать: «Ты о нас не тоскуй, не плачь,
ведь любую душу Господь для Себя хранит,
и к любому сердцу приставлен его палач.
И земному дому не нужен небесный дом,
и земному грому ответит небесный гром,
и земной воде мы прощаем и шум, и плеск,
в земляной ладье мы ныряем в небесный блеск,
где Благая Весть, как горящий во тьме светец.
Сын родился здесь — и прощает нас всех Отец!»


*  *  *

Не лодырь, не завистник,
сухая голова,—
цветёт тысячелистник —
солдатская трава.
Роса на хвойных лапах
как слёзы маяты…
Но этот горький запах
и мелкие цветы,
зелёно-серый стебель
среди лесных шпалер…
А рядом — то фельдфебель,
то унтер-офицер.
Жужжит комар-безбожник
и трутень-атеист,
скрывает подорожник
невинно-нежный лист;
но он глядит с любовью
сквозь призрачную синь
туда, где долю вдовью
клянёт трава-полынь.


*  *  *

Если жизнь становится
            смертным ложем,
торжествует вновь пустоты утроба.
Мы лежим во тьме и понять не можем —
кто отвалит камень от двери гроба?
В помутневшем воздухе стёрты грани
между нашим раем и нашим адом.
На больничной койке, на поле брани
жизнь и смерть, как видно,
            гуляют рядом.
Не песок, не камни в земном пейзаже,
не приказ царей, не людская злоба —
только наши страхи стоят на страже.
Кто отвалит камень от двери гроба?
И хотя своё торжество когда-то
Ирод-царь отпраздновал в Кесарии,
но уже готовили ароматы
Саломия, Марфа и две Марии.
Не поддавшись страху, тоске, испугу,
шли под сводом неба, смотрели в оба
и шептали тихо во тьме друг другу:
«Кто отвалит камень от двери гроба?»


*  *  *

Созрели коробочки мака, зарос лопухами овраг,
а слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.
Его не поймаешь, не скроешь, не спрячешь навеки — увы —
среди разноцветных сокровищ растущей на воле травы.
Его драгоценного смысла не может коснуться пророк.
Висят над водой коромысла как повод читать между строк,
смеяться, угадывать мысли и ноги закутывать в плед…
А ты, прорицатель, исчисли количество прожитых лет.
В попытке понять совершенство ты к тайне вселенной приник,
ты тоже получишь блаженство в один ослепительный миг.
Но только не сдерживай слёзы и в мире ничем не владей,
покуда летают стрекозы, подобные душам людей,
вращается круг Зодиака, гремит погремушкою мак,
и слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.


*  *  *

1

Летит по небу кладбище ворон,
чтоб отразиться в сладких волнах Леты.
Встав на паром, где царствует Харон,
сквозь смерть я вижу руку с топором,
во мраке вырубающим предметы.
Как знать, кому принадлежит рука,
какая будет вытесана форма —
нагая птица, профиль дурака,
нож деревянный или облака
эфира, формалина, хлороформа?
И сам топор не знает, хоть убей,
зачем сегодня он повис над бездной.
И серый безработный воробей
сидит, как тать, в густой пыли уездной.

2

Не знает тело, в чём его вина.
Походки почерк мелок и уборист.
Глаголы все поставлены в аорист —
наверно, Бог меняет времена.
И время спит с улыбкой на устах
и говорит: я быхъ, я рьхъ, я стахъ,
и над младенцем точит свет лампада.
Висят, как обезьяны на хвостах,
нагие черти в вертограде ада.
Немые черви точат солончак.
Глагол во фразе нужен, как рычаг
для подниманья непосильных грузов.
Ты говоришь — и соль в твоих речах
блестит на солнце,
        как кристаллы в друзах.


*  *  *

…я жаждала страдать и быть забытой —
монахиня смиренно говорила
и целовала землю, где ступала
нога её наставницы. Зима
была бесснежной. По утрам мороз
узоры молча рисовал на стёклах,
но таяли к полудню миражи
тропического леса. Окна храма
впускали солнце, и его лучи
свечей зажжённых бережно касались.
И нищая стояла тишина
у алтаря, где, преклонив колена,
молитвы возносил смиренный пастырь
за грешный мир — за души всех живых
и всех усопших…


*  *  *

На лучшие слова твои
ложится тень, как грех Адамов.
Но строят гнёзда воробьи
под кровлями жилищ и храмов.
Законам тления и сна
доселе мир подвластен тварный,
но в небесах царит луна,
как некий гений лучезарный.
И кто судьбой за грех платил,
тому посмертный жребий страшен —
но влажным пламенем светил,
как прежде, небосвод украшен.
Пускай щебечет птичий рой,
горячей солью пахнут слёзы,
бесшумно из земли сырой
растёт сияние берёзы.
И неба вечная купель
влечёт неведомою силой,
и светлый ангел колыбель
качает над пустой могилой.


*  *  *

Жизнь растёт из умершего семени,
как из озера — тело реки.
Мы скользим по поверхности времени,
как по глади озёрной жуки.
И с какою-то детской беспечностью
смотрим вверх — и срываемся вниз.
Разве можно, беседуя с вечностью,
получить поощрительный приз?
Как бы мы свою жизнь ни коверкали,
пожиная познанья плоды,
мы всегда отражаемся в зеркале
ослепительной, чудной воды.
Там колышутся ивы китайские
и дрожит силуэт рыбака,
перед ним расстилаются райские,
победившие смерть облака.
Видишь — в этой живой бесконечности
все начала сошлись и концы.
И снуют, словно вестники вечности
водомерки, жуки-плавунцы.


*  *  *

Птицы, летящие в дальние страны без визы,
реки, себя от истока влекущие к устью,
клёны, одетые в шитые золотом ризы,
арфы созвездий, поющие гимн захолустью,
все они живы, как наши ушедшие годы,
так нам знакомы, как вещи, видавшие виды.
Ночью и днём, несмотря на капризы погоды,
ангел возводит больших тополей пирамиды.
Ветер, как нищий, копается в лиственном хламе,
вётел шары отражаются в водах ребристых.
В их глубине, как в огромном языческом храме,
своды украшены стаями рыб серебристых.
Бедный скиталец, неведомый странник, пришелец,
путник усталый, бредущий по белому свету,
что же ты слушаешь листьев шуршанье и шелест,
не замечая, что жизнь твоя канула в Лету?
Ты не боишься слепого клинка Немезиды
и не срываешь взращённый богинею ирис,
ибо в земле, собирающей слёзы Изиды,
тело срастётся, весною воскреснет Осирис.
Ну, а покуда беззвучного полон движенья
купол хрустальный в осеннем причудливом блеске.
Если б душа увидала своё отраженье,
благословила бы эти текущие фрески…


*  *  *

Давай мы построим дом с черепичной крышей,
он будет узкий, длинный, кирпично-красный,
не на песке мы построим его — на камне,
а в основанье серебряный крест положим.
Сначала в воздухе выстроим красный угол,
чтоб было где нам поставить икону Спаса.
Потом мы окна сделаем, чтобы ночью
на нас смотрела звезда под названьем Сатис.
Украсим окна ставнями, на которых
две райских птицы смотреть друг на друга будут.
Мороз-траву я развешу на красных стенах,
тимьян, душицу и алые шишки хмеля,
а рядом с домом выроем мы колодец,
из глубины изведём водяную жилу
и в эту воду серебряный крест опустим,
умоем лица прозрачной земною кровью.
Мы будем молча разглядывать птиц небесных,
траву сухую, бегущее мимо время
и солнца луч, что играет на чистых стёклах.


*  *  *

Мы красили волосы хною иранской
и времени двигали глыбы,
покуда в потоках воды Иорданской
скитались священные рыбы.
Мы пили вино, и сквозь грани стакана
оно пламенело, как рана,
и слёзы любви Галилейская Кана
мешала с водой Иордана.
И мы целовали сквозь кружево шали
в тоске материнские руки,
и вместе небесную пищу вкушали
в преддверии вечной разлуки.
Мы падали, в кровь разбивая колени,
рыдали, как малые дети,
и Богу молились, пока в Галилее
сушились рыбацкие сети.
Плывёт облаков поднебесное братство
прообразом будущей жизни.
О, как нам досталось такое богатство
в земной и небесной отчизне!
На лицах останутся счастье и горе,
как оттиск на ткани убруса,
как вечно хранит Галилейское море
следы от стопы Иисуса.


*  *  *

Знакомый мир поймать не может
                взгляд:
уже исчез старик, сидящий в кресле,
и сон исчез, и дом исчез, и сад,
и звёзды в небе мелкие исчезли.
Худой скворец клюёт болиголов,
и смерти плод скрывает жизнь в зачатке,
а зренье выбирает свой улов —
следы лучей и бликов на сетчатке.
Какой создать из этих бликов мир —
тоской ума, игрой воображенья,
чтобы в слепом движении светил
узнать закон сердечного движенья?
И где-то в сокровенной глубине
Бог милосердный совершает чудо:
покинув дом, дитя идёт ко мне,
сад шелестит листвою из-под спуда,
в высоком небе водят хоровод
созвездья, птицы, ангелы и дети,
а там, внизу, из галилейских вод
рыбак усталый выбирает сети.


*  *  *

Козодой скрипит, и кричит сова,
и в норе сидит полевая мышь,
по ночам цветёт одолень-трава
и потоки света стекают с крыш.
Дуб стоит в лесу, словно древний грек,
и трубит журавль, над водой летя,
и седая мать среднерусских рек
в море прячет голову, как дитя.
Плещет лебедь крыльями над водой,
и стоит ветла в серебре по грудь,
и в ладонях лиственных клён худой
устаёт держать дождевую ртуть.
Потому что всем им явился Бог
и сказал, что Волга — Днепру сестра,
а сухая горечь земных тревог —
только лёгкий дым от Его костра.
И под каждым мигом — Его ладонь,
и в глубинах вечности смерти нет,
в сердцевине мира горит огонь,
а любая тьма укрывает свет.
И ещё сказал Он речной воде,
и песку морскому, и стае птиц,
что любви сиянье живёт везде,
отражаясь в тех, кто не прячет лиц.
И рыбак улов из больших сетей
достаёт, и, как звёзды, горят сердца
беспризорных, бедных, больных детей,
что хотят обнять своего Отца.


*  *  *

На вершине дуба, не глядя в небо, сидит ворона.
Тихо плачет ива, рыдает тополь, дрожит орешник.
И, внимая звукам чужого плача, рыданья, стона,
ты молись в ночи о своей душе, окаянный грешник.
Ты живёшь наощупь, смеёшься тихо, боишься тлена,
а в окно посмотришь — опять ворона сидит на ветке.
И граница тела — другое имя земного плена.
Соловей умолк, но поёт душа — канарейка в клетке.
Для тебя душа твоя — алый лотос иль жёлтый ирис.
Чтоб спасти её, сколько слёз ты и слов истратил!
Под корою дерева, как под кожей, живёт Осирис,
чтоб его увидеть, долбит кору близорукий дятел.
А огнём греха мы себя опаляем и мучим сами.
Но Господь-то знает, Господь-то помнит состав наш бренный!
Припади к подножию ног Его, ороси слезами
каждый малый атом огромной Его вселенной…


*  *  *

1

Если светит солнце и птицы летят на север,
то тогда говорят уста от избытка сердца.
Муравей во сне отделяет зерно от плевел,
а пшено — от риса, а жгучую соль — от перца.
Из ветвей акации сделан венец терновый,
на ладони пальмы блестит дождевая влага…
Если ты взыскуешь страданья и жизни новой,
то и самый грех твой Господь обратит во благо.
…Дни прожитой жизни, куда вы исчезли, где вы?
Неужели вас схоронила земля сырая?
Но дают побеги солёные слёзы Евы
в тот момент, как плача уходит она из рая.

2

И опять скажу я: птицы летят на север
и устами ивы деревья целуют землю.
Свой трилистник нежный опять раскрывает клевер,
говорит Господь мне: «Послушай!» — а я не внемлю.
Сею в поле ветер, потом пожинаю бурю,
у ступеней храма, как нищий, стою и плачу,
провожаю август — и в гости иду к июлю,
мир исполнен смысла — а я ничего не значу.
То в коре берёзы саднящим живу надрезом,
карфагенских яблок везде рассыпаю зёрна,
то внезапно ночью во сне становлюсь железом —
раскаляю дух, у кузнечного стоя горна.
Пахнет ландыш ладаном в сумрачном храме леса,
где повсюду молча деревьев стоят иконы,
где листва и ветви совсем не имеют веса —
так пред Ликом Божьим легки и прозрачны кроны.

3

Что есть тело бренное? Прах ли, носимый ветром
по пространству смерти, по тёмным её дорогам?
Не родишься птицей, не станешь ливанским кедром,
во плоти воскреснешь ты, чтобы предстать пред Богом.
И, в руках сжимая букет хризантем увядший,
от любви Господней на ярком огне сгорая,
ты услышишь слухом, как ангел рыдает падший
и кричит тебе, что и ты не достоин рая…

4

Раскрывает лотос свои лепестки, и это
знак того, что ночь на своём почивает ложе.
И Господь невидимый в видимой ризе света
простирает небо — а небо подобно коже.
Под шатром небесным, под царственной сенью клёна
все мы только странники, нищие, пилигримы —
ведь земля сырая в своё возвращает лоно
всех, кто в мир родился, кто вылеплен был из глины.
Я сегодня вспомнила: первым вернулся Авель.
Нить пастушьей жизни ли стала гнилой, непрочной?
Чтобы можно было железо рубить и камень,
ты клинок дамасский купаешь в крови цветочной.
Я была железом и дважды рождённой птицей,
рассыпала утром гранёную кровь граната,
а почтовый голубь над Божьей летел светлицей
и за грех — я знала — была неизбежна плата.
Я, роняя слёзы, одежд не сняла узорных,
а с тобою вместе на царском сидела троне —
так хозяин пустошей, пастбищ пустых и сорных,—
молодой репейник в роскошной стоит короне.
Так трепещет ива, обросшая птичьим клеем,
так в лесу кукушка траву отыскала вдовью…
Мы — живые свечи — огнём не горим, а тлеем,
непрощённый грех в ослепленьи назвав любовью.
Помоги мне, Боже, избави меня от ада,
огради уста, удержи от речей поспешных,
только Ты умеешь, узлом завязав Плеяды,
развязать узлы наших жизней, пустых и грешных.
Дом молитвы спит, но не спит океан воздушный,
где дорогой вверх пресекается путь бесцельный,
обретает тело младенец, Тебе послушный,
а его отец яко крин отцветает сельный.
Рукавами птичьими мать его утром машет —
ведь с потомков Каина снята проклятья мета,
и пастух Давид перед скинией снова пляшет;
и над каждой жизнью горит семизвездье света.


*  *  *

На органе гор исполняли мессу
в тот момент, как мы проходили мимо
по болотной топи, глухому лесу
у семи холмов до эпохи Рима.

Знак шатра чертили крылами птицы,
похвалялся коршун своим гаремом,
теребили дети сосцы волчицы —
Трувор рядом с Рюриком, Ромул с Ремом.

У семи холмов говорить по-русски
со своей невестой ты был не в силах,
потому что после грозы этруски
хоронили молнии в их могилах.

И, усвоив прочно обычай местный,
у семи холмов мы построим терем
в византийском духе — и свод небесный
на шестнадцать равных частей поделим.

Отправляясь вместе со мной на битву,
в глубине морской и в небесной выси,
постарайся выбить резцом молитву
на лице камней о рабе Борисе.

Крона молний стволу мирового древа
не дает сегодня расти продольно…

Мы с тобой бежим от Господня гнева —
но тебе не страшно, и мне не больно.


*  *  *

Нам везли большие кресты с погоста,
из Китая — шелк, из Коринфа — вазы,
а в итоге было совсем непросто
уловить событие в невод фразы.

В горний мир прямая вела дорога,
рассекая надвое мир наш дольний.
Узнавали жители волю Бога
по полету птиц и по форме молний.

Нам везли слоновую кость с Востока,
огибал верблюд соляные копи,
а хозяева били рабов жестоко
и сжигали мертвых, как ведьм в Европе.

Лили реки слез, обнажая груди,
уделяли время спортивной гребле,
а на дне озерном лежали люди,
равнодушным небом дыша сквозь стебли.

Иногда ладья задевала днищем
то, что вдруг сияло нездешним светом,—
и тогда еда, что давали нищим,
доставалась, Боже, Твоим поэтам,

их грошовым снам, камышовым лирам,
их дешевым лютням, нарядным тогам…

Город Рим возник, чтоб царить над миром,
но придуман мир, чтоб ходить под Богом.


*  *  *

Ты бродил по миру, его ложбинам,
по китайским храмам, холмам, оврагам,
по волнам морским, по дельфиньим спинам,
бороздя простор под зеленым флагом?

Ты заметил облака белый парус
и гребцов незримых в небесной яхте?
И тогда ты понял, что речь без пауз
служит жалкой лжи и великой правде?

Где-то в Индии лотос рождает солнце,
но на солнце тоже бывают пятна…
Мир устроен Богом, как речь японца,
что звучит красиво и непонятно.

Все смешалось: Нил, Амазонка, Припять,
египтяне, турки, монголы, россы,
человеку хочется Бога видеть,
и поэтому я задаю вопросы:

Как великий грешник висит на дыбе?
Как гуляет ангел в лесу зеленом?
Что рыбак не пойманной скажет рыбе,
осеняя невод земным поклоном?

Что пастух прикажет своей отаре
ястребиным взглядом, осанкой горца?
Кто летит по воздуху в город Бари
под покров великого чудотворца?

Кто нам тихо руки кладет на плечи,
ставит в воду свечи тебе в подмогу?

Только ты, мой друг, на такие речи
ничего не скажешь — и слава Богу.


*  *  *

Ты бывал когда-нибудь в Третьем Риме?
Пил степной кумыс, молоко овечье?
Смог ли ты понять, что чужое имя
хорошо звучит на чужом наречье?

Помолился ль ты — и какому богу?
Ты закрыл глаза от речного блеска?
И какой ты взял инструмент в дорогу,
чтоб измерить точно длину отрезка

жизни, ждущей пахаря, землемера?
Что ты видел ночью во сне невольном?
Понял ты, что только любовь и вера
держат мир, как нитку в ушке игольном?

Спят курганы, насыпи свежей глины,
бродит сборщик податей в царстве Коры,
а на самом дне голубой долины
Боровицкий холм, Воробьевы горы:

создает Господь для известных целей
в голубых долинах холмы сухие —
Елеон, Синай, Капитолий, Целий,
Византийский купол Святой Софии…


*  *  *

На семи холмах, в голубых лесах
царь-трава растет о семи листах,
на семи холмах, у семи ветров —

и один листок у травы багров,
а другой листок — как трава полынь,
но не горек он, а как небо синь.

Третий лист червлен, а четвертый — бел,
ведь над ним, наверное, Ангел пел,
но под конский топот, разбойный свист
народился пятый — зеленый лист.

А шестой листок — золотой росток,
а седьмой — шершав, как в избе шесток.

Над травою птица поет тень-тень,
нужно брать траву на Иванов день,
в голубых лесах, на скрещенье рек —
под травой скрывается человек.
Та трава растет из его ребра,
это только часть из его добра.

И, в его добре пробивая брешь,
ты один листок осторожно срежь.

 
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024