Илья Эренбург
Стихи разных лет
* * *
Если ты к земле приложишь ухо,
То услышишь — крыльями звеня,
В тонкой паутине бьется муха,
А в корнях изъеденного пня
Прорастают новые побеги,
Прячась в хвое и в сухих листах.
На дороге вязнут и скрипят телеги,
Утопая в рыхлых колеях.
Ты услышишь: пробегает белка,
Листьями пугливыми шурша,
И над речкой пересохшей, мелкой
Селезень кряхтит средь камыша.
И поет бадья у нашего колодца,
И девчонки с ягодой прошли.
Ты услышишь, как дрожит и бьется
Сердце неумолчное земли.
ВЕРЛЕН В СТАРОСТИ
Лысый, грязный, как бездомная собака,
Ночью он бродил забытый и ничей.
Каждый кабачок и каждая клоака
Знали хорошо его среди гостей.
За своим абсентом молча, каждой ночью
Он досиживал до «утренней звезды».
И торчали в беспорядке клочья
Перепутанной и неопрятной бороды.
Но, бывало, Муза, старика жалея,
Приходила и шептала о былом,
И тогда он брал у сонного лакея
Белый лист, залитый кофе и вином,
По его лицу ребенка и сатира
Пробегал какой-то сладостный намек,
И, далек от злобы, и далек от мира,
Он писал, писал и не писать не мог...
СЕРДЦЕ ТИХО ПЛАЧЕТ...
Из Верлена
Il pleut doucement sur la ville.
A.Rimbaud
Сердце тихо плачет,
Словно дождик мелкий,
Что же это значит,
Если сердце плачет?
Падая на крыши,
Плачет мелкий дождик,
Плачет тише, тише,
Падая на крыши.
И, дождю внимая,
Сердце тихо плачет,
Отчего — не зная,
Лишь дождю внимая.
И ни зла, ни боли!
Все же плачет сердце,
Плачет оттого ли,
Что ни зла, ни боли?
* * *
Видишь, любить до чего тяжело —
Гнет к земле густое тепло.
Паленая шерсть на моей груди.
Соль — солона. Не береди!
Ты не дочь, ты не сестра.
Земля, земля, моя нора!
Коготь и клык. Темен и дик.
Я говорю — не береди!
Не для меня любви ремесло.
Камень пьет густое тепло.
Теплый камень — мертвый зверь —
Стихи, стихи — седая шерсть.
Виснут веки. Сон и гуд.
Люди могут, а я не могу.
Рот приоткрыт — тяжкий пар,—
Это тебе, но последний дар.
* * *
Что любовь? Нежнейшая безделка.
Мало ль жемчуга и серебра?
Милая, я в жизни засиделся,
Обо мне справляются ветра.
Видя звезд пленительный избыток,
Я к земле сгибаюсь тяжело —
На горбу слепого следопыта
Прорастает темное крыло.
И меня пугает равнодушье.
Это даже не былая боль,
А над пестрым ворохом игрушек
Звездная рождественская соль.
Но тебя я не могу покинуть!
Это — голову назад — еще!—
В землю уходящей Прозерпины
Пахнущее тополем плечо.
Но твое дыханье в диком мире —
Я ладонью заслонил — дыши!—
И никто не снимет этой гири
С тихой загостившейся души.
* * *
Волос черен или золот.
Красна кровь.
Голое слово —
Любовь.
Жилы стяни туго!
Как хлеб и вода,
Простая подруга —
Беда.
Цветов не трогай.
Весен не мерь.
Прямая дорога —
Смерть.
* * *
Средь мотоциклетовых цикад
Слышу древних баобабов запах.
Впрочем, не такая ли тоска
Обкарнала страусов на шляпы?
Можно вылить бочки сулемы,
Зебу превратить в автомобили,
Но кому же нужно, чтобы мы
Так доисторически любили?
Чтобы губы — бешеный лоскут,
Створки раковин, живое мясо,
Захватив помадную тоску,
Задыхались напастями засух.
Чтобы сразу, от каких-то слов,
Этот чинный, в пиджаке и шляпе,
Мот бы, как неистовый циклоп,
Нашу круглую звезду облапить?
Чтобы пред одной, и то не той,
Ни в какие радости не веря,
Изойти берложной теплотой
На смерть ошарашенного зверя.
* * *
Со временем — единоборство,
И прежней нежности разбег,
Чрез многие лета и версты
К почти-мифической тебе.
Я чую след в почтовом знаке,
Средь чащи дат, в наклоне букв:
Нюх увязавшейся собаки
Не утеряет смуглых рук.
Могильной тенью кипарисов,
На первой зелени, весной,
Я был к тебе навек приписан,
Как к некой волости земной.
Исход любви суров и важен,—
Чтоб после стольких смут и мук
Из четырех углов бродяжьих
Повертываться к одному.
* * *
Полярная звезда и проседь окон.
Какая же плясунья унесет
Два рысьих солнца мертвого Востока
Среди густых серебряных тенёт?
Ну как же здесь любить, забыв о гневе?
Протяжен ямб, прохладой веет смерть.
Ведь, полюбив, унылый Псалмопевец
Кимвал не трогал и кричал, как зверь.
О, расступись!— ведь расступилось море
Я перейду, я больше не могу.
Зачем тебе пророческая горечь
Моих сухих и одичалых губ?
Не буду ни просить, ни прекословить,
И всё ж боюсь, что задохнешься ты,—
Ведь то, что ты зовешь моей любовью,—
Лишь взрыв ветхозаветной духоты.
* * *
Не мы придумываем казни,
Но зацепилось колесо —
И в жилах кровь от гнева вязнет,
Готовая взорвать висок.
И чтоб душа звериным пахла —
От диких ливней — в темноту —
Той нежности густая нахлынь
Почти соленая во рту.
И за уступками — уступки.
И разве кто-нибудь поймет,
Что эти соты слишком хрупки
И в них не уместится мед?
Пока, как говорят, «до гроба»,—
Средь ночи форточку открыть,
И обрасти подшерстком злобы,
Чтоб о пощаде не просить.
И всё же, зная кипь и накипь
И всю беспомощность мою,—
Шершавым языком собаки
Расписку верности даю.
* * *
Вдруг — среди дня — послушай —
Где же ты?
Не камни душат —
Нежность.
Розовое облако. Клекот беды.
Что же — запыхавшись, паровозом
Обегать поля?— Даже дым
Розов.
Можно задыхаться от каких-то мелочей,
И камень — в клочья,
От того — чей
Почерк?
Это, кажется, зовут «любовью» —
Руку на грудь, до утра,
Чтоб на розовом камне — простая повесть
Утрат.
Вокзальная нежность. Вагона скрип.
И как человек беден!—
Ведь это же цвет другой зари —
Последней.
* * *
Нежное железо — эти скрепы,
Даже страсть от них изнемогла.
Каждый вздох могильной глиной лепок,
Топки шепоты и вязок глаз.
Чтоб кружиться карусельным грифом,
Разлетевшись — прискакать назад.
В каждой родинке такие мифы,
Что и в ста томах не рассказать.
Знаешь этих просыпаний смуту,
Эти шорохи и шепота?—
Ведь дыханье каждую минуту
Может убежать за ворота.
Двух сердец такие замиранья,
Залпы перекрестные и страх,
Будто салютуют в океане
Погибающие крейсера.
Как же должен биться ток багряный,
Туго стянутый в узлы висков,
Чтоб любовь, надышанная за ночь,
Не смешалась с роем облаков?
* * *
Не сумерек боюсь — такого света,
Что вся земля — одно дыханье мирт,
Что даже камень Ветхого Завета
Лишь золотой и трепетный эфир.
Любви избыток, и не ты, а Диво:
Белы глазницы, плоть отлучена.
Средь пирных вскриков и трещанья иволг
Внезапная чужая тишина.
Что седина? Я знаю полдень смерти —
Звонарь блаженный звоном изойдет,
Не раскачнув земли глухого сердца,
И виночерпий чаши не дольет.
Молю,— о Ненависть, пребудь на страже!
Среди камней и рубенсовских тел,
Пошли и мне неслыханную тяжесть,
Чтоб я второй земли не захотел.
* * *
Мэри, о чем Вы грустите
Возле своих кавалеров?
Разве в наряженной свите
Мало певучих труверов?
Мэри, не будьте так гневны,
Знаете старые песни -
В замке жила Королевна,
Всех королевен прелестней.
Слушайте, грустная Мэри,
Это певцы рассказали -
Как в изумленном трувере
Струны навек замолчали.
Мэри, у тихого пруда
С ним Королевна прощалась.
В гибких водах изумруда
Белая роза осталась.
Мэри, о чем Вы грустите
Возле своих кавалеров?
Разве в наряженной свите
Мало певучих труверов?
* * *
Когда задумчивая Сена
Завечереет и уснет,
В пустых аллеях Сен-Жермена
Ко мне никто не подойдет.
Иль, может, из приемной залы
К вечерней службе Saint-Sulpice
Пройдет немного запоздалый
И розовеющий маркиз.
Навстречу белая маркиза
В своей карете проплывет
И тайной детского каприза
К нему головку повернет.
Она недавно из Версаля,
Ей памятны его балы,
Где с ней охотно танцевали
И королевские послы.
Запачкав в серебристой пудре
Седые кончики манжет,
Маркиз, откидывая кудри,
Ей улыбается в ответ.
От лунных отблесков бледнея,
Он дальше медленно идет.
В пустых заброшенных аллеях
Ко мне никто не подойдет.
* * *
Никто не смел сказать Вам о вечернем часе,
Хотя уж все давно мечтали о покое.
Вы медленно сошли по липовой террасе
Туда, где расцвели пахучие левкои.
Как будто серебром и редкими камнями
Были усыпаны песчаные дорожки.
А вы погнались в сад за белыми цветами
И замочили Ваши маленькие ножки.
Но белые цветы казались странно серы,
Когда коснулись их Вы детскими руками.
И зашептали вы: "Смотрите, кавалеры,
Как я люблю шутить над белыми цветами!"
* * *
Вы приняли меня в изысканной гостиной,
В углу дремал очерченный экран.
И, в сторону глядя, рукою слишком длинной
Вы предложили сесть на шелковый диван.
На тонком столике был нежно сервирован
В лиловых чашечках горячий шоколад.
И если б знали Вы, как я был зачарован,
Когда меня задел Ваш мимолетный взгляд.
Я понял, отчего Вы смотрите нежнее,
Когда уходит ночь в далеких кружевах,
И отчего у вас змеятся орхидеи
И медленно ползут на тонких стебельках.
* * *
В одежде гордого сеньора
На сцену выхода я ждал,
Но по ошибке режиссера
На пять столетий опоздал.
Влача тяжелые доспехи
И замедляя ровный шаг,
Я прохожу при громком смехе
Забавы жаждущих зевак.
Теперь бы, предлагая даме
Свой меч рукою осенить,
Умчатся с верными слугами
На швабов ужас наводить.
А после с строгим капелланом
Благодарить Святую Мать
И перед мрачным Ватиканом
Покорно голову склонять.
Но кто теперь поверит в Бога?
Над Ним смеется сам аббат,
И только пристально и строго
О Нем преданья говорят.
Как жалобно сверкают латы
При электрических огнях,
И звуки рыцарской расплаты
На сильных не наводят страх.
А мне осталось только плавно
Слагать усталые стихи.
И пусть они звучат забавно,
Я их пою, они - мои.
* * *
Девушки печальные о Вашем царстве пели,
Замирая медленно в далеких алтарях.
И перед Вашим образом о чем-то шелестели
Грустные священники в усталых кружевах.
Распустивши волосы на тоненькие плечи,
Вы глядели горестно сквозь тень тяжелых риз.
И казалось, были Вы как тающие свечи,
Что пред Вашим образом нечаянно зажглись.
Слезы незаметные на камень опадали,
Расцветая свечкою пред светлым алтарем.
И в них были вложены все вечные печали,
Всё, что Вы пережили над срубленным крестом.
Всё, о чем веками Вы, забытая, скорбели,
Всё блеснуло горестью в потерянных слезах.
И пред Вашим образом о чем-то шелестели
Грустные священники в усталых кружевах.
БРЮГГЕ
Есть в мире печальное тихое место,
Великое царство больных.
Есть город, где вечно рыдает невеста,
Есть город, где умер жених.
Высокие церкви в сиянье покорном
О вечном смиреньи поют.
И женщины в белом, и женщины в черном,
Как думы о прошлом, идут.
Эти бледные сжатые губы,
Точно тонкие ветки мимозы,
Но мне кажется, будто их грубо
И жестоко коснулись морозы.
Когда над урнами церковными
Свои обряды я творю,
Шагами тихими и ровными
Она проходит к алтарю.
Лицо ее бледней пергамента,
И косы черные в пыли,
Как потемневшие орнаменты,
Ее покорно облегли.
Своими высохшими кистями
Она касается свечи.
И только кольца с аметистами
Роняют редкие лучи.
И часто, стоя за колоннами,
Когда я в церкви загрущу,
Своими взорами смущенными
Я возле стен ее ищу.
Смешав ее с Святой Мадонною,
Я к ней молитвенно крадусь.
И долго, словно пред иконою,
Склонив колени, я молюсь,
Пока руками пожелтевшими
Она откинет переплет
И над страницами истлевшими
Свои молитвы перечтет.
* * *
Были вокруг меня люди родные,
Скрылись в чужие края.
Только одна Ты, Святая Мария,
Не оставляешь меня.
Мама любила в усталой вуали
В детскую тихо пройти.
И приласкать, чтоб без горькой печали
Мог я ко сну отойти.
Разве теперь не ребенок я малый,
Разве не так же грущу,
Если своею мольбой запоздалой
Маму я снова ищу.
Возле иконы забытого храма
Я не устану просить:
Будь моей тихой и ласковой мамой
И научи полюбить!
Сыну когда-то дала Ты могучесть
С верой дойти до креста.
Дай мне такую же светлую участь,
Дай мне мученья Христа.
Крестные муки я выдержу прямо,
Смерть я сумею найти,
Если у гроба усталая мама
Снова мне скажет "прости".
* * *
Каждый вечер в городе кого-нибудь хоронят,
Девушку печальную на кладбище несут.
С колоколен радостных о тихом царстве звонят,
И в церквах растворенных о празднике поют.
В этот час прохожие все точно приобщились,
Словно все обвеяны великой тишиной,
И как дети малые, что Богу помолились
И полны, затихшие, любовью неземной.
Лишь цветы поникшие, что тихо увядали
В наших темных комнатах, на тоненьких стеблях,
Мы приносим девушкам, которые не знали
О других взлелеянных, солнечных цветах.
Мы оставим девушку, покрытую цветами,
Там, где все усталые нашли себе приют,
Там, где птицы Божии над старыми крестами
О великом празднике радостно поют.
* * *
Я знаю, что Вы, светлая, покорно умираете,
Что Вас давно покинули страданье и тоска
И, задремавши вечером, Вы тихо-тихо таете,
Как тают в горных впадинах уснувшие снега.
Вы тихая, Вы хрупкая, взгляну, и мне не верится,
Что Вы еще не умерли, что вы еще живы.
И мне так странно хочется, затем лишь, чтоб увериться,
Рукой слегка дотронуться до Вашей головы.
Я Вам пою, и песнею я сердце убаюкаю,
Чтоб Вы могли, с улыбкою растаяв, - умереть.
Но если б вы увидели, с какою страшной мукою,
Когда мне плакать хочется, я начинаю петь...
* * *
Я помню, давно уже я уловил,
Что Вы среди нас неживая.
И только за это я Вас полюбил,
Последней любовью сгорая.
За то, что Вы любите дальние сны
И чистые белые розы.
За то, что Вам, знаю, навек суждены
По-детски наивные грезы.
За то, что в дыханье волнистых волос
Мне слышится призрачный ладан.
За то, что Ваш странно нездешний вопрос
Не может быть мною разгадан.
За то, что цветы, умирая, горят,
За то, что Вы скоро умрете,
За то, что творите Ваш страшный обряд
И это любовью зовете.
* * *
Сегодня я видел, как Ваши тяжелые слезы
Слетали и долго блестели на черных шелках,
И мне захотелось сказать Вам про белые розы,
Что раз расцветают на бледно-зеленых кустах.
Я знаю, что плакать Вы можете только красиво,
Как будто роняя куда-то свои лепестки,
И кажется мне, что Вы словно усталая ива,
Что тихо склонилась и плачет над ширью реки.
Мне хочется взять Ваши руки в тяжелом браслете,
На кисти которых так нежно легли кружева,
И тихо сказать Вам о бледно-лазурном рассвете,
О том, как склоняется в поле и плачет трава.
Лишь только растают вдали полуночные чары
И первые отблески солнца окрасят луга,
Раскрыв лепестки, наклоняются вниз ненюфары
И тихо роняют на темное дно жемчуга.
Я знаю, тогда распускаются белые розы
И плачут они на особенно тонких стеблях.
Я знаю, тогда вы роняете крупные слезы
И долго сверкают они на тяжелых шелках.
* * *
Там, где темный пруд граничит с лугом
И где ночь кувшинками цветет,
Рассекая воду, плавно, круг за кругом,
Тихий лебедь медленно плывет.
Но лишь тонкий месяц к сонным изумрудам
Подольет лучами серебро,
Лебедь, уплывая, над печальным прудом
Оставляет белое перо.
* * *
Когда приходите Вы в солнечные рощи,
Где сквозь тенистый свод сверкает синева,
Мне хочется сказать, сказать как можно проще
Вам только тихие и нежные слова.
Но вы пришли ко мне, чтоб плакать о нарциссах,
Глядеть на ветку гибких орхидей,
И только там, вдали, у строгих кипарисов,
Вы вся становитесь изысканно нежней.
Не тешат Вас тогда ни радостные птицы,
Ни в сонных заводях усталая река,
И не глядите Вы, как быстрые зарницы
Сверкают по небу и режут облака.
Вы говорите мне: "Моим глазам не верьте,
Я не жила, как Вы, в оливковых садах.
И я любить могу цветы любви и смерти,
Что медленно цветут в заброшенных местах".
Илья Эренбург. Стихи разных лет
