Юрий Кузнецов

 

           Дом

         Часть 1.

         Тихий Зарев

На Рязани была деревушка.
В золотые глубокие дни
Залетела в деревню кукушка –
Скромный Филя возьми да взгляни.
А она говорит: – Между сосен
Полетаем, на мир поглядим
И детей нарожаем и бросим,
На край света с тобой улетим.
О дороге, о жизни, о смерти
Поведём мы потешный рассказ.
Будут слушать нас малые дети,
Мудрецы станут спорить о нас. –
Думу думал Филипп – что за птица?
Взял ружье да её пристрелил.
Стали сны нехорошие сниться,
Помечтал он и хату спалил.
При честн;м любопытном народе
Свою душу не стал он смущать.
Поглядел – куда солнце заходит –
И подался край света искать.

Две войны напустили тумана,
Слева сабли, а справа обрыв.
Затянулась гражданская рана,
Пятилетка пошла на прорыв.
Был бы Филя находкой поэта,
Да построил он каменный дом.
И завёл он семью... А край света –
На Руси он за первым углом.

Два сына было у отца –
Удалый и дурак.
Увы, не стало храбреца,
Бывает в жизни так.
И слух неясный, как туман,
Поведал эту грусть,
Что за свободу дальних стран
Он пал со словом: «Русь!»
Семья сходилась за столом,
И жечь отец велел
Свечу на месте дорогом,
Где старший сын сидел.
Бросала редкий свет она
На стол и образа.
То глупость младшего видна,
То матери слеза.
Недолго младший сын гадал,
Раздался свист друзей,
Уехал и в Москве пропал
По глупости своей.
Была ль причиной дама пик,
Иль крепкое вино,
Или свалившийся кирпич –
Теперь уж всё равно.
«Вертайся, сын... У нас темно», –
Писал в письме отец.
Нераспечатанным оно
Вернулось наконец.
На нём (в окне померкнул свет!)
Стремительной подошвы
Запечатлелся пыльный след,
На облако похожий.
Знать, наугад одной ногой
Попал глупец сюда,
А в пустоту шагнул другой –
И сгинул навсегда.
Ещё свечу!..
На две версты
Сильнее свет пошел.
Как от звезды и до звезды,
Между свечами стол.
И два живых лица в ночном,
Два в сумраке ночном.
И скорбь застыла на одном,
И мука – на другом.
И этой муки не могла
Родная превозмочь.
О, далеко она ушла!
И наступает ночь.
О чём, о чём он говорит,
Один в ночном дому?
Ещё – одна свеча горит.
О, как светло ему!

Горели три большие зги,
И мудрость в том была.
Казалось, новую зажги –
И дом сгорит дотла.
Старик умел считать до трёх,
И мудрость в том была.
Не дай и вам до четырех,
Четыре – это мгла.
Когда о жизни говорят
И речь бросает в дрожь,
Три слова правильны подряд,
А остальные ложь.
Единство только трём дано,
И крепость им дана.
Три собеседника – одно,
Четвертый – Сатана.
Три слова только у любви,
А прочие излишек.
Три раза женщину зови,
А после не услышит.
С распутья старых трёх дорог
По Родине несётся
Тот богатырский русский вздох,
Что удалью зовётся.

Взлетали бабочки из мглы
И шаркали о боль.
Клубились, бились об углы
Огнёвки, совки, моль.
Бросали свечи вперемиг
Три исполинских тени.
Троился сумрачный старик –
Спиной к моей поэме.

Оставь дела, мой друг и брат,
И стань со мною рядом.
Даль, рассечённую трикрат,
Окинь единым взглядом.
Да воспарит твой строгий дух
В широком чистом поле!
Да поразит тебя, мой друг,
Свобода русской боли!

Зарытый в розы и шипы,
Спит город Тихий Зарев –
Без ресторана, без толпы,
Без лифта и швейцаров.
Над ним в холодной вышине
Пылают наши звезды,
Под ним в холодной глубине
Белеют наши кости.
Косматый запад тучи шлёт,
Восток – сухую пыль.
И запах мяты ноздри жжёт,
В ушах шумит ковыль.
В нём жили птицы и жуки,
Собаки и трава,
Стрекозы, воздух, пауки,
Цветы и синева.
Летели мимо поезда
И окнами смеялись.
Шла жизнь, но люди, как вода
В графине, не менялись.

Московский поезд! Тишина.
Неслышно вышли трое:
Мужчина, женщина – она
С ребёнком. Стороною
Повеял ветер и затих,
Была заря пустынна.
– Вот дом родителей моих! –
И дверь толкнул мужчина.
Спина. Ночное существо
На бледном полусвете.
– Как жизнь, родитель?
– Ничего, –
Ему старик ответил.

Что в этом слове «ничего» –
Загадка или притча?
Сквозит Вселенной из него,
Но Русь к нему привычна.
Неуловимое всегда,
Наношенное в дом,
Как тень ногами, как вода
Дырявым решетом.
Оно незримо мир сечёт,
Сон разума тревожит.
В тени от облака живёт
И со вдовой на ложе.
Преломлены через него
Видения пустыни,
И дно стакана моего,
И отблеск на вершине,
В науке след его ищи
И на воде бегущей,
В венчальном призраке свечи
И на кофейной гуще.
Оно бы стёрло свет и тьму,
Но... тайна есть во мне.
И с этим словом ко всему
Готовы на земле.

– Иван! – опомнился старик,
Не видя никого.
Пред ним ли старший сын стоит
Или сморгнул его?
– Я не один, – сказал Иван, –
Жена и сын.
– Откуда? –
Пришёл ли гул далеких стран
На Родину, как чудо?
Старик не мог судьбы понять,
Стоял и грезил ими.
– Мария! Дочка! Дай обнять...
А это кто?
– Владимир.

Итак, Владимир... Мысль спешит
О нём сказать заране.
Пространство эпоса лежит
В разорванном тумане.
К чему спешить? В душе моей
Сто мыслей на весу.
У каждой мысли сто путей,
Как для огня в лесу.
Во мне и рядом тишина,
Огни и повороты.
Душа темна, душа полна
Трагической дремоты.

Пустынный стол гостей не ждал,
Старик нарезал хлеба.
– А ты свободу людям дал?
– Нет, но открыл им небо. –
Бегущий мальчик на дворе!..
О детство, не спеши.
Как шелест листьев на траве,
Простая жизнь души.
Владимир искрою бежал
Поверх цветочной пены.
И шелест листьев возвышал
Угрюмый слух поэмы.
Сиял травы зелёный свод,
Смыкались облака,
Цикады час, кукушки год
И в;рона века.

Петух свои хвалы кричал
Шесту и небесам.
– Который час?.. –
Старик ворчал
И подходил к часам.
Он щупал стрелки, циферблат,
Не видя цифр уже.
Глухой эпический раскат
Боль порождал в душе.
Старинный бой, поющий хрип
Дом изнутри заполнил.
«Чу, время, чу!» – махал старик,
И это внук запомнил.

Пространный крик «кукареку»,
В нём слышен скрип цикады,
Кукушки дальнее «ку-ку»,
И ворона раскаты,
И треск отсохшего сучка,
И промысел орг;на,
И боль согбенного смычка,
И рокот океана.
Зеркален крик, зеркален крик,
Вот новое мышленье!
Девичий смех, предсмертный хрип
Находят выраженье.
В нём кровь и радость, мрак и гул,
Стихия и характер,
Призыв на помощь: «Караул!» –
И пение проклятий.
Сорви покров с расхожих мест –
И обнажится дно.
Сарынь на кичку, круг и крест
Заголосят одно.

– Часы! – раздался в доме крик. –
Часы остановились! –
Руками вдаль глядел старик –
Концы ногтей слезились.
Роилась бабочка в окне
Неизгладимым звуком.
Ребёнок гордо в стороне
Стоял с кленовым луком.
Иван вошёл и кинул взгляд:
Из часовой тарелки,
Пронзив кинжально циферблат,
Торчали обе стрелки.
– Зачем ты делал это зло? –
Спросил у мальчугана.
– Я не хотел, чтоб время шло! –
Ответ потряс Ивана,
И он задумчиво сказал:
– Не знаю, он из добрых. –
И головою покачал. –
Но это был бы подвиг –
Мир сделать вечным. Да, малыш,
Хотел добра ты, верю.
Но этим смерть не отразишь,
И грань уже за дверью.

Старик с постели встал чуть свет –
Земле отдать поклон.
С крыльца взглянул на белый свет,
А воздух раздвоён.
Земная даль рассечена,
И трещина змеится;
Цветами родина полна,
Шипеньем – заграница.
«Мир треснул», – Гамлет говорил.
Он треснул наяву
Через улыбку и ковыль,
Сарказм и синеву.
Через равнину и окно
Пролёг двоящий путь,
Через пшеничное зерно,
Через девичью грудь.
Разрыв прошёл через сады
И осень золотую,
И с яблонь падают плоды
В ту трещину глухую.

Мне снилась юность и слова…
Но старику не спится.
Дрожит седая голова,
Как ветвь, с которой птица
В небесный канула простор,
А та ещё трясётся...
Однажды вышел он во двор
И не увидел солнца.
– Иван, где солнце? – прохрипел. –
Али я встал стемна? –
Солдат на солнце поглядел:
– Отец, отец, война!

Старик сказал: – Мне снился сон,
Я видел Русь с холма:
С Востока движется дракон,
А с Запада чума. –
Дубовый лист, трава-ковыль
Ответили ему:
– Восточный ветер гонит пыль,
А западный чуму.

Окно открыто на закат,
На дальнюю сосну.
Я вижу, вороны летят,
Не в ту ли сторону?
Европа! Старое окно
Отворено на запад.
Я пил, как Пётр, твоё вино —
Почти античный запах.
Твоё парение и вес,
Порывы и притворства,
Английский счёт, французский блеск,
Немецкое упорство.
И что же век тебе принёс?
Безумие и опыт.
Быть иль не быть – таков вопрос,
Он твой всегда, Европа.
Я слышу шум твоих шагов.
Вдали, вдали, вдали
Мерцают язычки штыков.
В пыли, в пыли, в пыли
Ряды шагающих солдат,
Шагающих в упор,
Которым не прийти назад,
И кончен разговор.

Пускай идут, пускай идут
В твоей, о Русь, пыли.
Они всегда с тебя возьмут,
Что тень берёт с земли,
Что решето с воды берёт,
Что червь берёт с небес.
Народ и ненависть, вперёд!
Чуме наперерез.

Дым тихой Родины скорбит,
Боярышник застлав.
Состав на станции стоит,
Закрашенный состав.
Сквозь город – был подобен он
Слезящейся скале –
Толпа струилась на перрон.
В немыслимом числе
Мелькали головы, платки,
И речи не смолкали,
Текли, дробились ручейки –
И слёзы в них стояли.
Мерцало скопище людей.
Стремглав ходил баян
Туда-сюда среди локтей –
Степанчиков Степан
«Калинку» матери играл,
Но та молчала странно.
Старик во тьму поцеловал
Безмолвного Ивана.
Жена заплакала. Прощай!
До смертного конца
Не опускай, не опускай
Прекрасного лица.
Не говори! Любовь горда!
Не унижай былого.
Пускай умру, но и тогда
Ни слова! О, ни слова.
Придет из вечной пустоты
Огромное молчанье,
И я пойму, что это ты...
Сдержала обещанье.

Гудок – и дрогнула скала,
Блеснул излом разлуки.
Текли глаза, глаза, глаза,
Струились руки, руки.
Махал перрон, махал состав,
В руках рука тонула.
От тесноты один рукав
Задрался – и мелькнуло
Стенанье – «Не забуду мать
родную!» – на руке.
Владелец выколол, видать,
В мальчишеской тоске.
Ответный вопль пронзил туман,
А чей – не разобрать.
Прощай, Степанчиков Степан!
Узнала руку мать.

Мелькали мимо поезда,
Гудя на поворотах, –
Туда-сюда, туда-сюда:
Так на конторских счётах
Костяшки мечет инвалид,
Ведя расход-приход:
Ушёл, пришёл, летит, лежит –
Контора знает счёт.
Число, ты в звёздах и в толпе!
Огонь сечёшь и воду.
Сквозняк зеркал сокрыт в тебе...
Герой, скажи народу –
И слово тысячами лиц
Мгновенно распахнётся.
«Назад ни шагу!» – этот клич
По Родине несётся.

Ещё не вся глава, мой друг,
Одну черту, не боле.
О младшем сыне ходит слух,
Как перекати-поле.
Закон не писан дураку,
А случай и судьба.
Состав, идущий на Баку,
Щелкнул его сюда.
– Отец! – он кликнул старика,
Шагая напрямик
Через забор. – Встречай – Лука. –
И задрожал старик.

Не голос чей ли прозвенел?
О, это голос редкий...
Иссохший ясень зеленел
Единственною веткой.
Лука вернулся наконец –
Скиталец недалёкий!
И руки вытянул слепец.
– Ты где? –
А мир широкий.
Уж сын под ясенем стоит.
К нему навстречь пошёл
И – обнял дерево старик
И гладил долго ствол.
– Ты вырос, вырос, сосунок,
Ты вспомнил об отце.
Ты где гулял? Сынок, сынок...
Морщины на лице!

Он погулял, он погулял
У самой крутизны.
И тоже к дереву припал –
С обратной стороны.

Часть 2.

Битва спящих

Земля в огне, земля во мгле...
Фашизм приносит весть:
Нет воли к жизни на земле,
А воля к власти есть.
Восточный хаос не родит
Ни звёзд, ни высших дум.
Добрыни нет, Обломов спит,
А Тюлин пропил ум.
Приказ велит: стереть славян,
Пространство распахать!
Шумит Великий океан?
Прикладами прогнать!

Дороги дыбом. Скрип подвод.
Плач женщин, мгла небес.
Двоится блеск, излом ползёт
На Северский Донец.
На том Донце ни лечь, ни встать,
Дома без глаз и стен.
Степан загнул: – Едрёна мать! –
А Влас сказал: – Где плен?

Связной пришел среди огня –
Обугленная тень:
Стоять три ночи и три дня
И весь четвёртый день.
И полк три ночи и три дня
И весь четвёртый день
Стоял огнём среди огня
И превратился в тень.
Настала ночь...
Огонь и мрак
Змеились по полям.
Эх, закурить бы! А табак
С землёю пополам.
Табачный дым горчил, как мёд
Иль сон о санитарке.
Из тьмы ударил пулемет
На огонёк цигарки –
Так мошкара на свет валит
И на огне сгорает.
А что за сила ей велит,
Ночная тварь не знает.
Есть эта тайна у живых,
Но людям не понять:
Какая сила тянет их
Друг друга убивать.

О человеке и земле
Бытует притча ныне:
Стрелял четырежды во мгле
Стоящий на равнине.
В четыре стороны земли
Ушли четыре пули,
Однако цели не нашли
И землю обогнули.
Ждала удача молодца...
Но все четыре пули
Пришли с обратного конца
И круг на нём замкнули.
Упал герой, и нелюдим.
И счёты свёл со светом...
Земля одна, и ты один,
Не забывай об этом.

Курится кладбище, кресты,
Холмов нецелый ряд.
Блестит река, песок, кусты,
Размыты крыши хат.
Звезда последняя бледна.
Темнеют рвы по склону.
На полном фронте тишина...
Держите оборону,
Трофим Изместьев, Поздняков,
Степанчиков, Козьмин,
Ахтырский... чёрный блеск... Сивков,
Пол-Мустафы, Эмин...
Удар – по склону навскосок
Свинцовый блеск, туман,
Во рту, в ушах, в глазах песок...

В шкафу звенит стакан.
Удар – и содрогнулся дом,
Стены как не бывало.
Фугас оставил свой пролом
До самого подвала.
– Не надо, – прохрипел старик, –
Не надо столько света... –
Ему блеснул последний миг –
Не зеркало ли это?
Из уцелевшей глубины
Разрушенного дома
Оно сверкнуло со стены
Внезапно и бездонно.
В нем отразился самолет,
Калитка, Тихий Зарев.
Фугас в подвале подождёт...
Живи, Иван да Марья!..

Равнину залпы черноты
Секли, толкли, мололи.
Казалось, горные хребты
Сошлись и бьются в поле.
В ушах, и рядом, и вдали
Подземный блеск орудий.
С песком и комьями земли
Перемешались люди.
Огонь переходил в мороз,
Рыл на пустом металл.
На высоту комет и грёз
Могильный червь взлетал.
Сверкали антрацитной мглой
Горящие деревья.
В глубинных кварцах – под землёй
Ревела батарея.
У битвы не было небес,
Земля крушила землю.
Шел бой в земле – его конец
Терялся во Вселенной.

Земля толклась. Живьём скрипя,
Ходил накат землянки.
Но стихло. Жизнь пришла в себя
И уловила: танки!
– Солдат Степанчиков, убрать!.. –
Мелькнуло вдалеке
Стенанье – «Не забуду мать
родную!» – на руке.
Земля расступится вот-вот,
Мелькают траки, траки,
Свет – тьма!
Меняя пыль, плывёт
Равнинный гул атаки,
Запрыгал точками прибой
За танками на пашне.
– Отсечь пехоту!.. –
Грянул бой.
В старинный, рукопашный
Вошёл стремительно Иван
С остатками полка,
Так ниспадает в океан
Гигантская река.
Не высота страшна, а склон.
Пять дней не спал никто.
И тело зачерпнуло сон,
Как воду решето.
Они заснули на ходу
С открытыми глазами,
Не наяву и не в бреду
Залитые слезами.
Что снилось им? Какой фантом
Шел поперёк дороги?
Блеснул Ивану тёмный дом,
Мария на пороге.
У края платья сын мигал,
Как отблеском свеча,
И мать из мрака высекал,
«Ты где?» – отцу крича.
Иван вперед бежал сквозь дым,
Уже сошлись в штыки.
Жена сияла перед ним –
Из-под её руки
Он бил штыком...
Хрипенье, стон,
Уж четверым не встать.
Сошел на них огромный сон,
Что дважды два есть пять.
Как тьма, разодраны уста.
– Ура! – гремит по краю.
– За нашу Родину! За Ста...
– Степан, ты жив?
– Не знаю. –
Степану снился беглый сон:
Он над водой возник,
Поток отбрасывает вон
Его упавший лик.
Степану снилась глубина,
Недвижная веками.
Но ускользала и она
С луной и облаками.
Мелькала тьма со всех сторон,
Приклад горел в ладони...
Трофиму снился хмурый сон:
Он спит в горящем доме.
Огонь струится по глазам,
Жены нет рядом – дым.
А он кричит глухим стенам:
– Проснитесь! Мы горим! –
Бежал, как тень, среди смертей,
Огня, земли и стали.
А слёзы плачущих детей
Сквозь стены проступали.
Пространство бросить не дано,
В котором мы живём.
Объято вечностью оно,
Как здание огнём.
Долине снятся тополя,
Красавице – кольцо,
Устам – стакан, зерну – поля,
А зеркалу – лицо.
Врывалась в эти сны война,
И крови смрад, и пламя.
И та и эта сторона
Усеяна телами.
Не проходи, мой брат, постой!
Еще дрожат их руки
И воздух тискают пустой,
Как грудь своей подруги.
Еще свободный дух скорбит
Над жизнью молодой,
Душа мечтателя стоит,
Как цапля над водой.

На солнце танк горит пятном.
Скатился камень жгучий –
Танкист, охваченный огнём,
Как дом травой ползучей.
Горел танкист средь бела дня,
И догорел танкист.
Переметнулся клок огня
На прошлогодний скирд.
И мыши прыснули на свет –
Несметное число.
И дезертир за ними вслед,
Поскольку припекло.
И снова танки! Склон изрыт
Снарядами. Деревья
Бегут от ужаса. Горит
Окраина деревни.
Во тьме твоей, двадцатый век,
Не исследить печали!
В разбитом доме человек
Играет на рояле.
Так далеки от чистых нег
Военные печали.
С ума сошедший человек
Играет на рояле.
Один за всех иль против всех...
Уж стены запылали.
Полуубитый человек
Играет на рояле.
Удары сыплются вокруг –
И в клочья разметали.
Но кисти рук, но кисти рук
Играют на рояле...

Накрыл Ивана смертный дым...
И враг простер ладонь:
– Такой народ непобедим.
Но с нами Бог... Огонь!

Пришло письмо на старый дом.
Но чёрное, как снег,
Письмо изломное о том,
Что человека нет.
Ушёл из мира человек,
Оставил солнцу тень,
Огню – туман, бродяге – снег,
А топору – кремень,
Осенней буре – листопад,
Долине – тишину,
Слезам – платок, звезде – закат,
Ночному псу – луну.

Часть 3.

Зеркало

Распахан танками Восток
И город Тихий Зарев.
Иван-да-Марья жил цветок,
Осталась только Марья.
Во мгле оплакала она
Горючую разлуку.
И скоро солнце и луна
Позолотили муку.
Дом пустовал с того утра –
Угроза прихотлива.
Фугас окрестных три двора
Опустошил без взрыва.
А на стене, как божий свет,
Забрезжило зерцало.
Взорвётся бомба или нет?
Но истина молчала.
Мелькали в зеркале века.
И плыл планетный шар,
Метель, холмы и облака,
Берёза и анчар.
Кривой монгол, стальной тевтон
Легли на нём слоями.
Повёл на Родину масон
Огромными ноздрями.
И отразился декабрист,
И с топором студент,
Народоволец и марксист,
И тот интеллигент,
Перед которым, заблистав
В тумане золотом,
Возник изысканный жираф:
– Россия, твой фантом! –
Сошел Февраль, вскипел Октябрь
Гранёными зрачками.
Погнало пенистую рябь
По зеркалу клочками.
Уму и поиску ломоть
Продиктовал веленье:
Стране закон, идее плоть,
Искусствам направленье...
Страна в огне, страна во мгле,
Фашизм приносит весть:
Нет воли к жизни на земле,
А воля к власти есть.

Поразрешётился весьма,
Погнулся русский двор.
Мелькали галки сквозь дома,
А танки – сквозь забор.
Пришла соседка: – Ой, беда!
Я видела: живьём
Мертвец Иван идёт сюда.
Он близко – за холмом. –
Мария кинулась навстречь
Дорогой распростёртой.
И полилась живая речь:
– Живой ты али мёртвый?
Коли живой, то прикажи,
Чем утолить тебя?
А коли мёртвый, то скажи,
Чем исцелить тебя?

Не плачь, любезная жена!
Супруг бежал из плена.
Земля одна, и ты одна,
И встреча сокровенна.
Опасный путь ему лежал.
Скрываясь от погони,
Он из-под Харькова бежал
С проводником в вагоне.
Где тот безвестный проводник –
Иван вослед не глянул.
Как тень в зерцале он возник
И тенью так и канул.

Иван сказал: – Молчи, жена.
Иван своё возьмёт,
Подай зеленого вина –
Узнаю: жив аль мертв.
Не причитай – недолог срок,
Не тяжели души.
Но чтобы голос твой не смолк,
О сыне расскажи.

Блеснуло Марьино кольцо
Или на солнце камень –
Ударил в пыльное лицо
Далёкий ложный пламень.
Иван прикрыл рукой глаза,
А во поле сверкает.
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
– То зеркало сияет.

Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.

– А ведь под зеркалом тайник, –
Сказал Иван.
– О, боже!
Ты там взорвёшься сей же миг...
– Иль позже. А надёжней
На свете места не найдёт
Сам черт наверняка.
Туда никто не подойдёт...

Но подошёл Лука.
Чихая, он залез в пролом.
– Эхма, пропала хата! –
Потрогал бомбу сапогом
И сел напротив брата.
Про то, как счастию в дыму
Посильное воздал,
Наврал с три короба ему,
А может, нагадал.
– Я у троцкиста был спьяна,
А может, у софиста.
Кабы я знал, что жизнь одна!
Обоих чкнули быстро.
Кровь на аршин ушла с лица,
Но говорю: «Есть снимки,
Великий кормчий – друг отца,
Он с ним бежал из ссылки».
Туда-сюда взялись листать
Историю времён.
Тоска. Я жду, и что же! Глядь:
Ко мне заходит – Он!
«Как жизнь, голубчик?» – Ничего.
«Послушай, – говорит, –
Я знаю брата твоего:
Испания, Мадрид –
Всё проворонил, негодяй,
Хотя и был орёл.
Ты брату так и передай...
Иди».
И я пошёл
Заре навстречу и судьбе…
Так вот, прости, братан,
Я проболтался о тебе...
– Донёс? – сказал Иван.
Лука вздохнул: – Я известил...
И тень его исчезла.
Эсэс огулом оцепил
Опасливое место.
– Пиши, Лука, – сказал эсэс, –
Такое: «Выходи,
Или твоим не жить!» Вот здесь,
Ребенку на груди.
– Хитро придумал басурман,
Но крик подать не хуже.
– Письмо есть мистика, болван! –
Оно приводит в ужас.
Сошла к Ивану тень в пролом.
– Владимир? Вот те на! –
А по Владимиру углём
Кривые письмена.
Иван всё понял: час настал,
Иному и не быть.
Ребёнок мысли угадал
И медлил уходить.
– Отец, возьми, он был со мной,
И протянул кинжал.
– Он... деревянный!
– Нет, стальной! –
Родитель задрожал.
Чужие слышались шаги,
Он деревяшку поднял.
– Святой простак... Побереги! –
Поцеловал и отдал.
Обочь фугас дремал в пыли.
Казалось, только тронь –
И полыхнет из-под земли
Спрессованный огонь.
– Я не хочу нисколько жить! –
Заплакал мальчик звонко
И стал о бомбу колотить...
О, кулачки ребёнка!

Прощай, родная сторона!
Дай горсть от милой пыли.
Блеснула в зеркале спина,
Ивана уводили.
Не плачь, жена. Любовь горда!
Увидимся ли снова?
Но жизнь сказала: никогда!
Печально это слово.
К нему ключей не подобрать
И лбом не прошибить,
Умом упорным не понять,
Но сердцем не избыть.
Загадка сфинкса и числа,
Обмен или обман.
Оно для старости – скала,
Для юности – туман.
В нём слёзы первые любви
И брачный стон наутро.
Напрасны жалобы твои,
Пришедший ниоткуда.
Стоит раздумье на пути
Встревоженного духа,
Как будто бьётся взаперти,
Стекла не видя, муха.

Луку с овчарками сыскал
Немецкий комендант
И триста марок отсчитал
За брата и талант.
Тут призадумался дурак
И мрачно стукнул по лбу:
– Цена известна, коли так,
Но лучше дайте бонбу.
Она без дела всё равно.
– Зачем?
– Для обороны. –
Желанье русское темно,
Но каковы резоны!
И в честь германского ума
Он снова стукнул по лбу:
– Иметь желательно весьма
И грамотку на бонбу. –
Судьба играла иль момент?
Спокойно комендант
На бомбу выдал документ,
Поскольку был педант.
Извлечь фугас из-под земли,
Из отчего подвала
Луке саперы пособли
За самогон и сало.
Добро, законное почти,
Взвалил он на подводу.
– Я благодарствую!.. Пади! –
Огрел коня – и ходу.
Его поток пространства гнал,
Поток тоски и света.
Он Лизавету поминал...
Пустое, Лизавета!
Позавалился ястребок
За Северский Донец.
Позакатился перстенёк
В неведомый конец.
Слова Луки – сплошной туман,
Любовь Луки – татарник.
Война ветвила ваш роман,
Как северный кустарник.
Дремал забытый хуторок
У самого обрыва.
Внизу, как тихий говорок,
Река толклась лениво.
Замолк у крайнего окна
Тягучий скрип колес.
Встречай, военная жена!
Лука добро привёз.
– Чего ты хочешь, волчья сыть? –
Лука сказал: – Лопату!
Хочу себя оборонить.
Давай и ты за хату.
– Взорвется бонба или…
– Цыц! –
Застрявшая ромашка
Блеснула меж колёсных спиц.
Жена вздохнула тяжко.
И, обрывая белый цвет,
На бомбу говорила:
– Да или нет, да или нет? –
В глазах её рябило.
Число всегда рябит. Оно
Пустое, Лизавета!
Ему предела не дано,
И ты не жди ответа.
Люби за синие глаза,
За белое лицо.
Люби за то, за что нельзя,
И плюнь через плечо.

Он проложил подземный ход
Из погреба к фугасу.
Зарылся в землю, словно крот,
И дожидался часу.
– Ты посади поверх цветы! –
Решил он торовато. –
На свете трое: я и ты,
И... – он увидел брата.
Рукой прикрыл свои глаза,
А во поле сверкает,
– Откуда свет? Смотреть нельзя!
Аль зеркало сияет? –
Из уцелевшей глубины
Невидимого дома
Оно сияло со стены
Неверно и бездонно.
Дохнула с зеркала гроза,
И брата тень шагнула,
И заслонила небеса
Гигантская фигура.
Но искажённые черты
Ушли в поля и пашни.
– Да, только трое: я и ты... –
Она вскочила: – Наши! –
Лука на слитный гул и ход
Из-под ладони глянул:
– Ну, слава богу! Русь идёт...
И в тёмный погреб канул.

Прошёл на Запад шум шагов,
На край иной земли.
Померкли языки штыков,
И вишни расцвели.
Был полк вином победы пьян
И верностью подруг.
Пришёл Степанчиков Степан,
Но без обеих рук.
Пропали руки на войне,
Остались от стенанья
На левой культе только «Не...»
– Вот образ отрицанья!

Победа! Сталин поднял тост.
Возник перед зерцалом.
«Я пью!..» – ему он произнёс
И чокнулся бокалом.
И гром по свету разнесло.
Я видел Русь с холма:
Мария плакала светло,
И строились дома.
Поэма презирает смерть
И утверждает свет.
Громада времени, вперёд!
Владимир, твой черёд.