Библиотека поэзии Снегирёва - А. Скворцов. Дезориентация на местности

                          Приходится, увы, повторять довольно банальные вещи.
                          Но их приходится повторять.
                                                   Лев Рубинштейн

Вопрос о качестве эстетического продукта, то есть о том, "хорошо” или "плохо” написано то или иное произведение, обычно выносится за пределы филологической науки в область литературной критики.

Это понятно: вкусовые оценки субъективны, часто спонтанны, исторически изменчивы и не поддаются более или менее строгой классификации. Но как бы ни относиться к подобному "наивному” вопросу, игнорировать его существование нельзя. Не случайно отдельные представители академического сообщества обращают внимание на проблему индивидуального вкуса конкретного читателя: "Надо просто смириться с тем, что ни одному человеку не дано с одинаковым восхищением относиться ко всей мировой литературе…” <1> . И недаром современный филолог вынес на обложку своей книги о поэзии наших дней идиому "Дело вкуса” <2> , отдавая себе отчет в вызывающей "неактуальности” подобного названия.

В самом деле: если бы культуре и вправду было решительно все равно, что ценить и изучать — Вергилия или Манилия, Сен-Симона или Сименона, Ерофеева или Ерофеева, то, рассуждая логически и исходя из принципа подобной эстетиче-ской всеядности, вообще не было бы необходимости выстраивать некую иерархию ценностей и посвящать, к примеру, постижению творчества и жизни Пушкина десятки тысяч статей и монографий, а писаниям и биографии Хвостова — на порядки меньше.

Меж тем существование иерархии в любой культуре, иной раз свидетельствующее о негласном общественном договоре, — суровая реальность. Пусть она динамична, пусть постоянно перестраивается, но все же ее изменения следуют не столько по "горизонтали”, сколько по "вертикали”: какие-то артефакты возвеличиваются, какие-то низвергаются, какие-то надолго (иногда на тысячи лет) занимают более или менее определенное место, но сама идея иерархии как таковой никогда не уничтожается полностью. Не случайно Тимур Кибиров в одном интервью не побоялся заявить: "…долг всякого взрослого человека — ценности, в которые он верит, не только отстаивать, но и навязывать” <3> .

Эти сентенции о труднейшем и, возможно, в принципе неразрешимом вопросе гуманитарной науки — о проблеме "вкуса” и "эстетического чутья” — возникли при знакомстве с сочинениями ряда молодых поэтов.

Отчего в последние годы при очередной встрече со стихами начинающего автора обычно не покидает ощущение дежавю? "Молодая была немолода”. Что-то где-то когда-то мы уже… Причем это "что-то” было заметно лучше… И — более того, память пока еще услужливо подсказывает: что, где, когда. Потому как если не помнить — тогда, конечно, все прекрасно.

Не покидает ощущение, что и хвалят, и бранят молодых авторов чаще всего не вполне по делу. Сплошь и рядом речь идет об идеях и идеологии при игнорировании эстетики. На этом фоне редкостью выглядят мнения тех, кто желает участвовать в разговоре именно о художественном качестве стихов: "В целом язык современных поэтов, представляемых на страницах толстых журналов и не только, чрезвычайно бледен и характеризуется отсутствием ярких индивидуальных стилей. Исключения редки — их можно сосчитать по пальцам. Под современными здесь я разумею заявивших о себе за последние 10—15 лет <…> Современные критики, особенно "новые”, пишут исключительно о неких смыслах, идеях и содержательных особенностях разбираемых произведений, совершенно не касаясь языка и стиля” <4> .

Многие тексты новых авторов, восхваляемые или, напротив, низвергаемые критикой, проблематично квалифицировать как действительный художественный продукт. Читателя-то мало заботит, кем пред ним пожелает предстать поэт — рыцарем в сияющих латах или циником-мизантропом. Куда важнее для него, чтобы написанное было "хорошо весьма”. Или, как сказано в вариации ипохондрика Лермонтова из ироника Шиллера: "Делись со мною тем, что знаешь, / И благодарен буду я. / Но ты мне душу предлагаешь: / На кой мне черт душа твоя!..”

Едва ли не самая существенная проблема для вступающих в современное поэтическое пространство — не столько сознательное игнорирование опыта прежних поэтических генераций, сколько частое непонимание соотношения масштабов разных художественных явлений. Проще говоря, неумение отличать золото от фантиков.

И не то грустно, что восстание масс, похоже, завершилось их победой. Плохо, когда знающие люди начинают подстраиваться под модные тенденции и утверждать, что мы живем в эпоху невиданного поэтического расцвета, когда одновременно пишут несколько сотен гениев и тысячи тысяч талантов поменьше. Это тоже дезориентация, но в отличие от начинающих стихотворцев самопровозглашенные дирижеры литпроцесса отнюдь не столь наивны.

На подобные восторженные (или якобы восторженные — не суть важно) мнения так и тянет возразить проверенной временем цитатой из Василия Петрова: "И диво ль, что у нас пииты столь плодятся, / Как от дождя грибы в березнике родятся? / Однако мне жалка таких пиит судьба, / Что их и слог стоит не долее гриба”.

Тут самое время перейти к конкретным опусам. Но строить статью на обширном разборе малоудачных стихов — занятие и неблагодарное, и, вероятно, не особенно эффективное. Поэтому для чистоты эксперимента ограничимся комментариями к тем же текстам, к которым апеллирует в своей статье Дмитрий Румянцев, а затем постараемся перевести критический пафос в позитив.

Оставим в стороне оценку представлений лирического героя о том, "как чисто все”. Вполне возможно, он действительно так видит мир. Почему бы и нет? Не станем задерживаться и на свежем эпитете "невиданный”, которым оказался награжден снег. Также не имеет смысла пытаться понять, как "наша память в следующей жизни” куда-то, надо полагать, ложится, подобно "невиданному снегу”, и законно ли такое сравнение (ведь это совсем не тот случай, что у Давида Самойлова: "Шумит, не умолкая, память-дождь, / И память-снег летит и пасть не может”).

Куда интереснее вторая половина второй строки — ударный афоризм "Как Богу удались мы!”, точно ювелирное изделие в коробочке, окутанный ватой прочих строк. Удались мы Богу или нет — одному Богу известно. Утверждать подобное о себе и других вряд ли есть право, если только речь не идет о жестокой иронии. Но здесь она, кажется, и не ночевала.

Впору вводить термин "богоудализмы”. "Что он пишет? — Ну… такие богоудализмы. — А, понятно”.

Или другой случай — стихи Алины Кудряшевой: "Елена берет молоток и с силой / Бьет по зеркалу и кричит, / Елена нынче будет красивая, / Нежная, тающая в ночи <…> Это битва на поражение. / Елена топчет свое отражение. / Утро бьется в ее груди. // Елена больше не отражается, / Все, победа, жизнь продолжается / И уже пора выходить”.

Вне контекста современной поэзии строки довольно выразительны и энергичны. Но ведь перед нами — легко узнаваемая эстетика Веры Павловой. А зачем читателю вторая Вера Павлова? Пятая? Десятая?.. То есть в данном случае имеет место проблема более высокого порядка, чем банальная графомания, а именно — проблема эпигонства. Алина Кудряшева, которая сильно смахивает на Веру Павлову, похожа на Ксению Дьяконову, которая подражает Анне Русс, которая ориентируется на Веру Павлову. Круг замкнулся.

Возьмем последний пример: "Отцовства добровольный узник — / Жужжу всю ночь, как кукурузник. / Уже светает, а подгузник / Опять тяжел. / И спит супруга — мой союзник, / Мой сильный пол” (Сергей Шабуцкий).

Сказано ясно, образно и остроумно. Но эти стихи до боли напоминают уже существующую поэтику: "Я запер изнутри свою тюрьму. / На теплых нарах — всех по одному: / Шьет женщина, ребенок кашу ест — / Все на местах, и нет свободных мест. // Война еще юна, а я уже / В осаде на последнем этаже / С небритой рожей ощущаю кожей: / Граница нашей Родины — в прихожей” (Александр Беляков). Строки в той же тональности, в том же стиле и на ту же тему написаны чуть более десяти лет назад. Но уже следующее поколение их не помнит.

Time is out of joint.
Неладно что-то в наших Палестинах.

От традиции всегда можно отмахнуться. Сделать вид, что ее нет. Но в таком случае традиция ответит тем же. Ее игнорирование с неизбежностью обернется изобретением велосипеда в лучшем случае или нехудожественной самодеятельностью в худшем.

Процесс девальвации культурных представлений начался, разумеется, не сегодня и не вчера. Несколько поколений советских читателей приучили к псевдопоэзии или — что еще страшнее — к полупоэзии. От Городецкого и Кирсанова до Асадова и Дементьева растянулись этапы большого пути последовательной культурной профанации.

Торжество масс-культа — вероятно, нормальное состояние в каждом либерализированном обществе, потому будем пытаться выживать здесь и сейчас. Только формулу "Бывали хуже времена, но не было подлей” стоило бы модифицировать: "…но не было поп-сей”.

Можно, конечно, рассуждать так: какое время, такие и поэты. Время пластмассовое, а поэтов, дескать, и таких надо любить, скоро вообще никаких не останется. Зато они адекватно выражают определенный тип личности, характерный для наших дней, — чего же боле? Такой ход мысли вполне логичен. Но зачем добровольно участвовать в игре на понижение? Не лучше ли признать, что богатыри не мы, что они сходят на нет, что поэтическое поле стоит под паром, а не назначать в гении тех, кто этого не заслуживает? Такая позиция, по крайней мере, честна: да, мы невелики, но зато знаем, кто истинный герой, на мякине нас не проведешь.

Иногда одолевает иррациональное желание взять типового молодого автора за локоть, отвести в укромный уголок и, глядя в глаза, спросить: а что вы еще читали, кроме себя и своих сверстников? Чухонцева? Левитанского? Слуцкого? Тарковского? Заболоцкого? Ходасевича? Случевского? Тютчева? Вяземского? Баратынского? Боброва? Державина? Хераскова? Продолжение следует.

Симптомы культурного демпинга в ювенальной литературе отмечаются разными наблюдателями. Вот лишь один пример: некоторые руководители поэтических мастер-классов на Форуме молодых писателей в Липках-2007, традиционно репрезентативном, собирающем авторов со всей страны, сетовали на общий низкий уровень сочинений участников. Один мэтр сравнил доставшийся ему семинар с советским лито средней руки, а другой приводил такие орфографические ошибки своих подопечных, что из соображений гуманности здесь их лучше не цитировать.

"Если правду сказать, от стихов я устал, / может, больше не надо стихов-то?” — недавно мрачно вопросил Лев Лосев. И впрямь — есть от чего в отчаянье прийти. Особенно когда большинство широко рекламируемых "новых” поэтических продуктов на поверку оказываются даже не второй, а третьей свежести.

Какие ориентиры маячат сегодня перед молодыми? Что им застит взор, не дает покоя, раздражает, восхищает, наконец? Один из самых известных авторов старшего поколения, Сергей Гандлевский, признался, что пишет "…в расчете на мастеров прошлого <…> Бывает, смотришь на собственное стихотворение глазами Баратынского или Ходасевича, спрашиваешь с надеждой: вам понравилось?” <5> . Критерий самооценки высок, если не сказать сильнее, но к чему поэту иные критерии? Не ориентироваться же на рейтинг в своем дружеском кругу.

Сегодня на фоне падения общей стиховой культуры любая демонстрация свободного или, тем более, мастерского владения какой-либо формой сама по себе вызывает уважение. Недавно один вполне ординарный текст заставил думать о себе несколько дольше, чем обычно бывало в подобных случаях. Только после того, как захлопнулась книжка журнала, пришла разгадка, отчего он запомнился более других: просто-напросто автор придумал новую строфу — дал себе труд решить пусть и небольшую формальную задачу, но все же установка на преодоление инертной массы материала была предъявлена. И не важно, что в данном случае она оказалась значительней результата.

"Я хотя бы попытался”, — заметил персонаж Джека Николсона в одном эпизоде некогда культового "Полета над гнездом кукушки”. Это было сказано в ситуации, когда герой знал, что проиграет. Ему было просто противно, что другие даже и не помышляют что-либо изменить. И его отчаянный поступок в конце концов придал внутренние силы тому, кто, обладая избыточными физическими силами, до поры до времени находился в духовной апатии.

Хорошо, если начинающий автор помимо естественного желания самовыражения думает еще и о проблеме эстетической ответственности. Условно говоря, писать сто стихотворений подряд трехстопным хореем поэтически безответственно, поскольку девальвируются собственные достижения автора (в случае, если они есть). Раз работаешь традиционным размером, неплохо бы сделать с ним что-то оригинальное: например, ритмически его растянуть или, напротив, сжать, уснастить неожиданной рифмой или каким-нибудь кунштюком.
У настоящего поэта запретов много, и со временем их количество лишь возрастает. Что именно запрещено — каждый вменяемый пишущий определяет для себя сам, да и конкретное стихотворение подсказывает ту или иную систему запретов. Но такая система должна быть всегда.

И вот тут впору перейти к разговору не только о том, чего нет в современной молодой поэзии, но и о том, что в ней могло бы быть, о путях еще неразведанных или исследованных слабо.

Практически целину представляет собой силлабика, чьи возможности не только не исчерпаны, но даже полностью не осознаны. Кажется, сейчас уже нет необходимости опровергать несостоятельность представлений о том, что силлабо-тоника "соответствует” "духу” русского языка, а силлабика — "не соответствует”. Здесь определяющим фактором часто выступает культурная случайность (появление талантливого новатора), а не лингвистическая закономерность.

Пообветшал и во многом обесценился рифмованный стих, но возможен стих метризированный и при том нерифмованный или полурифмованный.

Массу интересных находок обещает и макаронический стих. Если в свое время Иван Долгорукий или Иван Мятлев обращались в сатирических целях к смешению французского с нижегородским, то англизированный новояз просто вопиет о своем пародийном воплощении. Впору писать новые "Сенсации и замечания мадам Курдюковой” на американский лад. Несколько шагов в этом направлении сделал, кажется, только Псой Короленко, но перспективы подобной работы практически необозримы.

Но и в пределах силлабо-тоники еще далеко не все тропы исхожены. По-прежнему никто не запрещал изобретать новые размеры и строфы, не вызывающие навязчивых литературных ассоциаций. Есть и прямо противоположный путь модернизации традиции — обыгрывание семантического ореола устойчивых размеров или жанров. В поколении тридцатилетних с жанрами (особенно с балладой) интересно работает Мария Степанова, а Всеволод Зельченко еще более десяти лет назад дал виртуозные образцы поэтической игры со стиховой (преимущественно строфической) семантикой. Более молодые на этом поприще заметно отстают, но кто знает, может быть, их время еще впереди.

Для начинающих авторов имеют вполне прикладное значение достижения современного стиховедения, в частности, разработки в области лингвистики и исторической грамматики стиха, формально-семантических отличий стиха от прозы, изучения возможностей еnjambement’ов, которые у многих до сих пор ассоциируются только с практикой Бродского, а также исследования механизмов инверсии или, напротив, "прямого”, неинверсированного стиха.

Сейчас едва ли не полностью ушло искусство стилизации, еще столь значимое для поэтов восьмидесятых. Скукожился жанр эпиграммы — еще бы, ныне царит круговая порука "осанны”. Как класс исчезли пародисты. Не вяло иронизирующие в лягушатнике междусобойчика, а пародисты в чистом виде. О появлении Александра Архангельского наших дней можно лишь мечтать. Из авторов среднего поколения держится едва ли не один Евгений Лесин. А где дракулы пера поколения двадцатилетних? Например, непонятно, отчего до сих пор не создан современный "Дом сумасшедших” — нынешняя поэтическая ситуация подает ничуть не меньше поводов для тотальной пародийной рефлексии, чем во времена Воейкова.

Отчего бы женской лирике не перестать ориентироваться хотя бы на время на опыт Цветаевой и Ахматовой и не обратить свой взор на несправедливо полузабытую линию философско-рефлексивной поэзии, представленную в ХХ веке Софией Парнок, в ХIХ — Каролиной Павловой, а на рубеже с ХVIII веком — Анной Буниной? До сих пор кажется, будто большинство поэтесс, по сути, идут в русле традиции, намеченной еще более полутора веков назад светской дамой Евдокией Ростопчиной, что резко сужает и поэтический горизонт, и мотивно-образный репертуар женской лирики.

Наконец, почему бы не попробовать реанимировать на новом уровне жанр поэмы или — если взять более широко — эпоса? Ведь темы и сюжеты, адекватные жанру, не перевелись. Другое дело, что для их воплощения требуются мужество, недюжинная выносливость, версификационная изощренность, эрудиция и талант. Но мертвых культурных форм не существует, есть формы, находящиеся в анабиозе, иногда тысячелетнем. И если в современной англоязычной поэзии возможен Дерек Уолкотт с его переосмысленным новогомеровским эпосом, то неужели у нас — нет?..

Шанс на преодоление эстетической косности есть всегда. Но надо им воспользоваться.
Хорошо, когда ты молод и перед тобой стоят нереальные задачи.

г. Казань

1 Богомолов Н.А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 325.
2 Шайтанов И.О. Дело вкуса. Книга о современной поэзии. М.: Время, 2007.
3 Кибиров Т. Воля к продолжению культуры. Тимур Кибиров: "Невозможно понять мои стихи, не зная Пушкина” // НГ Еx libris. 2005. 17 ноября. Цит. по.: http://exlibris.ng.ru/fakty/2005-11-17/1_kibirov.html
4 Амелин М. Русский литературный язык как главный герой. [Реплика в дискуссии] // Знамя. 2007. № 8. С. 180.
5 Гандлевский С.М. Поэтическая кухня: Эссе. СПб.: Пушкинский фонд, 1998. С. 67.

Опубликовано в журнале: Вопросы литературы 2008 №5