Константин Бальмонт 

                                           На заре

                                                                                  Ты, солнце святое, гори...
                                                                                                                 Пушкин

     Мои первые шаги, вы были шагами по садовым дорожкам, среди бесчисленных
цветущих трав, кустов и деревьев. Мои первые шаги первыми весенними песнями
птиц были окружены, первыми перебегами теплого ветра по белому царству
цветущих яблонь и вишень, первыми волшебными зарницами постигания, что зори
подобны неведомому Морю и высокое солнце владеет всем. Мои первые шаги в
мире поэтическом, вы были осмеянными шагами по битому стеклу, по темным
острокрайним кремням, по дороге пыльной, как будто не ведущей ни к чему. Мои
первые шаги, вы были шагами среди цветов и песнопений, в отъединении
ненарушимом.
     Я начал писать стихи в возрасте десяти лет. В яркий солнечный день они
возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете. Это было в
родной моей усадьбе Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии, в лесном
уголке, который до последних дней жизни буду вспоминать, как райское, ничем
не нарушенное радование жизнью. Но первые мои стихи были встречены холодно
моей матерью, которой я верил более, чем кому-либо на свете, и до
шестнадцати лет я больше не писал стихов. Опять придя, опять стихи возникли
в яркий солнечный день, во время довольно долгой поездки среди густых лесов. 
Стихи плясали в моей душе, как стеклокрылые стрекозы-коромысла, и я сразу
мысленно написал с десяток стихотворений и читал их вслух моей матери,
которая ехала на тройке вместе со мной и которая на этот раз смотрела на
меня после каждого стихотворения восхищенными, такими милыми глазами. Из
всех людей моя мать, высокообразованная, умная и редкостная женщина, оказала
на меня в моей поэтической жизни наиболее глубокое влияние. Она ввела меня в
мир музыки, словесности, истории, языкознания. Она первая научила меня
постигать красоту женской души, а этой красотою, - полагаю, - насыщено все
мое литературное творчество. Совсем иное сильное влияние, - и, может быть,
еще более заветное, - оказал на меня отец, необыкновенно тихий, добрый,
молчаливый человек, ничего не ценивший в мире, кроме вольности, деревни,
природы и охоты. Не сделавшись сам охотником - с ним, еще в самом начальном
детстве, я глубоко проник в красоту лесов, полей, болот и лесных рек,
которых так много в моих родных местах.
     Первые самые сильные воспоминания порядка литературного на меня оказали
народные песни. Русские народные сказки, стихи Пушкина, Лермонтова,
Баратынского, Кольцова, Никитина, Некрасова, - немного позднее - Жуковского.
Первая повесть, прочитанная мною на шестом году жизни, была какая-то
полусказочная повесть из жизни океанийцев, но я помню лишь, что книжечка
была тонкая и в синем переплете и в ней были картинки очень желтого цвета,
одна картинка изображала коралловые острова, покрытые пальмами, - и я так ее
запомнил, что, когда в 1912 году впервые увидел коралловые острова в Тихом
океане, приближаясь к Тонга, Самоа и Фиджи, я вздрогнул и в каком-то
запредельном свете почувствовал себя в усадьбе Гумнищи пятилетним ребенком.
     Кончая гимназию во Владимире Губернском, я впервые лично познакомился с
писателем, - и этот писатель был не кто иной, как честнейший,
добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось
мне встречать, знаменитейший в те годы /1895-1896/ повествователь Владимир
Галактионович Короленко. Перед его приездом во Владимир, в гости к инженеру
М. М. Ковальскому и его жене А. С. Ковальской, я дал А. С. Ковальской, по ее
желанию, тетрадь моих стихов для прочтения. Это были стихи, написанные мною
главным образом в возрасте 16-17 лет. Она передала эту тетрадь Короленко. Он
увез ее с собой и позднее написал мне подробное письмо о моих стихах. Он
указал мне на мудрый закон творчества, который в ту пору юности я лишь
подозревал, а он четко и поэтически выразил так, что слова В. Г. Короленко
навсегда врезались в мою память и запомнились чувством, как умное слово
старшего, которого должно слушаться. Он писал мне, что у меня много красивых
подробностей, частностей, успешно ухваченных из мира природы, что нужно
сосредоточивать свое внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим
мотыльком что никак не нужно торопить свое чувство мыслью, а надо довериться
бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и
сопоставления, а потом внезапно все это расцветает, как внезапно расцветает
цветок после долгой невидной поры накопления своих сил. Это золотое правило
я запомнил и памятую ныне. Это цветочное правило нужно было бы, ваятельно,
живописно и словесно занести над входом в ту строгую святыню, которая
называется - Творчество.
     Чувство признательности велит мне сказать, что Владимир Галактионович
кончил письмо свое ко мне словами: "Если вы сумеете сосредоточиться и
работать, мы услышим от вас со временем нечто незаурядное". Нужно ли
говорить, какой хлынул в мое сердце восторг и поток чаяний от этих слов
Короленко.
     Судьба дала мне много возможностей проверить мою решимость и мое
упорство. Овладев еще в молодости, в юности, языками немецким, французским,
шведским, норвежским, итальянским, английским для радости чтения поэтов этих
стран в подлиннике, я напечатал первую книгу стихов "Сборник стихотворений"
в Ярославле в 1890 году. Она вызвала насмешки моих товарищей-студентов и той
красивой Мелитты, во имя которой в этом же году я чуть не простился навсегда
с Землей. Благословение моего вечера за это прекрасной Мелитте и моим
товарищам. Когда на твою святыню посягают и близкие твои становятся твоими
врагами, в душе, наделенной зачатками силы и дара, вырастает такая железная
воля, вспыхивает такой неугасимый костер, что малая силочка становится
мощью, а застенчивый юноша начинает впервые понимать, что значит слова -
обет, одиночество, инок, рыцарь, неприкосновенность.
     Один, голодая, имея нравственную опору лишь в профессоре Николае Ильиче
Сторожеико, который гостеприимно принимал меня и руководил моими изучениями
истории европейских литератур, я перевел, а Прянишников, или, точнее, П. П.
Кончаловский, напечатал книгу норвежского критика Г. Иегера о Генрике
Ибсене, что был тогда наибольшим моим любимцем, с его "Быть самим собой".
Цензура арестовала эту книгу и сожгла. Мое начало - пожар. Что ж, хорошая
рама для поэтических зорь. Н. И. Стороженко, к коему чувства мои - сыновняя
любовь и признательность, ибо он поистине спас меня от голода и, как отец
сыну, бросил верный мост, выхлопотал для меня у К. Т. Солдатенкова заказ
перевести "Историю скандинавской литературы" Горна-Швейцера и, несколько
позднее, двухтомник "История итальянской литературы" Гаспари.
     Третьим другом моих первых шагов в литературе был наш великолепный
москвич, знаменитый адвокат, князь Александр Иванович Урусов. Он напечатал
мой перевод "Таинственных рассказов" Эдгара По и громко восхвалял мои первые
стихи, составившие книжки "Под северным небом" и "В безбрежности", когда мои
первые попытки создать стих, основанный на музыке, сделавшийся к концу 90-х
и началу 900-х годов общепринятым в русской поэзии, вызвал весьма дружные
взрывы смеха в так называемой критике и в кругах постно умствовавших
московских и петербургских интеллигентов.
     Я вспоминаю ласково еще одного юного поэта тех дней /1894-1895/,
Валерия Брюсова. Его парадоксальность крепила и радовала мою собственную
парадоксальность. Его огромная любовь к стиху, и вообще художественному и
умному слову, меня привлекала к нему, и мы три года были друзьями-братьями.
     Первые мои стихи были напечатаны в декабре или ноябре 1885 года в
"Живописном обозрении". Но я кончал тогда гимназию, и классный наставник
запретил мне печататься. Первое стихотворение, обратившее на мое имя
внимание изрядное, был перевод поэмы Шелли "Мимоза", напечатанный в
"Вестнике Европы".
     Первые стихи моего "Северного неба" обусловили мое знакомство и
длившуюся много лет поэтическую дружбу с Миррой Лохвицкой. Светлые следы
моего чувства к ней и ее чувства ко мне ярко отобразились и в моем
творчестве, и в творчестве ее. Первые мои шаги в области словесного
созидания завершились моей любовью к Екатерине Алексеевне
Андреевой-Бальмонт, с которой осенью 1896 года я уехал во Францию, в
Испанию, в Голландию, в Англию, в Италию, где, предавшись изучению искусства
и целого ряда наук, я закрепил на всю жизнь то, что было начато в тихой
деревеньке пятилетним ребенком.
     Мне хочется сказать для ободрения моих юных поэтических братьев,
которые, конечно, где-то у меня есть, что писатель так же не может без платы
за свой труд и за проявления своего дара, как Дон-Кихот - <не> быть добрым
странствующим рыцарем. Дон-Кихоту приходилось, однако, не раз очень трудно в
этом тернистом вопросе.
     Что до меня, первую свою книгу я напечатал за свой счет, не получив за
нее ничего, кроме обид, и сжег ее. Вторую книгу сожгла цензура. Первое,
после этого напечатанное, стихотворение "Цветок" было помещено в московском
журнале "Артист", и за него мне уплатили четыре рубля, извозчик же при сем
случае стоил мне рубль. В этом роде гонорары мои огорчали меня долгое время.
     Когда же я подумаю, что мне, на круг беря, платят ныне за мой труд и
дар, я вижу, что первые мои шаги все продолжаются. Ну, и что ж? Неужели
соловей и жаворонок, оттого что они серые, а не красные и не
бархатно-зеленые, как попугаи, - пожалеют, что Небо велело им петь Солнце и
Луну? Не думаю.
     И еще я полагаю, что в самом серьезном и глубоком смысле мои первые
шаги все продолжаются и ныне. Мы живем в Голубом Замке Неба и не помним, как
мы вошли в эту жизнь, и не знаем, как выйдем. Но если Кальдерон верно
сказал, что "Жизнь есть сон", он очень мудро говорит устами старца в этой
драме, что хорошо и что нужно даже и во сне делать добро. И утолительное
добро - творить Красоту.

Ланды
1929 г., 7 сентября