Варлам Шаламов
Над старыми тетрадями
* * *
Просто - болен я. Казалось,
Что здоров,
Что готов нести усталость
Старых слов.
Заползу в свою берлогу.
Поутру
Постою ещё немного
На ветру.
Подышу свободной грудью
На юру,
Постою там на безлюдьи
И - умру.
(50-е - 80-е гг.)
* * *
Зови, зови глухую тьму -
И тьма придёт.
Завидуй брату своему,
И брат умрёт.
(50-е - 80-е гг.)
* * *
На садовые дорожки,
Где ещё вчера
На одной скакала ножке
Наша детвора,
Опускаются всё ниже
С неба облака.
И к земле всё ближе, ближе
Смертная тоска.
Нет, чем выше было небо,
Легче было мне.
Меньше думалось о хлебе
И о седине.
(50-е - 80-е гг.)
* * *
Густеет тёплый воздух
И видно в вышине,
Как проступают звёзды
На синем полотне.
И я один на свете,
Седеет голова,
И брошены на ветер
Бумажные слова.
(50-е - 80-е гг.)
* * *
Л. Т.
Стихи — это боль, и защита от боли,
И — если возможно! — игра.
Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,
На кончике пляшут пера.
Стихи — это боль и целительный пластырь,
Каким утишается боль,
Каким утешает мгновенно лекарство —
Его чудодейственна роль.
Стихи — это боль, это скорая помощь,
Чужие, свои — всё равно,
Аптекарь шагает от дома до дома,
Под каждое ходит окно.
Стихи — это тот дополнительный градус
Любых человечьих страстей,
Каким накаляется проза на радость
Хранителей детских затей.
Рецептом ли модным, рецептом старинным
Фармакологических книг,
Стихи — как таблетка нитроглицерина,
Положенная под язык.
Среди всевозможных разрывов и бедствий
С облаткой дежурит поэт.
Стихи — это просто подручное средство,
Индивидуальный пакет.
1973
* * *
Моя мать была дикарка,
Фантазёрка и кухарка.
Каждый, кто к ней приближался,
Маме ангелом казался.
И, живя во время оно,
Говорить по телефону
Моя мама не умела:
Задыхалась и робела.
Моя мать была кухарка,
Чародейка и знахарка.
Доброй силе ворожила,
Ворожила доброй силе.
Как Христос, я вымыл ноги
Маме — пыльные с дороги, —
Застеснялась моя мама —
Не была героем драмы.
И, проехавши полмира,
За порог своей квартиры
Моя мама не шагала —
Ложь людей её пугала;
Мамин мир был очень узкий,
Очень узкий, очень русский.
Но, сгибаясь постепенно,
Крышу рухнувшей вселенной
Удержать сумела мама
Очень прямо, очень прямо.
И в наряде похоронном
Мама в гроб легла Самсоном, —
Выше всех казалась мама,
Спину выпрямив упрямо,
Позвоночник свой расправя,
Суету земле оставя.
Ей обязан я стихами,
Их крутыми берегами,
Разверзающейся бездной,
Звёздной бездной, мукой крестной...
Моя мать была дикарка,
Фантазёрка и кухарка.
1970
* * *
Не удержал усилием пера
Всего, что было, кажется, вчера.
Я думал так: какие пустяки!
В любое время напишу стихи.
Запаса чувства хватит на сто лет —
И на душе неизгладимый след.
Едва настанет подходящий час,
Воскреснет всё — как на сетчатке глаз.
Но прошлое, лежащее у ног,
Просыпано сквозь пальцы, как песок,
И быль живая поросла быльём,
Беспамятством, забвеньем, забытьём...
1963
* * *
Поэзия — дело седых,
Не мальчиков, а мужчин,
Израненных, немолодых,
Покрытых рубцами морщин.
Сто жизней проживших сполна
Не мальчиков, а мужчин,
Поднявшихся с самого дна
К заоблачной дали вершин.
Познание горных высот,
Подводных душевных глубин,
Поэзия — вызревший плод
И белое пламя седин.
1962
НАД СТАРЫМИ ТЕТРАДЯМИ
Выгорает бумага,
Обращаются в пыль
Гордость, воля, отвага,
Сила, сказка и быль.
Радость точного слова,
Завершенье труда, —
Распылиться готова
И пропасть без следа.
Сколько было забыто
На коротком веку,
Сколько грозных событий
Сотрясало строку...
А тетрадка хранила;
Столько бед, столько лет...
Выгорают чернила,
Попадая на свет
Вытекающей кровью
Из слабеющих вен:
Страстью, гневом, любовью,
Обращёнными в тлен.
1962
* * *
Не спеши увеличить запас
Занесённых в тетрадь впечатлений,
Не лови ускользающих фраз
И пустых не веди наблюдений.
Не ищи, по следам не ходи,
Занимайся любою работой, —
Сердце сразу забьётся в груди,
Если встретится важное что-то.
Наша память способна сама
Привести в безупречный порядок,
Всё доставить тебе для письма,
Положить на страницы тетрадок.
Не смутись, — может быть, через год
Пригодится такая обнова —
Вдруг раскроется дверь и войдёт
Долгожданное важное слово.
1960
* * *
Стихи — это стигматы,
Чужих страданий след,
Свидетельство расплаты
За всех людей, поэт.
Искать спасенья будут
Или поверят в рай,
Простят или забудут.
А ты — не забывай.
Ты должен вечно видеть
Чужих страданий свет,
Любить и ненавидеть
За всех людей, поэт.
1959
ЛУННАЯ НОЧЬ
Вода сверкает как стеклярус,
Гремит, качается, и вот —
Как нож, втыкают в небо парус,
И лодка по морю плывёт.
Нам не узнать при лунном свете,
Где небеса и где вода.
Куда закидывают сети,
Куда заводят невода.
Стекают с пальцев капли ртути.
И звёзды, будто поплавки,
Ныряют средь вечерней мути
За полсажени от руки.
Я в море лодкой обозначу
Светящуюся борозду
И вместо рыбы наудачу
Из моря вытащу звезду.
1958
ПАУК
Запутать муху в паутину
Ещё жужжащей и живой,
Ломать ей кости, гнуть ей спину
И вешать книзу головой.
Ведь паутина — это крылья,
Остатки крыльев паука,
Его повисшая в бессилье
Тысячелапая рука.
И вместо неба — у застрехи
Капкан, растянутый в углу,
Его кровавые потехи
Над мёртвой мухой на полу.
Кто сам он? Бабочка, иль муха,
Иль голубая стрекоза?
Чьего паук лишился слуха?
Чьи были у него глаза?
Он притворился мирно спящим,
Прилёг в углу на чердаке.
И ненависть ко всем летящим
Живёт навеки в пауке.
1958
ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ
Тороплюсь, потому что старею,
Нынче время меня не ждёт,
Поэтическую батарею
Я выкатываю вперёд.
Чтоб прицельные угломеры
Добирались до подлеца,
Подхалима и лицемера,
Чернокнижника и лжеца.
Не отводит ни дня, ни часа
Торопящееся перо
На словесные выкрутасы,
Изготовленные хитро.
И недаром боятся люди,
Сторонящиеся меня,
Самоходных моих орудий
Разрушительного огня.
Кровь колотит в виски! Скорее!
Смерть не ждёт! Да и жизнь не ждёт!
Поэтическую батарею
Я выкатываю вперёд.
1957
СЕСТРЕ
Ты — связь времён, судеб и рода,
Ты простодушна и щедра
И равнодушна, как природа,
Моя последняя сестра.
И встреча наша — только средство,
Предлог на миг, предлог на час
Вернуться вновь к залогам детства -
Игрушкам, спрятанным от нас.
Мы оба сделались моложе.
Что время? Дым! И горе — дым!
И ты помолодела тоже,
И мне не страшно быть седым.
Конец 50-х
40 градусов
Хлебнувшие сонного зелья,
Давно улеглись в гамаки
И крепко в уснувшем ущелье
Крестовые спят пауки.
Журча, изменил выраженье
Ручья ослабевший басок,
И бабочки в изнеможенье
Ложатся плашмя на песок.
И с ними в одной же компаньи,
Балдея от банной жары,
Теряя остатки сознанья,
Прижались к земле комары.
И съёжились жёлтенькой астры
Тряпичные лепестки.
Но льдины — куски алебастра,
Нетающие куски...
А я по таёжной привычке
Смородинный корень курю
И чиркаю, чиркаю спички
И сам с собой говорю...
(1937-1956)
* * *
Ни шагу обратно! Ни шагу!
Приглушены сердца толчки.
И снег шелестит, как бумага,
Разорванная в клочки.
Сухой, вездесущий, летучий,
Он бьёт меня по щекам,
И слишком пощёчины жгучи,
Чтоб их отнести к пустякам...
(1937-1956)
ОБОГАТИТЕЛЬНАЯ ФАБРИКА
Мы вмешиваем быт в стихи,
И оттого, наверно,
В стихах так много чепухи
Житейской всякой скверны.
Но нам простятся все грехи,
Когда поймём искусство
В наш быт примешивать стихи,
Обогащая чувство.
(1937-1956)
БЕЛКА
Ты, белка, всё ещё не птица,
Но твой косматый чёрный хвост
Вошёл в небесные границы
И долетал почти до звёзд.
Когда в рассыпчатой метели
Твой путь домой ещё далёк
И ты торопишься к постели
Колючим ветрам поперёк,
Любая птица удивится
Твоим пределам высоты, —
Зимой и птицам-то не снится
Та высота, где лазишь ты.
И, с ветки прыгая на ветку,
Раскачиваясь на весу,
Ты — акробат без всякой сетки
Предохраняющей в лесу,
Где, рассчитав свои движенья,
Сквозь всю сиреневую тьму
Летишь почти без напряженья
К лесному дому своему.
Ты по таинственным приметам
Найдёшь знакомое дупло,
Дупло, где есть немножко света,
А также пища и тепло.
Ты доберёшься до кладовки,
До драгоценного дупла,
Где поздней осенью так ловко
Запасы пищи собрала.
Где не заглядывает в щели
Прохожий холод ветровой,
И все бродячие метели
Проходят мимо кладовой.
Там в яму свалена брусника,
Полны орехами углы
По нраву той природы дикой,
Где зимы пусты и голы.
И, до утра луща орехи,
Лесная наша егоза,
Ты щуришь узкие от смеха,
Едва заметные глаза.
(1937-1956)
* * *
Нынче я пораньше лягу,
Нынче отдохну.
Убери же с глаз бумагу,
Дай дорогу сну.
Мне лучи дневного света
Тяжелы для глаз,
Каменистый путь поэта
Людям не указ.
Легче в угольном забое,
Легче кем-нибудь,
Только не самим собою
Прошагать свой путь.
(1937-1956)
* * *
Жизнь — от корки и до корки
Перечитанная мной.
Поневоле станешь зорким
В этой мути ледяной.
По намёку, силуэту
Узнаю друзей во мгле.
Право, в этом нет секрета
На бесхитростной земле.
(1937-1956)
* * *
Придворный соловей
Раскроет клюв пошире,
Бросая трель с ветвей,
Крикливейшую в мире.
Не помнит божья тварь
Себя от изумленья,
Долбит как пономарь
Хваленья и моленья.
Свистит что было сил,
По всей гремя державе,
О нём и говорил
Язвительный Державин, —
Что раб и похвалить
Кого-либо не может.
Он может только льстить,
Что не одно и то же.
(1937-1956)
* * *
Стихи — не просто отраженье
Больших событий в мелочах,
Они — земли передвиженья
Внезапно найденный рычаг.
Стихи — не просто озаренье,
Фонарь средь тьмы и темноты.
Они — настойчивость творенья
И неуступчивость мечты.
Стихи всегда — заметы детства
С вчерашней болью заодно,
Доставшееся по наследству
Кустарное веретено.
(1937-1956)
* * *
Всё молчит — зверьё и птицы,
И сама весна
Словно вышла из больницы —
Так бледна она.
В пожелтевшем, прошлогоднем
Травяном тряпье
Приползла в одном исподнем,
Порванном белье.
Из её опухших дёсен
Выступает кровь.
Сколько было этих вёсен,
Сколько будет вновь?
(1937-1956)
* * *
Жизни, прожитой не так,
Все обрезки и осколки
Я кидаю на верстак,
Собирая с книжной полки.
Чтоб слесарным молотком
И зазубренным зубилом
Сбить в один тяжёлый ком
Всё, что жизнь разъединила.
И чтоб молот паровой
Утюгом разгладил за день,
Превратил бы в лист живой,
Без кровоточащих ссадин.
(1937-1956)
* * *
Велики ручья утраты,
И ему не до речей:
Ледяною лапой сжатый,
Задыхается ручей.
Он бурлит в гранитной яме,
Преодолевая лёд,
И холодными камнями
Набивает полон рот.
И ручья косноязычье
Не понятно никому,
Разве только стае птичьей,
Подлетающей к нему.
И взъерошенные птицы
Прекращают перелёт,
Чтоб воды в ручье напиться,
Уцепясь на хрупкий лёд.
Чтоб по горлу пробежала
Капля горного питья,
Точно судорога жалоб
Перемёрзшего ручья.
(1937-1956)
У КОСТРА
Всё людское — мимо, мимо,
Всё, что было, — было зря.
Здесь едино, неделимо
Птичье пенье и заря.
Острый запах гретой мяты,
Дальний шум большой реки.
Все отрады, все утраты
Равноценны и легки.
Ветер тёплым полотенцем
Вытирает щёки мне.
Мотыльки-самосожженцы
В костровом горят огне...
(1937-1956)
* * *
Ты смутишься, ты заплачешь,
Ты загрезишь наяву,
Ты души уже не спрячешь —
По-июльскому — в траву.
И в лесу светло и пусто,
Своды неба высоки,
И листы свои капуста
Крепко сжала в кулаки.
Раскрасневшаяся осень
Цепенеет на бегу,
Поскользнувшись на откосе
В свежевыпавшем снегу.
(1937-1956)
У КРЫЛЬЦА
У крыльца к моей бумаге
Тянут шеи длинные —
Вопросительные знаки —
Головы гусиные.
Буквы приняли за зёрна
Наши гуси глупые,
Та ошибка не зазорна
И не так уж грубая.
Я и сам считаю пищей,
Что сюда накрошено,
Что в листок бумаги писчей
Неумело брошено.
Всё, что люди называли
Просто — добрым семенем,
Смело сеяли и ждали
Урожай со временем.
(1937-1956)
В ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Хожу, вздыхаю тяжко,
На сердце нелегко.
Я дёргаю ромашку
За белое ушко.
Присловья и страданья
Неистребимый ход,
Старинного гаданья
С ума сводящий счёт.
С общипанным букетом
Я двери отворю,
Сейчас, сейчас об этом
Я с ней заговорю.
И Лида сморщит брови,
Кивая на букет,
И назовёт любовью
Мальчишеский мой бред.
(1937-1956)
* * *
Сломав и смяв цветы
Своим тяжёлым телом,
В лесу свалился ты
Таким осиротелым,
Что некий грозный зверь
Открыл свою берлогу
И каменную дверь
Приотвалил немного.
Но что тебе зверья
Наивные угрозы,
Ему — твоя печаль,
Твои скупые слёзы?
Вы явно — в двух мирах,
И каждый — сам собою.
Не волен рабий страх
Сегодня над тобою...
(1937-1956)
* * *
Я здесь живу, как муха, мучась,
Но кто бы мог разъединить
Вот эту тонкую, паучью,
Неразрываемую нить?
Я не вступаю в поединок
С тысячеруким пауком,
Я рву зубами паутину,
Стараясь вырваться тайком.
И, вполовину омертвелый,
Я вполовину трепещу,
Ещё ищу живого дела,
Ещё спасения ищу.
Быть может, палец человечий
Ту паутину разорвёт,
Меня сомнёт и искалечит —
И всё же на небо возьмёт.
(1937-1956)
НОЧНАЯ ПЕСНЯ
Бродят ночью волчьей стаей,
К сердцу крадутся слова.
Вой звериный нарастает,
Тяжелеет голова.
Я запомнил их привычку
Подчинения огню.
Я возьму, бывало, спичку,
Их от сердца отгоню.
Изловлю в капкан бумажный
И при свете, при огне
Я сдеру с них шкуру даже
И распялю на стене.
Но едва глаза закрою
И загляну в темноту —
Вновь разбужен волчьим воем,
И опять невмоготу.
И не будет мне покоя
Ни во сне, ни наяву
Оттого, что этим воем,
Волчьим воем — я живу.
(1937-1956)
ГРОЗА
Смешались облака и волны,
И мира вывернут испод,
По трещинам зубчатых молний
Разламывается небосвод.
По жёлтой глиняной корчаге
Гуляют грома кулаки,
Вода спускается в овраги,
Держась руками за пеньки.
Но в сто плетей дубася тело
Пятнистой, как змея, реки,
Гроза так бережно, умело
Цветов расправит лепестки.
Всё то, что было твёрдой почвой,
Вдруг уплывает из-под ног,
И всё земное так непрочно,
И нет путей, и нет дорог.
Пока прохожий куст лиловый
Не сунет руку сквозь забор,
И за плечо не остановит,
И не завяжет разговор.
И вот я — дома, у калитки,
И все несчастья далеки,
Когда я, вымокший до нитки,
Несу за пазухой стихи.
Гнездо стихов грозой разбито,
И желторотые птенцы
Пищат, познав крушенье быта,
Его начала и концы.
(1937-1956)
ИЮЛЬ
Все соловьи осоловели
И не рокочут ввечеру.
Они уж целых две недели
В плетёной нежатся постели
На охлаждающем ветру.
Колючим колосом усатым
Трясёт раскормленный ячмень,
И день малиной ноздреватой,
Черносмородинным агатом
Синиц заманивает в тень.
Здесь сущий рай для птиц бездомных,
Для залетевших далеко,
Им от прохлады полутёмной
В кустах, достаточно укромных,
Бывает на сердце легко.
И я шепчу стихи синицам,
Губами тихо шевеля,
И я разыгрываю в лицах —
В зверях, растениях и птицах,
Что сочинила мне земля.
Она к моей спине прижалась
И мне готова передать
Всё, что в душе у ней осталось,
Всю нерастраченную малость,
Всю неземную благодать.
Жарой коробятся страницы,
Тетрадка валится из рук,
И в поле душно, как в больнице,
И на своих вязальных спицах
Плетёт ловушку мне паук.
И мотыльки щекочут щёку,
Перебивая мой рассказ,
И на ветру скрипит осока,
И ястреба кружат высоко,
Меня не упуская с глаз.
(1937-1956)
* * *
Больного сердца голос властный
Мне повторяет сотый раз,
Что я живу не понапрасну,
Когда пытаюсь жить для вас.
Я, как пчела у Метерлинка,
Трудолюбивая пчела,
Которой вовсе не в новинку
Людские скорбные дела.
Я до рассвета собираю,
Коплю по капле слёзный мёд,
И пытке той конца не знаю,
И не отбиться от хлопот.
И чем согласней, чем тревожней
К бумаге просятся слова,
Тем я живу неосторожней
И горячее голова.
(1937-1956)
* * *
Он сменит без людей, без книг,
Одной природе веря,
Свой человеческий язык
На междометья зверя.
Руками выроет ночлег
В хрустящих листьях шалых
Тот одичалый человек,
Интеллигент бывалый.
И выступающим ребром
Натягивая кожу,
Различья меж добром и злом
Определить не сможет.
Но вдруг, умывшись на заре
Водою ключевою,
Поднимет очи на горе
И точно волк завоет...
(1937-1956)
СОСНЫ СРУБЛЕННЫЕ
Пахнут мёдом будущие брёвна —
Бывшие деревья на земле,
Их в ряды укладывают ровно,
Подкатив к разрушенной скале.
Как бесславен этот промежуток —
Первая ступень небытия,
Когда жизни стало не до шуток,
Когда шкура ближе всех — своя.
В соснах мысли нет об увяданье,
Блещет светлой бронзою кора, —
Тем страшнее было ожиданье
Первого удара топора.
Берегли от вора, от пожара,
От червей горбатых берегли —
Для того внезапного удара,
Мщенья перепуганной земли.
Дескать, ждёт их славная дорога —
Лечь в закладке первого венца,
И терпеть придётся им немного
На ролях простого мертвеца.
Чем живут в такой вот час смертельный
Эти сосны испокон веков?
Лишь мечтой быть мачтой корабельной,
Чтобы вновь коснуться облаков.
(1937-1956)
* * *
В часы ночные, ледяные,
Осатанев от маеты,
Я брошу в небо позывные
Семидесятой широты.
Пускай геолог бородатый,
Оттаяв циркуль на костре,
Скрестит мои координаты
На заколдованной горе.
Где, как Тангейзер у Венеры,
Пленённый снежной наготой,
Я двадцать лет живу в пещере,
Горя единственной мечтой,
Что, вырываясь на свободу
И сдвинув плечи, как Самсон,
Обрушу каменные своды
На многолетний этот сон.
(1937-1956)
* * *
Луна свисает, как тяжёлый,
Огромный золочёный плод
С ветвей моих деревьев голых —
Хрустальных лиственниц, — и вот
Мне кажется — протянешь руку,
Доверясь детству лишний раз,
Сорвёшь луну — и кончишь муку,
Которой жизнь пугает нас.
(1937-1956)
* * *
Он из окон своей квартиры
С такой же силой, как цветы,
Вдыхает затхлый воздух мира,
Удушье углекислоты.
Удушье крови, слёз и пота,
Что день-деньской глотает он,
Ночной таинственной работой
Переплавляется в озон.
И, как источник кислорода, —
Кустарник, чаща и трава, —
Растут в ночи среди народа
Его целебные слова.
Нам всё равно — листы ли, листья, -
Как называется предмет,
Каким — не только для лингвистов -
Дышать осмелился поэт.
Не грамматические споры
Нас в эти чащи завлекли —
Глубокое дыханье бора
Целительницы земли.
(1937-1956)
* * *
Чтоб торопиться умирать,
Достаточно причины,
Но не хочу объектом стать
Судебной медицины.
Я всё ещё люблю рассвет
Чистейшей акварели,
Люблю луны латунный свет
И жаворонков трели...
(1937-1956)
* * *
Зима уходит в ночь, и стужа
От света прячется в леса,
И на пути в дорожных лужах
Вдруг отразились небеса.
И дым из труб, врезаясь в воздух,
Ослабевая в высоте,
Уже не так стремится к звёздам,
И сами звёзды уж не те.
Они теперь, порою вешней,
Не так, как прежде, далеки,
Они, как горы наши, — здешни
И неожиданно мелки.
Весною мы гораздо ближе
Земле — и тёплой и родной,
Что некрасивой, грязной, рыжей
Сейчас встречается со мной.
И мы цветочную рассаду
Тихонько ставим на окно —
Сигнал весне, что из засады
Готова выскочить давно.
(1937-1956)
* * *
Не старость, нет, — всё та же юность
Кидает лодку в валуны
И кружит в кружеве бурунов
На гребне выгнутой волны.
И развевающийся парус,
Как крылья чайки, волны бьёт,
И прежней молодости ярость
Меня бросает всё вперёд.
Огонь, а не окаменелость
В рисунке моего герба, —
Такой сейчас вступает в зрелость
Моя горящая судьба.
Её и годы не остудят,
И не остудят горы льда,
У ней и старости не будет,
По-видимому, никогда...
(1937-1956)
* * *
Память скрыла столько зла -
Без числа и меры.
Всю-то жизнь лгала, лгала,
Нет ей больше веры.
Может, нет ни городов,
Ни садов зелёных,
И жива лишь сила льдов
И морей солёных.
Может, мир — одни снега —
Звёздная дорога.
Может, мир — одна тайга
В пониманье бога.
(1937-1956)
АВГУСТ
Вечер. Яблоки литые
Освещает чёрный сад,
Точно серьги золотые,
На ветвях они висят.
Час стремительного танца,
Листьев, вихрей ветровых,
Золочёного багрянца
Неба, озера, травы.
И чертят тревожно птицы
Над гнездом за кругом круг —
То ли в дом им возвратиться,
То ли тронуться на юг.
Медленно темнеют ночи,
Ещё полные тепла.
Лето больше ждать не хочет,
Но и осень не пришла.
(1937-1956)
КАМЕЯ
На склоне гор, на склоне лет
Я выбил в камне твой портрет.
Кирка и обух топора
Надёжней хрупкого пера.
В страну морозов и мужчин
И преждевременных морщин
Я вызвал женские черты
Со всем отчаяньем тщеты.
Скалу с твоею головой
Я вправил в перстень снеговой.
И, чтоб не мучила тоска,
Я спрятал перстень в облака.
(1937-1956)
* * *
Сыплет снег и днём и ночью.
Это, верно, строгий бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.
Всё, в чём он разочарован -
Ворох песен и стихов, -
Увлечён работой новой,
Он сметает с облаков.
(1937-1956)
| 
Варлам Шаламов. Над старыми тетрадями
