Даниил Андреев

          Восход души

         Стихотворный цикл
               1935-1950

1

Бор, крыши, скалы - в морозном дыме.
Финляндской стужей хрустит зима.
На льду залива, в крутом изломе,
Белеет зябнущих яхт корма...

А в Ваамельсуу[1], в огромном доме,
Сукно вишнёвых портьер и тьма.

Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево
Слуга уносит звон длинных блюд.
В широких окнах большой столовой -
Закат в полнеба, как Страшный Суд...

Под ним становится снег багровым
И красный иней леса несут.

Ступая плавно по мягким сукнам,
По доскам лестниц, сквозь тихий дом
Подносит бабушка к страшным окнам
Меня пред детски безгрешным сном.

Пылая, льётся в лицо поток нам,
Грозя в молчанье нездешним злом.

Он тихий-тихий... И в стихшем доме
Молчанью комнаты нет конца.
Молчим мы оба. И лишь над нами,
Вверху, высоко, шаги отца:

Он мерит вечер и ночь шагами,
И я не вижу его лица.

1935

Нет, не юность обширная,
В грозе, ветрах и боренье:
Детство! Вот - слово мирное,
Исполненное благодаренья.

Прозрачнейшее младенчество
С маленьким, лёгким телом,
Когда ещё снится отечество,
Где ангелы ходят в белом;

Просветы, как окна узкие,
В белое и в золотое
Сквозь ритмы стихов и музыки
Пронзающие красотою;

Вдали - сирены туманные,
Призыв кораблей тревожных,
Вблизи - творения странные,
Которых постичь невозможно:

Медузы, смешные крабышки,
Ищущие пристанищ...
Об этом не скажешь бабушке,
Но думать не перестанешь.

А волны катятся свежие,
Огромные и голубые;
На валунах прибрежия -
Водоросли сырые;

А чайки: зачем они сердятся?
Кто они? и откуда?..
И властно хлынет в сердце моё
Тоска забытого чуда.

И станет такой печальною,
Непоправимой и острой,
Как будто душа причалила
К забытому всеми острову.

1936

Его любил я и качал,
Я утешал его в печали;
Он был весь белый и урчал,
Когда его на спинку клали.

На коврике он долгим днём
Сидел, притворно неподвижен,
Следя пушинки за окном
И крыши оснежённых хижин.

Читался в бусинках испуг
И лёгкое недоуменье,
Как если б он очнулся вдруг
В чужом, неведомом селеньи.

А чуть я выйду - и уж вот[3]
Он с чуткой хитрецою зверя
То свежесть через фортку пьёт,
То выглянет тишком из двери.

Когда же сетки с двух сторон
Нас оградят в постельке белой,
Он, прикорнув ко мне сквозь сон,
Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.

А я, свернувшись калачом,
Шепчу, тревожно озабочен:
- Ну что ты, Мишенька? о чём?
Усни. Пора. Спокойной ночи. -

И веру холил я свою,
Как огонёк под снежной крышей,
О том, что в будущем раю
Мы непременно будем с Мишей.

1950

Нет, младенчество было счастливым:
Сосны млели в лесу от жары;
Между скал по укромным заливам -
Мой корабль из сосновой коры;
Строить гавань волшебному флоту,
Брызгать, бегать, и у заворота
Разыскать заколдованный чёлн;
Растянуться на камне нагретом
Иль учиться сбивать рикошетом
Гребешки набегающих волн.

А вокруг, точно грани в кристалле -
Преломлённые, дробные дали,
Острова, острова, острова,
Лютеранский уют Нодендаля[4],
Церковь с башенкой и синева.

В этот мир, закипев на просторе,
По проливам вторгался прибой:
Его голосу хвойное море
Глухо вторило над головой.
А когда наш залив покрывала
Тень холодная западных скал,
Я на эти лесистые скалы
Забирался и долго искал;

Я искал, чтобы вольные воды
Различались сквозь зыбкие своды,
И смотрел, как далёко внизу
Многотрубные шли пароходы,
Будоража винтом бирюзу.
Величавей, чем горы и люди,
Был их вид меж обрывов нагих,
Их могучие, белые груди
И дыханье широкое их.

Я мечтал о далёких причалах,
Где опустят они якоря,
О таинственно чудных началах
Их дорог сквозь моря и моря.

А когда из предутренней дали
Голоса их сирен проникали
И звучали, и звали во сне -
Торжествующий и беззакатный,
Разверзался простор неохватный,
Предназначенный в будущем мне.

Помню звук: нарастающий, медный,
Точно праздничный рокот трубы,
Точно шествие рати победной
После трудной и страстной борьбы.
Словно где-то, над вольною влагой,
Мощный город, подобный
Трепетал миллионами флагов
Пред эскадрой на пенном валу.

Был другой: весь смеющийся, свежий,
Он летел от баркасов, от мрежей,
Блеском утра насквозь просиян:
В нём был шум золотых побережий
И ласкающий их океан.
И я знал, что отец мой на яхте
Покидает седой Гельсингфорс,
Солнце жжёт на полуденной вахте
Белым кителем стянутый торс.

Третий голос был вкрадчивый, сонный,
Беспокоящий, неугомонный:
Полночь с южной, огромной луной;
Странной негой, струной монотонной
Он надолго вставал надо мной.

Но ещё был четвертый; не горем,
Не борьбою, не страстью томим,
Но вся жизнь мне казалась - лишь морем,
Смерть - желанной страною за ним.
Всё полней он лился, всё чудесней,
Будто мать в серебристом раю
Пела мне колыбельную песню
И баюкала душу мою.
И всё дальше, в блаженные сини,
Невозвратный корабль уплывал,
Белый-белый, как святочный иней,
Как вскипающий пенами вал.

1935

Она читает в гамаке.
Она смеётся - там, в беседке.
А я - на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.

Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться...
Надежды нет. Надежды нет.
Мне - только восемь. Ей - тринадцать.

Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.[5]
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.

Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица...
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне - тарелка киселя
И возглас фройлен: "Шляфен, шляфен!"[6]

А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.

Трещит кузнечик на лугу,
В столовой - голоса и хохот...
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.

Всё пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.

1936

             Памяти Филиппа Александровича Доброва

Где бесшумны и нежны
Переулки Арбата,
Дух минувшего, как чародей,
Воздвигнул палаты,
Что похожи на снежных
Лебедей.

Бузина за решёткой:
Там ни троп, ни дорог нет,
Словно в чарах старинного сна;
Только изредка вздрогнет
Тарахтящей пролёткой
Тишина.

Ещё помнили деды
В этих мирных усадьбах
Хлебосольный аксаковский кров,
Многолюдные свадьбы,
Торжества и обеды,
Шум пиров.

И о взоре орлином
Победителя-галла,
Что прошёл здесь, в погибель ведом,
Мне расскажет, бывало,
Зимним вечером длинным
Старый дом.

Два собачьих гиганта
Тихий двор сторожили,
Где цветы и трава до колен,
А по комнатам жили
Жизнью дум фолианты
Вдоль стен.

Игры в детской овеяв
Ветром ширей и далей
И тревожа загадками сон,
В спорах взрослых звучали
Имена корифеев
Всех времён.

А на двери наружной,
Благодушной и верной,
"ДОКТОР ДОБРОВ" - гласила доска,
И спокойно и мерно
Жизнь текла здесь - радушна,
Широка.

О, отец мой - не кровью,
Доброй волею ставший!
Милый Дядя, - наставник и друг!
У блаженных верховий
Дней начальных - питавший
Детский дух!

Слышу "Вечную память",
Вижу свечи над гробом,
Скорбный блеск озаряемых лиц,
И пред часом суровым
Трепеща преклоняюсь
Снова ниц.

В годы гроз исполинских,
В страшный век бурелома
Как щемит этот вкрадчивый бред:
Нежность старого дома,
Ласка рук материнских,
Лица тех, кого нет.

1950

Собрав ребят с околицы, с гумна, из душной хаты,
Июльским предвечернем испытывал ли ты
Под доброю, широкою улыбкою заката
Восторженную опрометь мальчишеской лапты?

Ударив мячик биткою, дать сразу гону, гону,
Канавы перескакивая, вихрем, прямиком,
Подпрыгнуть, если целятся, - и дальше, дальше, к кону,
В одних трусах заплатанных, без шапки, босиком.

Нет веса в теле меленьком, свободном и упругом,
Свистящий воздух ластится к горящей голове, -
Ах, если бы хоть раз ещё вот так промчаться лугом
По гладкой, чуть утоптанной, росистой мураве!

Над колокольней розовой стрижи свистят, как стрелы,
Туман плывет от озера: он знает - ты горяч,
И так чудесно нежит он пылающее тело,
Пока не затеряется в крапиве шустрый мяч.

1946

Есть кодекс прав несовершеннолетних:
Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,
Игра с дождём, плесканье в лужах летних,
Порт из камней, из грязи - пирожки.

О покорителях морей и суши
Читать, мечтать, и, намечтавшись всласть,
Перемахнуть через заборы, красть
В саду зелёные, сырые груши;

И у костра смолистого, в ночном,
Когда в росе пофыркивают кони,
Картофель, обжигающий ладони,
Есть перед сном - прохладным, свежим сном.

Мы - мальчики, мы к юному народу
Принадлежим и кровью, и судьбой.
Бывает час, когда мы не на бой,
Но для игры зовём к себе природу.

С малиновками беглый свист скрестя,
Баюкаясь на сочных травах мая,
Иль брызги блещущие поднимая
И по песку горячему хрустя.

Текут года, нам не даруя дважды
Беспечных лет восторг и широту,
Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый
Хоть раз один живую щедрость ту.

1936

За детство - крылатое, звонкое детство,
За каждое утро, и ночь, и зарю,
За ласку природы, за тихий привет Твой,
За всю Твою щедрость благодарю.

Когда на рассвете с горячих подушек
Соскакивал я для прохладной зари,
Ты ждал меня плюшем любимых игрушек
И плеском беспечным в пруду и в пыли.

Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,
Азартный галдёж босоногих затей,
Ты мне улыбался за нежной оградой
Стихов, облаков и узорных ветвей.

Наставников умных и спутников добрых
Ты дал мне - и каждое имя храню, -
Да вечно лелеется мирный их образ
Душой, нисходящей к закатному дню.

И если бывало мне горько и больно,
Ты звёздную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.

И радость да будет на радость ответом:
Смеясь, воспевать Твою чудную быль,
Рассыпать у ног Твоих перед рассветом
Беспечных стихов золотистую пыль.

1949

[6] Фройлен - здесь: гувернантка. Шляфен (schlafen - нем.) - спать.