Глеб Горбовский

 

    Стихи 2007 - 2008

                2007г

КИБИТКА

Ни предначертанной судьбою,
ни Солнцем — штурманом Земли,
я утомлен самим собою,
не в звездной — в комнатной пыли.

Забившись в кресло, как в кибитку,
без пристяжных и бубенцов,
отдав внимание напитку,
я шпарю трактом праотцов!

Меня влечет воображенье,
я злобной явью утомлен.
Я поступил в распоряженье
былых деяний и времен.

Кибитка плоть мою ласкает,
а дух — история Руси...
Мой экипаж — еще смекает,
да и колеса — на мази!


ГЛАЗА

Щеки в морщинах, линяет краса,
дрябнет телес оболочка...
Дольше всего не стареют глаза —
два негасимых цветочка.

Не замечаешь, пока ты не стар,
глаз гениальную вспышку!
Видимо, в них сконцентрирован жар
жизни, дарованной свыше.

Много в них всякого против и за,
ну, а в конце, перед краем —
мы (или нам) закрываем глаза,
словно детей пеленаем...


ХУТОРОК

В толпе деревьев, там, где бугорок,
подобно гнездышку, ютился хуторок.
...Там жил отшельник в обрамленье лет?
Влюбленный в Бога? Оказалось — нет.

Там вдовушка жила, сбежав от бед,
грустя по мужу? Оказалось — нет.
Туда бомжи внедрились? Бомжсовет?
И что-то варят? Оказалось — нет.

Туда сбежал пресыщенный поэт,
чихнув на прессу? Оказалось — нет.
...В том хуторке, где пусто и темно,
уже никто не жил... давным-давно.


СОПРОМАТ

Пригвоздили к телевизору,
к пожиранью новостей.
Отвращенье к пиву вызвали,
охлаждение страстей.

Раньше старость — на завалинке,
на скамейке во дворе,
а теперь — в ботинках-валенках —
в телевизорной дыре.

Облучают помаленечку
нам правители мозги,
выметают шустрым веничком
наслоения тоски.

Что ж, поклон изобретателям
и вещателям — поклон...
Но порой — к такой-то матери! —
этот новый Вавилон.


ЧИТАЛЬНЯ

Книги жгут, как в средние века,
по утрам выносят на помойку...
Вымирает мудрая строка,
а дурная — хвалит перестройку.

Спрос имеет лютый детектив,
Лев Толстой не читан молодежью.
В новом гимне — старенький мотив,
каторгой помеченный и ложью.

Я вчера, шарниры подтянув,
из берлоги выбрался на Невский
и увидел, в урну заглянув,
на обложке: "Федор Достоевский”.


ПРОБЛЕМЫ

Броня оказалась трухою,
портянкою — бронежилет.
От жизни не знаю покоя:
пронзает и дух, и скелет.

О, как защититься от Жизни, —
скажи мне, гранитный утес.
Но будь ты гигант или шибздик,
не сыщешь ответ на вопрос.

Как мог, рассуждая, посметь я
коснуться проблемы такой?
...А как защититься от смерти —
пускай рассуждает другой.


ПЫЛ

Помедли, не гони волну,
устань строчить из пулемета
словами — вдоль и в ширину —
на чахлой местности блокнота.

Заткни фонтанчик, стрикулист,
возьми свои порывы в руки.
Пристал к стихам, как банный лист,
и вытворяешь всяки трюки.

Но как я разум ни молил
остыть и занырнуть в усталость, —
напрасно! Ибо этот пыл —
все то, что от меня осталось.


ПОДАРОК

Лист клена по стеклу окна
опавшей постучал ладошкой.
А на душе по-прежнему весна!
И хочется пожить еще немножко.

Нагрянули друзья, внесли стихи,
сыграли фугу Баха на баяне.
От милых дам осенние духи
поразбрелись по комнатной поляне...

Отлетных птиц прощальные круги
вились над златоглавым парком...
Друзья ушли. Откланялись враги.
Осталась осень — царственным подарком.


* * *
                               Ученье — свет…

Времена изменились... Устав от тоски,
парни водку сменили на ржавое виски,
а девицы, устоям Руси вопреки,
обнажают пупки и могучие сиськи.

Что поделать?.. Такие пришли времена.
Посвежело от западных ветров.
На экранах — ужастики. Бог — Сатана.
Ну, а вера с надеждою — в пухлых конвертах.

Что же делать? А просто — стоять на своем!
И монгольское иго, и гонор поляков,
и французы, и немцы, и сталинский лом —
всё познали... И все еще мыслим, однако.


* * *

В голове намечается вспышка,
мозговых напряжений разряд.
...Остановка нужна, передышка,
а иначе — не пламя, а смрад.

Из чащобы кирпичных строений
отвлекись на зеленый лужок.
Не ярись... Все равно ты не гений,
а всего лишь — с костями мешок.

...Вот и ладно. И впрямь — полегчало.
Рассосалась гордыня, как боль.
А теперь для порядка — сначала
доиграем судьбу, а не роль.


* * *

Как палача, грядущий день встречаю,
смотреть ему в глаза — немая пытка.
Отчаянье приходит не от чая —
от более сурового напитка.

И все же нынче — чаю предпочтенье,
коричнево-душистому, с лимоном...
А в голове — остатки сновидений
со старорусским колокольным звоном!


КОЛОКОЛА

Еще не рассосалась мгла
над исковерканной Россией,
но вновь поют колокола,
и звоны тают в небе синем.

В церквушках, вставших из травы
забвенья, — и в столичных храмах —
над ширью северной Невы
и над Москвой — вероупрямой!

Ко-ло-ко-ла! — какой раскат,
какая мощь в набатном слове.
...Восславим тех, кто был распят
во времена Христа... и — в нови.


СТИШАТА

Опять встречаю вспышку дня,
сердечко тикает — не сжато...
Неужто терпит Бог меня
за эти шустрые стишата?

Опять вареное яйцо
лущу под аромат селедки.
И безобразное лицо
в ладонях, как в объятьях лодки.

Мужает день... А я плыву
в объятьях жизни — благодарен.
И за собой стишок зову,
что, как яйцо, — вкрутую сварен.


РАБЫ

Я жизни раб. Я рабство чту.
Мы все рабы, особенно в быту.

Кто раб жратвы, кто раб винца,
кто золотого раб тельца.

Рабы тряпья, дивана, табака,
манящего в безлюдье огонька.

Как языком искусно ни мели, —
мы все рабы кладбищенской земли.

И тут не надо сходу — на дыбы...
Рабы любви! — к превратностям судьбы.


ЗЕРКАЛО

Машинально — не в обиде —
со стены зерцало снял.
Много лет себя не видел,
а увидел — не узнал.

Видел руки, видел ноги,
пузо видел, а лица
ни в покое, ни в тревоге
много лет — не созерцал.

Борода, очки, морщины,
рот беззубый... Плесень, шлак.
Что осталось от мужчины?
Кое-что. И кое-как...


* * *

Кто терпеньем, кто борьбой,
кто шуршаньем фраз, —
хорошо, что вразнобой,
кто во что горазд!

Патриот или шпион,
перс или прибалт, —
ненавижу монотон,
обожаю гвалт!

Предпочел шептанью — крик,
сытым Штатам — Русь...
В коммуналочке возник,
в ней — и растворюсь!


* * *

Когда к поэзии вернется интерес, —
проснется в нас река, очнется лес,
воспрянет дух, окрепнут телеса
и сердцу станут ближе — небеса.

Не о себе пекусь — о временах.
Среди кипящих душ — я не монах.
Но верю: мне простят и гнев, и стресс,
когда к поэзии вернется интерес.


* * *

Я сойду на тропинку с крыльца,
взглядом трогая вишни и сливы,
и счастливого встречу отца,
то есть — рядышком с мамой счастливой.

Он потреплет мой дерзкий вихор,
золотой обозвав его рыбкой,
ну а мама, прервав разговор,
белозубою вспыхнет улыбкой!

...Где священник молитву речет,
а душа от смирения млеет, —
я поставлю за них по свече,
чтобы стало им в прошлом — светлее!


ИНТЕРВЬЮ

Меня спросили Всеблагие:
какую в жизни чаял цель?
А я спросил: вы кто такие? —
и запахнул свою шинель.

Но все ж вопрос — царапнул душу.
И я ответил сам себе:
Я жить хотел! Я сердце слушал.
Внимал архангельской трубе.

Меня спросили журналисты:
что вас ласкало в жизни сей?
И я ответил: вечер мглистый,
цветы, объятия друзей...

А также — трепетные песни
моей страны, моей судьбы, —
как будто птицы в поднебесье
над нитью жизненной тропы...


ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНИЕ!

Нет, некогда сходила благодать, —
любое из отпущенных мгновений
остановить! — и долго наблюдать,
не убоясь фатальных откровений.

Не то мгновение, когда я на войне
стоял под вражьим дулом карабина
или когда барахтался на дне
якутской речки, ухватясь за льдину...

Остановить хотел бы я тот мог,
когда, блуждая странником по свету,
я вдруг — непостижимое постиг:
что Бог — во мне, но что меня в Нем — нету...


* * *
                    Времена не выбирают...
                                      А. Кушнер

Был печенег когда-то лих,
и тетива стрелков тугая...
О, времена! Конечно, их
не выбирают — в них ввергают.

Мы все шумели, кто как мог,
когда пигмеи в переделке
на Спасской башне, под шумок —
перевели на Запад стрелки.

Свершилось! Выбрали. Живем.
Пусть — не с улыбкою — с гримаской.
И драгоценный хлеб жуем,
но далеко не каждый — с маслом.

То жили в четырех стенах,
теперь — без стен и крыши вроде...
Вот и пиши о временах,
когда от них — с души воротит.


ПОЗДНИЕ ПЕЙЗАЖИ

1.

Развалины школы... Не замка.
И звезды от пуль на стене.
Воронка, а в сущности — ямка;
кровавая тряпка на дне...
А век Двадцать первый — восходит!
И солнце уходит за край,
и ненависть бродит в народе,
при жизни обретшего "рай”...

2.

Заводская труба не дымит, а в цехах —
разбирают подонки станки впопыхах...
На дворе, слава Богу, царит не война,
а зловещая — хуже войны — тишина.
Над заводом слезится октябрьский дождь.
Притаился на клумбе — с протянутой — вождь.
В закутке проходной два смиренных бомжа —
разливают по кружкам "навар” не спеша...

3.

Деревня, уцелевшая в войну,
кряхтя, но пережившая все "...измы”,
последние заколотила избы
и в мертвую огрузла тишину...
Никто не ждал, не поощрял беды,
густела тень от лип широкоплечих.
Шуршала мышь. И яблони беспечно
несли на ветках тяжкие плоды...

4.

Была дорога, но травою заросла.
Петлял ручей, но высох, испарился.
Остался мост — подобие крыла
от самолета, что за тучей скрылся...
Я постоял на символическом мосту,
потом повлек свое тугое тело
от этой трезвой стороны — на ту
переметнулся, в грешные пределы.

5.

На востоке синие просветы —
в тучах, опроставшихся над нами.
На конце душистой сигареты
съежилось опепленное пламя.
Почтальон крадется вдоль забора:
падает письмо в почтовый ящик.
На крыльце — обрывки разговора
прошлого — с нетрезвым настоящим...

6.

Земли зазеленело тело:
лес отрясается от спячки.
За лесом — город оголтелый
зудит на теле, как болячка...
Столбы над ближнею дорогой;
на проводах — касатки-птицы.
И тянет сладко, как тревогой, —
дымком афганским от границы...


ОТСИЯЛО...

Поколено в лохматой траве,
ни цветка в монотонстве зеленом —
в сентябре с маятой в голове
я стоял, в эти травы влюбленный.

Отцвели... Но вернулось тепло,
и набухшая яростью зелень,
проломив воздуся, как стекло,
устремилась к единственной цели!

Доцвести, додышать, досиять,
долюбить и свернуться клубочком...
А весной распрямиться опять,
воспылав негасимым цветочком!


НА ЦВЕТКЕ

Не в камере — на берегу пологом,
над Волховом, где заросли ольхи,
мотаю срок, отпущенный мне Богом,
складирую в тетрадочку стихи.

О, я не только в них — элементарен
и, что поделать, чаще простоват...
Я, над рекою сидя, благодарен,
а за столом бываю — грубоват.

И, что поделать, нынче я — сиделец,
а был ходок за тридевять земель...
Пока душа в моем ночует теле,
я — на цветке душистом жизни —шмель!


КОМУ — ЧТО

Любить осеннюю разруху:
ознобы, слякоть, лист гниющий —
претит твоим глазам и духу...
И это близко всем живущим.

Никто не ждет кончины лета, —
ждут урожая, пропитанья...
И только вздорные поэты
находят прелесть — в увяданье.

Жизнь для поэта — дуновенье,
поэзия — призыв к свободе!
А вздор зовется — вдохновеньем,
что не на всех живых — нисходит.


ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

Не вторгаясь в Ваши планы,
я несу, как прежде, Вам
нидерландские тюльпаны —
приложение к словам.
А слова, хоть и простые:
"Я люблю Вас, милый друг!” —
для меня они святые
и почти для всех вокруг...
А цветы — оттенков разных,
чаще — нежных, как твой взор,
обещают нам не праздник,
а душевный разговор.
...Я несу цветы для милой —
за ограду, за черту
и кладу их — на могилу,
к православному кресту.


* * *

Слева — ворота железные,
справа — ворота дощатые.
Слева — реченья любезные,
справа — слова непечатные...

Вот и подумай, в которые
стукнуть замерзшей костяшкою:
в те, за стальными запорами,
или же — в эти, пустяшные?

...Стукнул. Сомненья растаяли:
лучше — в простые, где весело!
Слева — собака залаяла.
Справа — наметилась песенка...


ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА

Не все ль равно, останется меня
частица, или сгину без остатка, —
на шею не накину я ремня,
не изменю житейского порядка.

С деревьев — листья, волос — с головы.
Что — старость: затянувшаяся осень!..
Не все ль равно — "ура!” или "увы...”
Храбриться или петельку набросить?

Единственно, что держит на плаву —
не страх перед Создателем, не кара —
вечерняя прогулка по бульвару
да свет в окне, где я еще живу!


ЖИВОЙ

Проснулся — ничто не болит.
Не слышно земной круговерти.
Наверно, небесный Синклит
грехи отпустил — перед смертью.

Неужто отдал я концы?!
Однако дышу, привереда.
И в сердце звенят бубенцы,
как будто на троечке еду!

Потом — шевельнул головой,
затем — просиял, не заплакал.
А все потому, что — живой!
А жить — интересно, однако.


ОТПУСКНОЕ

Отпускают вожжи и грехи,
отпускают вора из-под стражи...
Отпускаю в странники — стихи:
пусть побродят, упорхнув с бумажек.

Отпускают в небо голубей;
отпускают реплики хмельные:
отпустил — и сделалось хмельней,
И пружины лязгнули стальные!

Отпускают пулю из ствола,
отпускает муж жену на волю.
Отпускаю муху со стола:
пусть летит и постигает долю...


* * *

Все, что мешало, парило мозги —
я раздробил с годами на куски.

И все ж осталась глыба из огня,
что выжигает душу из меня...

Нет, не унынье и не алкоголь —
они свою отмельтешили роль.

Остался пламенеющий итог
сомнения, что существует Бог.

Но я иду — в ожегах и в дыму —
навстречу вожделенному — Ему!


НОЧНИК

Лет сорок песен не пою
и не читаю Льва Толстого.
Я не врагов — баклуши — бью
в объятьях дня полупустого.

Зато ночами иногда
не сплю, а размышляю, мыслю:
как я, чудак, попал сюда,
то бишь — под своды бренной жизни?

В моем дупле горит ночник,
за коим образок сияет…
И я горю! Еще не сник.
И образ мой судьба ваяет.


НА ТЕАТРЕ

Поскрипывает снег, а может, соль
земли — под обувью прохожих.
И всяк из них свою играет роль
на сцене жизни и за сценой тоже.

А снег с небес, как занавес, упал.
А зритель — я. На действие таращусь.
Не карнавал на сцене и не бал,
а что-то ярче, истинней и слаще!

Я — зритель. Но и все еще актер.
Я роль свою доигрываю внятно.
А режиссер — всесилен и хитер —
с моей души платком стирает пятна.


ВОРОН

Завтра первое мая. Метель за окном.
Снег окутал предпраздничный город.
В парке, словно опутанном сном,
ни людей, ни собак. Лишь на дереве — ворон.

Он танцует на ветке, и что ему снег,
переступами с лапки на лапку.
Здесь он зиму провел — без сугрева и нег,
завернувшись в себя, как в пушистую тряпку.

Одинокий и гордый, как чья-то душа,
он маячит над прошлым, бездомный и стойкий.
А потом он слетает на снег, не спеша,
и вразвалку шагает — к ближайшей помойке.


ЭГО

Что я знаю подробнее прочего,
утонченней и глубже всего
и на чем моя совесть подмочена?
На лобзаньях себя самого.

Эгоист? А идите вы к лешему.
Реалист. Завершающий путь.
Сколько в жизни любому отвешено —
все твое! И с пути не свернуть.

Знаем, знаем: а как же по совести?
По заветам? По воле Христа?
…Это все мадригалы и повести,
а людская планида — проста.


ЗА ОКНОМ

Словно птицы, мешки целофанные
за моим пролетают окном…
Дни господствуют мерклые, странные,
окропленные трезвым вином.

Панихиды звучат похоронные,
колыхание траурных лент…
Процветают слова электронные,
человека зовут — "абонент”.

А на днях бедолага воробышек
под моим задохнулся окном.
…Я сегодня морфина попробовал
и забылся химическим сном.


НА УЧЕТЕ

Товарищ, что нынче в почете,
однажды в табачном дыму
напомнил, что я на учете
в одном медицинском дому.

А я и забыл про потеху,
про будничный нечет и чет,
что я помещен в картотеку
и дьяволом взят на учет.

Расслабься… Строчишь ли эклогу,
стучишь ли в казенную дверь, —
мы все на учете… у Бога,
и это неплохо, поверь.


РАСПЛАТА

Как будто на другой планете
я очутился… с бодуна,
то бишь попал из яви в нети:
из царства плоти — в царство сна.

Взмахнул рукой, а пальцев нету,
измыслил шаг — ан нет ноги.
И тут увидел речку… Лету,
и словно выцвели мозги.

Я все забыл: судьбу, Россию,
родню, товарищей-друзей
и свет лампады негасимой
перед иконой жизни всей…


ВОПРОС

Уходит из-под ног земля,
по капле истекает время…
Жить — для чего? Могилы для?
Весьма бессмысленное бремя.

Так рассуждал один старик,
книг начитавшийся мудреных.
С молчанья перейдя на крик,
купался в словесах ядреных.

С нытья переходил на бред,
вопрос мусолил философский.
"Жить — ради жизни. Вот ответ!”
А кто тот дед? А Глеб Горбовский.


ОСТРОВА

Кто где возник, на свет явился:
в горах, в столице, на селе...
А я на острове родился
и до сих пор — навеселе!

Я проживал на Сахалине
и на Курилах — в пляске дней,
но Васин остров и поныне
считаю родиной своей.

Я посетил Манхеттен рослый
и Мальту, франками шурша.
А человек... Он тоже остров,
покуда в нем живет душа.


ИГОЛОЧКА

Я отыскал ее не в сене,
а где-то в памяти своей…
Она была — как бы над всеми,
рассвета майского светлей!

Она могла кольнуть, ужалить
словечком острым, как игла.
Но мы девчонку обожали:
она красавицей была.

Ее глазищи — Волги шире,
она была светла, чиста...
Но затерялась в этом мире,
как в стоге сена, — навсегда.


ЖЕНОНЕНАВИСТНИК

Я не был в магазине больше года, —
не покупал и не обозревал.
Все это время мерзкая погода
свершала свой зловредный карнавал.

Скрипели кости, пучило сосуды,
ярились нервы, ширилась печаль.
Я поедал узорчики с посуды,
и тут меня кому-то стало жаль.

Под дверь мою входную на рассвете,
заботу проявив о старике,
не мину подложили, не предметик,
а женщину с кошелкою в руке.

Она меня кормила и поила,
ходила в магазин и на базар...
В той женщине жила благая сила,
а я-то думал: женщина — кошмар!


ПЕРЕВЕРТЫШ

Перевернуть страницу
во чтиве и уснуть.
Во сне увидеть птицу,
что может — долбануть.

Перевернуть страницу
в сберкнижке, не скуля,
и дятлом додолбиться
до музыки рубля!

Перевернуть страницу
во Книге Бытия
и вдруг — преобразиться
из дятла — в соловья!


ЛИЦЕДЕИ

В предощущенье новой роли
мы ждем, неся кулисный вздор:
когда закончатся гастроли
и нас отпустит режиссер.

Мы — гастролеры, мы — актеры.
А за окном — несчетный май,
всё те же смуты и поборы
очередной вершит Мамай.

Мы — лицедеи, мы — артисты,
и мимо нас в несчетный раз
мелькают зрители со свистом,
надежду поселяя в нас!


* * *

Я отвык от людей, от нежданных общений,
от негаданных встреч и мудреных бесед,
от взаимных терзаний и нравоучений,
источающих чаще не радость, а бред.

Я сижу, поджидая последний автобус.
На моей остановке — покой, тишина.
Я успел обогнуть этот призрачный глобус,
на котором испил вдохновенье до дна.

А теперь наступило последнее в жизни:
отвыкать от себя, превращаться в туман
и рассеяться утром над милой отчизной,
израсходовав правду в душе и обман.


ПУТНИКИ

Продолжим путь... без транспарантов
и без фанфар — под музыку дождя.
Мы — путники, не демонстранты,
и, кроме Бога — нет у нас вождя.

Мы — путники. Движение – награда
за волю к жизни, это не медаль.
Ее на грудь вывешивать не надо:
она — в груди. Не золото, не сталь.

Мы — путники. Раздетые, босые...
Без фальши мы. В чем мама родила.
И мы дойдем, хватило бы усилий
в свой час — до очищения от зла.


ОБИДА

Нависли брови, словно тучи,
в глазах — сверканье молний, гнев!
Но гнев остыл благополучно,
на фоне жизни потускнев.

Спешит в аквариуме рыбка,
ласкает губы кофеек...
И вот уже в глазах – улыбка
над рябью жизни, как буек.

Была колючею обида,
но... проглотил. Но просветлел.
Пусть ядовитое испито,
но дух прощенья — уцелел!


НАДОЕЛО?

Надоело жить? Не верю.
Ты нюхни нашатыря
и открой наружу двери —
в утро, в небо, где заря.

Надоело хмурить брови?
Улыбнись! Нюхни цветок.
Для взбодренья духа, крови
сделай солнышка глоток.

Надоело быть собою?
Стань на время не собой.
Тварью сделайся любою,
но живи! Господь с тобой.


НА ДИВАНЕ

Себя считал страдальцем
И — обожал покой.
Пошевели хоть пальцем,
а там — и всей ногой!

Любил диван Обломов
не потому, что стар,
не потому, что сломан
и погружен в кошмар:

он просто мыслил лежа,
не тормошил судьбу...
Жить на диване все же
уютней, чем в гробу.