Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 17:12



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 
 

Семен Липкин


   Стихи 1987 - 1997



СКОРБЬ

Я не знаю, глядя издалече,
Где веков туманна колея,
Так же ли благословляла свечи
В пятницу, как бабушка моя.

Так же ли дитя свое ласкала,
Как меня моя ласкала мать,
И очаг - не печку - разжигала,
Чтоб в тепле молитву прочитать.

А кому Она тогда молилась?
Не ребенку, а Его Отцу,
Ниспославшему такую милость
Ей, пошедшей с плотником к венцу.

Так же ли, качая люльку, пела
Колыбельную в вечерний час?
Молодая - так же ли скорбела,
Как теперь Она скорбит о нас?

1987

 
 
* * *

Как видно, иду на поправку
И мне не нужны доктора.
С самим собой очную ставку
Теперь мне устроить пора.

Пора моей мысли и плоти
Друг другу в глаза посмотреть,
К тебе устремившись в полете,
Совместно с мирами сгореть.

Позволь мне себе же открыться
И тут же забыть этот взгляд,
Позволь мне в тебе раствориться
И в плоть не вернуться назад.

1987

 
 
* * *

Когда мы заново родились,
Со срама прячась на кусты,
Не наготы мы устыдились,
А нашей мнимой красоты,

А нашего лжепониманья,
Что каждому сужден черед.
Но смерть есть только вид познанья,
Тот, кто родился, не умрет.

И вельзевуловы солдаты
Не побеждают никогда
Молящихся: мы виноваты,
Вкусивши счастия стыда.

1987

 
 
* * *

Если грозной правде будешь верен,
То в конце тягчайшего пути
Рай, который был тобой потерян,
Ты сумеешь снова обрести.

Так иди, терпи, благословляя
Господа разгневанную власть;
Если б мы не потеряли рая,
Не стремились бы туда попасть.

05.06.1987

 
 
РОЖДЕННЫЙ ИЗ КАМНЯ

Жарой опустошенный,
Свалился в сумрак день,
Как недугом сраженный
Из-за угла уздень.

Недвижный и бездомный,
Лежал он до зари.
Под буркой ночи темной
Светились газыри.

На нем сидели птицы,
И муравьи ползли,
И были ноговицы
Черней самой земли.

Он был обломком воли
И огоньком столпа,
С которыми дотоле
Не ладила толпа.

Из камня он родился,
И, скошен пулей злой,
Он в камень превратился
И слился со скалой.

05.06.1987


 
 
СЕЛЬСКИЙ ЖИТЕЛЬ

Обтерпелся понемногу,
Отдыхает у пруда,
Те года забыл, когда
Потерял под Курском ногу.

Вспоминает старину:
"Дед на фабрике суконной
Зарабатывал законно,
Помер в прошлую весну.

Никакой тебе субботник:
Получал, себе в доход,
Два отреза каждый год
От хозяина работник".

В доме внук растет - Мишук,
Есть жена и дочь без мужа,
Как прошли зима да стужа,
Грыжа выбухнула вдруг.

Отвезли на слободу.
Резал главный врач Премыслер.
И, очнувшись, он размыслил:
"Подыхать я подожду".

Из больницы вышел, выжил,
Понабрался теплых сил.
В сроки всю траву скосил
И картошку помотыжил.

Две машины закупил
Он украденных дровишек.
Был водитель не из выжиг
И десятку уступил.

Как проснется, слышит: птицы
Песнопение творят,
И, как солнышки, горят
Две лампадки у божницы.

02.08.1987


 
 
В ПАЛАТЕ

Смерть поохотилась в палате,
И ждет ли труп,
Что безнадежное проклятье
Сорвется с наших губ?

Мы жертвы, мы и очевидцы
Страды земной.
Как весело в окно больницы
Глядит бульвар Страстной!

Как пламенно земное счастье -
Желанный дар!
От наших глаз Христовы страсти
Сокрыл Страстной бульвар.

Он утром густо разрисован,
Но чьей рукой?
А здесь для нас приуготован
Уже удел другой.

08.08.1987

 
 
РАЗГОВОР

Говорит правда дня, говорит правда ночи.
Что ж друг другу они говорят? "Говори,
Говори подлинней, нам нельзя покороче,
Мы должны говорить от зари до зари".

Говорит правда дня: "Я - весы и число,
Я - топор и стрекало, перо и лекало,
Я - затоптанный флаг, я - мятежное зло,
Все, что племя людей век за веком искало".

Говорит правда ночи: "Я - смятение счастья,
Я - догадка любви, я - разгадка судьбы,
Я - веселая воля, я - валторна безвластья,
Я - извечная связь волшебства и мольбы".

1987

 
 
ПО ЭДГАРУ ПО

Возле рижской магистрали, где в снегу стволы лежали,
В глубине лесной печали шел я мерзлою тропой.
Обогнул седой чапыжник. Кто там прянул на булыжник?
Это старый чернокнижник, черный ворон, ворон злой.

Страшных лет метаморфоза, посиневший от мороза,
Трехсотлетний член колхоза, - черный ворон мне кричит:
- Золотник святого дара сделал вещью для базара,
Бойся, грешник, будет кара, - черный ворон мне кричит.

Говорю я: - Трехсотлетний, это все навет и сплетни,
Есть ли в мире безответней и бессребренней меня?
Не лабазник, не приказчик, золотник я спрятал вящик, -
Пусть блеснет он, как образчик правды нынешнего дня.

Но упорен черно-синий: - Осквернитель ты святыни,
Жди отмщения эриний, - ворон старый мне кричит.
- Мастерил свои товары, чтоб купили янычары,
Бойся кары, грозной кары, - ворон старый мне кричит.

За деревней малолюдной, свой подъем окончив трудный,
Я вступаю в край подспудный, но душе открытый лес.
Кто там, кто там над болотом? Ворон, ты ль за поворотом?
Ты ль деревьям-звездочетам поклонился - и исчез?

1987

 
 
ВОР

Хороши запевалы, - атаманы, пожалуй, не хуже,
Чаша ходит по кругу, а сабли остры,
О Димитрии первом, об убитом Маринином муже
Величальную песню поют гусляры.

У Марины походка - сандомирской лебедушки танец,
Атаманов ласкает приманчивый взор.
О себе эту песню нынче слышишь, второй самозванец,
Но всегда будешь первым, наш тушинский вор.

А тебя порубают, - будет третий, четвертый и пятый,
Где ковыль задернеет, там хлебу шуметь,
Но останешься первым, и до самой последней расплаты
Величальную песню тебе будут петь.

Отпоют тебя степи, обезводятся волжские срубы,
Ворон каркать привыкнет, что царствует вор.
Над башкой твоей мертвой не померкнут Маринины губы,
Лебединая шея, колдующий взор.

1987

 
 
НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Как прекрасен, о Господи,
Твой Новый Иерусалим!
Река стягивает его стан
Блистающим кушаком,
Конец которого под висячим мостом уходит
Далеко, быть может, за Ливан.
Более ровно его окружает
Оборонительный пояс,
И на могучей, родной, славянской заре
Вавилонская мотопехота
Кружится в своих металлических
Изящных, самодвижущихся повозках.

Как чиста подмосковная даль,
Как прекрасна высокого плача
Березовая стена.
Ты собрал, о Господи, людей полевых,
Ремесленных, посадских людей,
И внушив им догадку построить
Новый Иерусалим на Истре,
Ты видел перед Собою,
Ты, который видишь все, а сам никому не виден,
Старинный далекий город
С пророками и царями,
С храмом и виноградниками,
Видел и Себя Самого,
Въезжающего в этот город по узкой,
Азиатской пыльной дороге,
На тихом, ласковом ослике,

И как там,
Ты разбил жителей Нового Града
На колена.
Вот колено сосен - пастырей духовных,
Колено елей-звездочетов,
Колено дубов - воинов бронегрудых,
Колено трав полевых бессильных,
Колено трав полевых целебных,
Колено цветов - знатных прихожан,
Колено цветов - безвестных тружеников,
Колено бабочек - щеголих,
Колено волков - серых видений Каина,
Колено ланей, чье изображенье - на Твоей книге,
Колено волов, бездумно жующих своих соплеменников
Траву и цветов-смиренников,
Колено птиц, которым Ты присвоил
Крылья серафимов,
И колено птиц,
Которых Ты щедро наградил
Серебряными шекелями
Своей несравненной гортани.

А там, за антеннами,
Над кровлями с детства запуганных людей, -
Там в самом деле коровник?
Там в самом деле колхозный амбар?
Там в самом деле здание сельсовета?
Там в самом деле котельная
Дома отдыха фарисеев?
Разве там - вдали - под перистыми облаками
Не высится недавно отстроенный
Храм Нового Иерусалима,
Храм, возведенный нашими окованными руками?
Как прекрасно, о Господи,
Созданное Твоими работниками,
Даже музей, в котором болтают,
И никто не молится Твоему образу.
И, может быть, даже колено,
Которого не знал старый Иерусалим,
Пьяное, сплошь плоть, сплошь прах,
Тоже может стать прекрасным,
Если Ты вдохнешь в него душу и простишь его...
Не кровосмесительным, наговорным
Злым зельем чернокнижников,
А чистой, целомудренной кровью зари
Напоены облака, и река, и вода родника,
И широка, широка заря
Над Новым Иерусалимом.

1987

 
 
* * *

Когда мне в городе родном,
В Успенской церкви, за углом,
Явилась ты в году двадцатом,
Почудилось, что ты пришла
Из украинского села
С ребенком, в голоде зачатом.

Когда царицей золотой
Ты воссияла красотой
На стеклах Шартрского собора,
Глядел я на твои черты
И думал: понимала ль ты,
Что сын твой распят будет скоро?

Когда Казанскою была,
По Озеру не уплыла,
Где сталкивался лед с волнами,
А над Невою фронтовой
Вы оба - ты и мальчик твой -
Блокадный хлеб делили с нами.

Когда Сикстинскою была,
Казалось нам, что два крыла
Есть у тебя, незримых людям,
И ты навстречу нам летишь,
И свой полет не прекратишь,
Пока мы есть, пока мы будем.

1987

 
 
НИЩИЕ В ДВАДЦАТЬ ВТОРОМ

Капоры белиц накрахмалены,
Лица у черниц опечалены,
Побрели богомолки.
Помолиться - так нет иконочки,
Удавиться - так нет веревочки,
Только елей иголки.

Отгремели битвы гражданские,
Богатеют избы крестьянские,
Вдоволь всяческой пищи.
Только церковка заколочена,
Будто Русь - не Господня вотчина,
А нечистых жилище.

Зеленеют елей иголочки,
Побираются богомолочки,
Где дадут, где прогонят,
И стареют белицы смолоду,
Умирают черницы с голоду, -
Сестры в поле хоронят.

1987

 
 
БУРЯ

В начале августа прошла
Большая буря под Москвою
И тело каждого ствола
Ломала с хвоей и листвою.

Кружась под тучей грозовой,
Одна-единственная птица
Держалась к буре головой,
Чтоб не упасть, не расшибиться.

Свалилась на дорогу ель,
И над убитым мальчуганом
Сто океанов, сто земель
Взревели темным ураганом.

Малыш, за чей-то давний грех,
Как агнец, в жертву принесенный,
Лежал, сокрытый ото всех,
Ничьей молитвой не спасенный.

Заката неподвижный круг,
Еще вчера спокойный, летний,
Сгорел - и нам явились вдруг
Последний день и Суд последний.

Мы понимали: этот суд
Вершится вдумчиво и скоро,
И, зная - слезы не спасут,
Всю ночь мы ждали приговора.

А утром солнышко взошло,
Не очень яркое сначала,
И милостивое тепло
Надеждой светлою дышало.

Зажглась и ранняя звезда
Над недоверчивым безлюдьем,
Но гул последнего Суда
Мы не забудем, не забудем.

1987

 
 
ТУМАН

Лес удивляется белесой полосе,
А мир становится безмерней:
Как будто пахтанье, густеет на шоссе
Туман поздневечерний.

Врезаемся в него, не зная, что нас ждет
За каждым поворотом чудо.
Сейчас нам преградит дорогу небосвод
С вопросом: - Вы откуда?

А я подумаю, что эта колея
Бесплотней воздуха и влаги:
Она низринута с горы сверхбытия
В болота и овраги.

1988

 
 
ИРИСЫ

Деревня длится над оврагом,
Нет на пути помех,
Но вверх взбираюсь тихим шагом,
Мешает рыхлый снег.

Зимою жителей немного,
Стучишь - безмолвен дом,
И даже ирисы Ван Гога
Замерзли над прудом.

А летом долго не темнело,
Все пело допоздна,
Все зеленело, все звенело,
Пьянело без вина.

Вновь будет зимняя дорога,
Но в снежной тишине
Все ж будут ирисы Ван Гога
Цвести на полотне.

1988

 
 
* * *

Шумит река, в ее одноголосье -
Загадка вековая, кочевая.
Из темной чащи выбегают лоси,
Автомашин пугаясь - и пугая.

И голос, кличем пращуров звучащий,
И лес по обе стороны дороги,
И мы посередине темной чащи,
И наши многодумные тревоги,

И лоси, вдруг возникшие, как чудо,
С глазами, словно звезды Вавилона, -
Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда.
Земля нам не могила здесь, а лоно.

1988

 
 
СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА

                       Стены Нового Иерусалима
                       На полях моей родной страны.

                                                Гумилев

Стены Нового Иерусалима
Не дворцы и скипетры царей,
Не холопье золото ливрей,
Не музейных теток разговоры,
Не церквей замшелые подпоры,
Не развалины монастырей,
А лесов зеленые соборы,
А за проволокою просторы
Концентрационных лагерей,
Никому не слышные укоры
И ночные слезы матерей.

1988

 
 
В КОВЧЕГЕ

Просило чье-то жалостное сердце,
Чтобы впустили и меня в ковчег.
Когда захлопнулась за мною дверца
И мы устраивались на ночлег,
Забыл я, кто я: отпрыск иноверца
Иль всем знакомый здешний человек?

Лицо мне щекотало тело львицы,
Я разглядеть не мог других людей.
Свистя, вертелись надо мною птицы,
То черный дрозд, то серый соловей.
Я понимал, что нет воде границы
И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.

Я также понимал, что наши души
Остались там, в пространстве мировом,
Что нам теперь уже не надо суши,
Что радость есть в движенье круговом,
А за бортом вода все глуше, глуше,
Все медленней, но мы плывем, плывем...

1988

 
 
* * *

В слишком кратких сообщеньях ТАССа
Слышу я возвышенную столь
Музыку безумья Комитаса
И камней базальтовую боль.

Если Бог обрек народ на муки,
Значит, Он с народом говорит,
И сливаются в беседе звуки
Геноцид и Сумгаит.

1988

 
 
* * *

Устал я от речей
И перестану скоро
Быть мерою вещей
По слову Протагора.

Устал я от себя,
От существа такого,
Что, суть свою рубя,
В себе растит другого.

Нет, быть хочу я мной
И так себя возвысить,
Чтоб, кончив путь земной,
Лишь от себя зависеть.

1988

 
 
ВОСПОМИНАНИЕ

Райский сад не вспоминает,
Просто дышит и поет,
Будущего он не знает,
Прошлого не сознает,

И лишь наша жизнь земная
Думает о неземном,
И, быть может, больше рая
Память смутная о нем.

1988

 
 
КАВКАЗ

Я видел облака папах
На головах вершин,
Где воздух кизяком пропах,
А родником - кувшин.

Я видел сакли без людей,
Людей в чужом жилье,
И мне уже немного дней
Осталось на земле.

Но преступление и ложь,
Я видел, входят в мир
С той легкостью, с какою нож
В овечий входит сыр.

1988

 
 
МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУ

Какая ночь в лесу настала,
Какой фонарь луна зажгла,
Иль это живопись Шагала -
Таинственная каббала?

А что творится с той полянкой,
Где контур сросшихся берез, -
Как будто пред самаритянкой
Склонился с просьбою Христос.

О как понять мне эти знаки,
И огласовки, и цифирь,
Когда в душистом полумраке
Ликует птичий богатырь.

Он маленький, почти бесцветный,
И не блестящ его полет,
Но гениально неприметный,
Он так поет, он так поет...

1988

 
 
ИСТОРИК

Бумаг сказитель не читает,
Не ищет он черновиков,
Он с былью небыль сочетает
И с путаницею веков.

Поет он о событьях бранных,
И под рукой дрожит струна...
А ты трудись в тиши, в спецхранах,
Вникай пытливо в письмена,

И как бы ни был опыт горек,
Не смей в молчанье каменеть:
Мы слушаем тебя, историк,
Чтоб знать, что с нами будет впредь.

1988

 
 
ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕ

Как юности луна двурогая,
Как золотой закат Подстепья,
Мне Бунина сияет строгое
Словесное великолепье.

Как жажда дня неутоленного,
Как сплав пожара и тумана,
Искрясь, восходит речь Платонова
На Божий свет из котлована.

Как боль, что всею сутью познана,
Как миг предсмертный в душегубке,
Приказывает слово Гроссмана
Творить не рифмы, а поступки,

Как будто кедрача упрямого,
Вечнозеленое, живое
Мне слово видится Шаламова --
Над снегом вздыбленная хвоя.

1988

 
 
* * *

Бык сотворен для пашни,
Для слуха - соловей,
А камень - тот для башни,
А песня - для людей.

Для нас поет и нива,
Чья дума высока,
И над рекою ива,
Да и сама река,

И море, где сиреной
Обманут мореход,
И горе всей вселенной
По-русски нам поет.

1988

 
 
НЕОПАЛИМОВСКАЯ БЫЛЬ

Как с Плющихи свернешь, - в переулке,
Словно в старой шкатулке,

Три монахини шьют покрывала
В коммуналке подвала.

На себе-то одежа плохая,
На трубе-то другая.

Так трудились они для артели
И церковное пели.

Ладно-хорошо.
С бельэтажа снесешь им, вздыхая,

Колбасы, пачку чая,
В самовар огонечку прибавят,

Чашки-блюдца расставят,
Дуют-пьют, дуют-пьют, все из блюдца,

И чудесно смеются:
"С полтора понедельника, малость,

Доживать нам осталось.
Скоро Пасха-то. - Правильно, Глаша,

Скоро ихня да наша".
Ладно-хорошо.

Мальчик жил у нас, был пионером,
А отец - инженером.

Мягкий, робкий, пригожий при этом,
Хоть немного с приветом:

Знать, недуг испытал он тяжелый
В раннем детстве, до школы.

Он в метро до Дзержинской добрался
И попасть постарался,

Доложил: "Я хочу, чтоб вы знали:
Три монашки в подвале

Распевают, молитвы читают
И о Боге болтают".

А начальник: "Фамилия? Клячин?
Хитрый враг будет схвачен!

Подрастешь - вот и примем в чекисты,
Да получше учись ты".

Трех, за то что терпели и пели,
Взяли ночью, в апреле.

Три души, отдохнув, улетели
К солнцу вербной недели...

Для меня, вероятно, у Бога
Дней осталось немного.

Вот и выберу я самый тихий,
Добреду до Плющихи.

Я сверну в переулок знакомый.
Нет соседей. Нет дома.

Но стоят предо мною живые
Евдокия, Мария,

Третья, та, что постарше, - Глафира,
Да вкусят они мира.

Ладно-хорошо.

1988

 
 
АНГЕЛ ТРЕТИЙ

Водопад вопит из раны,
Вся река красна у брега,
Камни древние багряны
Возле мертвого ковчега.

Внемля воплям и безмолвью,
На распахнутом рассвете
Над страною чашу с кровью
Опрокинул ангел третий.

1989

 
 
БЕГСТВО ИЗ ОДЕССЫ

В нем вспыхнул снова дух бродяжеский,
Когда в сумятице ночной,
Взяв саквояж, спешил по Княжеской
Вдвоем с невенчанной женой.

Обезображена, поругана,
Чужой становится земля,
А там, внизу, дрожат испуганно
Огни домов и корабля.

Еще друзья не фарисействуют,
Но пролагается черта,
Чека пока еще не действует
У Сабанеева моста.

И замечает глаз приметливый
Дымок, гонимый ветром с крыш,
И знает: будут неприветливы
Стамбул, София и Париж.

Нельзя обдумывать заранее
Событья предстоящих лет,
Но озарит его в изгнании
Дороги русской скорбный свет.

1989

 
 
1919

Разбит наш город на две части,
На Дерибасовской патруль,
У Дуварджоглу пахнут сласти
И нервничают обе власти.
Мне восемь лет. Горит июль.

Еще прекрасен этот город
И нежно светится собор,
Но будет холод, будет голод,
И ангелам наперекор
Мир детства будет перемолот.

1989

 
 
В САМАРКАНДЕ

Готовлю свое изделье
Во всей восточной красе,
Пишу в Самарканде в келье
Старинного медресе.

Художница-ленинградка
За толстой стеной живет,
И тень огонька лампадка
Бросает на старый киот.

Отца единого дети,
Свеченье видим одно,
И голуби на минарете
Об этом знают давно.

1989

 
 
ДУБ

Средь осени золотоцветной,
Как шкурка молодой лисы, -
Стоит, как муж ветхозаветный,
Дуб нестареющей красы.

Ему не надобно движенья, -
Он движется в себе самом,
Лишь углубляя постиженье
Того, что движется кругом.

И он молчит. Его молчанье
Нужней, прочнее тех словес,
Что в нашем долгом одичанье
Утратили свой блеск и вес.

Принять бы восприятьем дуба
День, час, мгновенье в сентябре,
Но вечности касаюсь грубо,
Притронувшись к его коре.

1989

 
 
ПОЖЕЛТЕВШИЕ БЛОКНОТЫ

Что буравишь ты, червь-книготочец,
Пожелтевших блокнотов листы?
Неудачливых строчек-пророчиц
Неужель опасаешься ты?

Робкий в жизни, в писаниях смелый,
Черноморских кварталов жилец,
Их давно сочинил неумелый,
Но исполненный веры юнец.

Дышат строчки незрелой тревогой,
Страшных лет в них темнеют черты.
Уходи, книготочец, не трогай
Пожелтевших блокнотов листы.

1989

 
 
* * *

Жил в Москве, в полуподвале,
Знаменитейший поэт.
Иногда мы с ним гуляли:
Он - поэт, а я - сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,
Эвариста Галуа,
И казалось: мирозданье
Задевает голова.

Говорил, что в "Ревизоре"
Есть особый гоголин.
В жгучем, чуть косящем взоре
Жил колдун и арлекин.

Фосфор - белый, как и имя, -
Мне мерцал в глазах его.
Люцифер смотрел такими
До паденья своего.

1989

 
 
АХМАТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ В БОСТОНЕ

Здесь все в себе таит
Вкус океанской соли.
В иезуитской школе
Здесь памятник стоит
Игнатию Лойоле.

А та, что родилась
На даче у Фонтана
В моей Одессе, - Анна
Здесь подтверждает связь
Невы и океана.

Пять светлых, важных дней
Богослуженья мая,
Соль вечности вдыхая,
Мы говорим о ней,
О жительнице рая.

1989

 
 
КВАДРИГА

Среди шутов, среди шутих,
Разбойных, даровитых, пресных,
Нас было четверо иных,
Нас было четверо безвестных.

Один, слагатель дивных строк,
На точной рифме был помешан.
Он как ребенок был жесток,
Он как ребенок был безгрешен.

Он, искалеченный войной,
Вернулся в дом сырой, трухлявый,
Расстался с прелестью-женой,
В другой обрел он разум здравый,
И только вместе с сединой
Его коснулся ангел славы.

Второй, художник и поэт,
В стихах и в красках был южанин,
Но понимал он тень и свет,
Как самородок-палешанин.

Был долго в лагерях второй.
Вернулся - весел, шумен, ярок.
Жизнь для него была игрой
И рукописью без помарок.

Был не по правилам красив,
Чужой сочувствовал удаче,
И умер, славы не вкусив,
Отдав искусству жизнь без сдачи,
И только дружеский архив
Хранит накал его горячий.

А третья нам была сестрой.
Дочь пошехонского священства,
Объединяя страсть и строй,
Она искала совершенства.

Муж-юноша погиб в тюрьме.
Дитя свое сама растила.
За робостью в ее уме
Упрямая таилась сила.

Как будто на похоронах,
Шла по дороге безымянной,
И в то же время был размах,
Воспетый Осипом и Анной.

На кладбище Немецком - прах,
Душа - в юдоли богоданной.
А мне, четвертому, - ломать
Девятый суждено десяток,
Осталось близких вспоминать,
Благословляя дней остаток.

Мой путь, извилист и тяжел,
То сонно двигался, то грозно.
Я счастлив, что тебя нашел,
Мне горько, что нашел я поздно.

Случается, что снится мне
Двор детских лет, грехопаденье,
Иль окруженье на войне,
Иль матери нравоученье,
А ты явилась - так во сне
Является стихотворенье.

1995

(Герои этого стихотворения - Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг и Мария Петровых).

 
 
ЧИТАЯ БОДЛЕРА

Лязгает поздняя осень, знобит все живое,
Падает влага со снегом с небес городских,
Холод настиг пребывающих в вечном покое,
В грязных и нищих квартирах все больше больных.

Кот на окне хочет позы удобной и прочной,
Телом худым и паршивым прижался к стеклу.
Чья-то душа заблудилась в трубе водосточной, -
То не моя ли, так близко, на этом углу?

Нет между жизнью и смертью черты пограничной,
Разницы нет между ночью и призраком дня.
Знаю, что в это мгновенье на койке больничной
Брат мой глазами печальными ищет меня.

1995

 
 
ОСНОВА

Какое счастье, если за основу
Судьбы возьмешь концлагерь или гетто!

Закат. Замолк черкизовский базар.
Ты на скамье сидишь, а за спиною
Хрущевский кооперативный дом,
Где ты с женою бедно обитаешь
В двухкомнатной квартирке. Под скамьей
Устроилась собака. Мальчуган,
Лет, может быть, двенадцати, весьма
Серьезный и опрятный, нежно
Щекочет прутиком собаку. Смотрит
С огромным уваженьем, с любопытством
Его ровесница на это действо.
Мила, но некрасива, голонога.
Собака вылезает на песок.
Она коричнева, а ноги желты.

Тут возникает новое лицо,
И тоже лет двенадцати. Прелестна
Какой-то ранней прелестью восточной,
И это знает. Не сказав ни слова
Приятелям и завладев собакой,
Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой
Соперница опасна. Раздается
С раскрытого окна на этаже
Четвертом полупьяный, но беззлобный
Привет: "Жиды, пора вам в Израиль".

По матери и по отцу ты русский,
Но здесь живет и отчим твой Гантмахер,
Он председатель кооператива.
Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке
С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.

И ты потом с женой своей сошелся,
Когда ее привез в Москву из Лодзи
Спаситель-партизан, а ты досрочно
Из лагеря вернулся в институт
На третий курс, - она была на первом.

Две пенсии, на жизнь почти хватает,
Библиотека рядом, счастье рядом,
Поскольку за основу ты берешь
Концлагерь или гетто.

1995

 
 
НИЧТОЖЕСТВО

Братоубийца первый был
Эдемской глины внуком. Неужели,
Кусочек яблока отведав, Ева
Кровь Каина бездумно отравила
Двуногою жестокостью? У зверя
Отсутствует жестокость: пропитанья
Он ищет и того съедает, кто
Слабей, к нему не чувствуя вражды.

Напоминаю: Каин, как велит
Пятидесятницы обычай,
Часть урожая Богу преподнес,
Но Бог, всеведаюший Бог,
Злодея дар не принял. Каин
Почувствовал в отвергнутом дареньи
Свою бездарность - и ожесточился:
Он был ничтожен, и жестокость эта
Есть следствие ничтожества его.
А тот, кто любит Бога, не ничтожен,
Не просит он, когда приносит.

Кусочек яблока отведав, Ева
Потомка праха райского бездумно
Жестокостью наполнила. Мы злы,
Мы хуже, мы глупее зверя.
Прости и помоги нам, Боже.

1996

 
 
БРАТ

Куда звонить? Конечно, в сад,
Где те же яблоки висят,
Что в тот злосчастный день висели,
Но там и телефона нет,
И никакого звона нет,
И нет печали и веселий.

А он спокойный, не больной,
Оттуда говорит со мной.
Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,
А мы бедны, мы босиком
Идем на ближний пляж вдвоем.
Звенит трамвай, пылает лето.

1996

 
 
КРУЖЕНИЕ

Ночь негаданно надвинулась,
Горсти вышвырнув монет,
Наземь небо опрокинулось
Тяжкой роскошью планет.

В этом мнимом разрушении
Галактических светил
Я увидел разрешение
Противостоящих сил.

День в потемках не заблудится,
Приближается мета,
Все, о чем мечтали, сбудется,
Но разумна ли мечта?

Не окажется ль блаженнее
Жизнь в размахе, на износ,
В неприкаянном кружении
Жалких пиршеств, тайных слез?

1997

 
 
ЯВЛЕНЬЕ В ГРУШЕВЕ

               Украинская просодия

Подошла толпа к подножью
Неба Украины,
Увидала Матерь Божью
Над купой раины.

Всех с улыбкою живою
С печалью ласкает,
У нее над головою
Тонкий нимб сверкает.

В платье огненного цвета
Родная одета,
Вся она - источник света,
Вся - источник света.

Этот свет не свет известный
Утром, на закате,
А земной он и небесный
Вестник благодати.

Электричеством рожденный
Свет горит иначе,
Этот - жалостью зажженный,
Нежный и горячий.

Если жить с долготерпеньем,
Все горе минует,
И толпа себя с моленьем
Крестом знаменует.

И стоит поближе к Польше,
Крепко держит веру,
Удивляется все больше
Милиционеру.

Он сорвал с себя погоны,
Сбросил гимнастерку
И пошел, преображенный,
Взобрался на горку

И упал перед явленьем
Матери Божьей
С бессловесным тем моленьем,
Что всех слов дороже.

 
 
СПОКОЙНЫЙ ПРИЮТ

Полуночный пляж. Немного пловцов.
На торжище женское тело нагое.
Уехать скорей в обитель отцов,
Увидеть другое, увидеть другое:

Сады на холмах. Два камня седых.
Молчащая мельница Монтефиоре.
Внезапна заря, внезапна, как стих,
Родившийся с низменным разумом в споре.

Проснулся наш дом - Спокойный Приют,
И купол мечети блестит против окон.
Два облачка, слившись, сливаются в жгут,
Как будто хасида курчавится локон.

Созрел виноград. Тучнеют поля.
Овечек стригут - осыпается волос.
Цветы на земле, ждет песни земля,
И вот уже слышится горлицы голос.

 
 
ВЕЧЕР В ЛЫХНАХ

Повечерья абхазского
Помню тоненький звон,
И листвой осенен
Эвкалиптовый сон.

Помню воздуха ласковый
Виноградный настой
И луны молодой
Ноготок золотой.

Помню вешнюю раннюю
Соловьиную трель,
И губами апрель
Зажимает свирель.

Помню старцев собрание
Тонкостанных, седых,
Прозвенел и затих
Диоскуровский стих.

 
 
СОНЕТ

На волю вышло крепостное слово,
Воров и нищих утвердился быт,
Но не видать Желябова второго,
Генсек-Освободитель не убит.

Священствуют доносчик и развратник,
Но с грустью мудрой смотрит доброта
И рая многоопытный привратник
Пред грешниками не закрыл врата.

На стройке вавилонской башни спорят,
Но на полях безумия войны
Никто из них другого не поборет:
Любовью будут все побеждены.

Покуда зло не возродится снова,
Оно - основа царствия земного.

 
 
ЖУКОВСКИЙ

Какой тяжелый мрак, он давит, как чугунный,
И звездочки тяжка сургучная печать,
И странно говорит стихом Жуковский юный:
"С каким весельем я буду умирать".

Завидую ему: знал, что и за могилой
Он снова будет жить среди верховных сил,
Где собеседники - то ангел шестикрылый,
То маленькая та, которую любил.

Там слава не нужна, там нет садов Белева,
Там петербургские не блещут острова,
Но Пушкина и там пророчествует слово
И тень ученика убитого жива.
Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024