Эдуард Асадов

     Поэма "Галина"

    (Лирическая повесть)

           * ЧАСТЬ 4 *

1

И вот он - сын! Ножонками суча,
Глядит на мир спокойно и открыто
И клюв у целлулоидного грача
Беззубым ртом сжимает деловито.

Ему всего три месяца, и он
Еще ни дум не знает, ни забот.
Без туч над ним синеет небосвод,
А мир его - еда да крепкий сон...

Но мать уже до острой боли любит
И то, как сын смешные бровки супит,
И золотой пушистый хохолок,
И жилку, что бежит через висок.

Ей иногда не верится, что он,
Вот этот сверток чуть побольше книжки,
Не выдумка, не сказка и не сон,
А настоящий маленький сынишка!

И смех и грех смотреть, как он порой,
Барахтаясь в короткой рубашонке,
Через себя фонтанчик пустит тонкий,
Подушку всю облив за головой.

Подобных "дел", нескромных и сумбурных,
Немало доведется наблюдать.
В три месяца всех "навыков культурных"
Не в силах человек еще понять.

Да не беда! Вот станет повзрослее
И все постигнет. А пока что сын
Глядит на мать... И нет его роднее!
Ведь он такой для матери один!
 

2

- Можно к вам, Галина Николавна? -
В дверь пролез заснеженный букет.
За букетом девочка вослед.
- Вы, ребята? Вот как это славно!

Как я рада! Ну, прошу, входите.
Да смелее. Сколько же там вас?
Нина, Лена, два Алеши, Митя...
О, да тут почти что целый класс!

В платьях, отутюженных заране,
В галстуках, что зорь любых алей,
Вот они уселись на диване
Стайкой красногрудых снегирей.

Староста Петров, как самый главный,
Произнес с торжественным лицом:
- Мы пришли, Галина Николавна,
Рассказать, что мы вас очень ждем.

Двойки есть... Ослабла дисциплина... -
И, смутившись, отошел к окошку.
- Брось! - вскочила черненькая Нина. -
Можно, мы посмотрим на Сережку?

- Он не спит, Галина Николавна?
- Нет, не спит, поближе подойдите.
Только чур: спокойно, не галдите!
- Нет, мы тихо... Ой, какой забавный!

- А глаза большущие какие!
- Карие, совсем не как у вас... -
Ким утешил: - Это так сейчас.
Подрастет - и станут голубые.

- Вот как все предугадали славно!
До чего же, право, мы мудры! -
И, смеясь, Галина Николавна
Потрепала детские вихры.

Нина, розовея смуглой кожей,
Подошла к ней: - Я хочу спросить:
Можно иногда нам приходить
Посидеть и поиграть с Сережей?

Через час - в квартире тишина...
Щебеча, умчались снегирята...
А она стояла у окна,
Вслед им улыбаясь виновато.

Любят, ждут... Нет, эти но солгут!
Взгляд ребячий не привык лукавить.
А она? Давно ль хотела тут
Все забыть, все бросить и оставить...

Думалось: районный городок...
Школа, дом, за окнами картошка,
Из трубы клубящийся дымок,
Книги, труд и маленький Сережка...

Школа, труд... А разве здесь не труд?
Разве нет и тут друзей горячих?
А ребята? Разве же бегут
От таких вот чистых глаз ребячьих?

Струсила? Обида сердце гложет?
Пусть! Тут важно только не сломаться.
Трус не тот, кто может испугаться.
Трус - кто страха одолеть не сможет!

Сын промолвил с важностью: - Агу!
- Да, малыш, уйдет, затихнет гром.
Никуда-то я не побегу,
Мы и здесь с тобою заживем.
 

3

- Галина, можно? - Распахнулась дверь,
И появилась Эльза Вячеславна.
- Не спит малыш?
- Не спит.
- Ну вот и славно!
На, детка, зебру - презанятный зверь.

Одета гостья ярко и нарядно:
Шелка, сережки, кольца, кринолин...
Все бьет в глаза, все пестро, все нескладно.
Сама точь-в-точь как зебра иль павлин!

- Мы, Галочка, квартиру получаем.
Хлопот по горло: с мебелью беда!
То купим шкаф, то кресло прозеваем...
Вот все обставлю, приходи тогда.

- Что ж, как-нибудь визит такой устроим.
Сейчас же попрошу я вот о чем:
С полчасика побудь с моим героем,
Пока я отлучусь за молоком.

- Ах, я не прочь! Но тут меня тревожит
Боязнь: а вдруг чего недогляжу?
К тому же платье... Подызмяться может...
А впрочем, ладно, мчись, я посижу.

Она с надрывом что-то стала петь,
Потом младенцу показала рожки.
Но край пеленки, там, где были ножки,
Вдруг начал подозрительно влажнеть.

Авария! Что делать новой "маме"?
Она к кровати робко подошла
И пальцами с блестящими перстнями
Пеленки край брезгливо подняла.

Увидев незнакомое лицо,
А может статься, ощутив на теле
Чужой руки холодное кольцо,
Малыш заплакал горько в колыбели.

Он так сучил озябшими ногами,
Так громко плакал, стиснув кулачки,
Что временной и неумелой "маме"
Осталось лишь схватиться за виски.

Нет, где уж этой барыньке столичной,
Чья лишь в нарядах и живет душа,
Управиться с хозяйством непривычным -
Одеть и успокоить малыша?!

Но что это: мираж? Метаморфоза?
Сняв быстро брошь и положив в карман,
Она накидку цвета чайной розы
Швырнула вдруг, как тряпку, на диван.

Откуда эта быстрая сноровка?
Галина поразилась бы донельзя,
Увидев, как уверенно и ловко
Ее Сережку пеленает Эльза.

Но Эльзы нет здесь. Нету, право слово!
Нет дамы в ярких кольцах и наколках.
Есть просто Лиза - дочка горнового,
Девчонка из рабочего поселка.

Отец - в цеху, мать целый день стирала,
А старшая, вскочив еще спросонок,
Уже кормила, мыла, пеленала
Своих чумазых братьев и сестренок.

Но годы шли, и прошлое забылось.
Богатый муж... Безделье и шелка...
Когда она душою опустилась,
Теперь нельзя сказать наверняка.

Не в тот ли день и час, когда решила,
Что труд придуман только для мужей,
И весь свой пыл душевный посвятила
Кокетствам да наружности своей?

Ответить трудно. Только мир стал тесен.
Вся жизнь: прилавки, моды и кино.
Мурлыканье пустых, пошлейших песен...
И грустно, и противно, и смешно...

Но нынче звонкий, горький плач ребячий
На миг какой-то всю ее встряхнул,
Как будто в омут плесени стоячей
С размаху кто-то камень зашвырнул.

И разом точно встала тень былого:
Нет Эльзы в брошах, кольцах и наколках.
Есть просто Лиза - дочка горнового,
Девчонка из рабочего поселка.

Надолго ль это сердце встрепенется?
Ворвется ль в омут свежая струя?
Иль плесень снова медленно сомкнется?..
О том пока и сам не знаю я.

Вешняя безоблачная ночь,
Ветер клейко пахнет тополями...
Сколько губ в такой вот час не прочь
Говорить сердечными стихами?

Хмелем бьет зеленое вино
От корней травы до небосвода.
Все сегодня лирики полно:
И дома, и люди, и природа...

Любит ветер вот такую ночь:
Зашумел вдруг, точно стая галок,
И, сорвав, умчал со смехом прочь
Белый тополиный полушалок.

Вон, покинув пестрый хоровод,
На трубе сидит звезда-красавица,
А гуляка-месяц, будто кот,
К ней по гребню крыши пробирается.

Мерно плещет спящая река...
А над нею песнь и звон гитары.
Песнь любви... В ней радость, и тоска,
И покой, и вьюги, и пожары...

Петь ее с подругою вдвоем
Хорошо! И все же, скажем честно,
Не под каждой дверью и окном
Песне этой прозвучать уместно.

Не всегда. Да вот хотя б сейчас
В комнате, за этой вот гардиной,
Мать сидит и не смыкает глаз
У кровати маленького сына.

На диване в пестром беспорядке
Кубики, жирафы и слоны,
Зайцы, носороги и лошадки
Дремлют в блеске матовой луны.

Спит "зверье" беспечно, тихо, мирно...
Лишь солдатик - честная душа,
Сжав приклад и став по стойке "смирно",
Верно охраняет малыша.

Что мальчишке этой ночью снится?
Впрочем, может быть, и ничего.
Он уснул. А матери не спится.
Мать сидит и смотрит на него.

Вот он спит, не знающий тревоги,
Тот, кому в большую жизнь идти.
Перед ним открытые дороги,
Но уже с ухабами в пути.

Он шагнет, он солнцу улыбнется,
Но, хоть трижды будь он молодец,
Сколько раз он больно ушибется,
Встретясь со словами: "Твой отец".

Да, отец... Он не войдет открыто,
Не посадит сына на плечо,
Не подбросит к синему зениту,
Не сожмет в объятьях горячо;

Не притащит ежика в газете,
Не набьет за пазуху конфет.
"Твой отец..." Он хоть и есть на свете,
Но считай, что все равно, что нет!

Он придет, но не путем победным.
Нет, не старшим другом, не отцом,
А всего лишь сереньким, судебным,
Жалким "исполнительным листом".

За окошком дальний звон гитары...
Сыплет с неба звездный листопад...
Под луною всюду нынче пары,
И везде о чувствах говорят.

"Я люблю!" - взволнованная фраза.
Сколько тут заманчивых огней!
Все ж прошу, товарищи, не сразу,
Повстречавшись, обращайтесь к ней.

Не ханжа я. И нравоученья
Мне смешны. А тут вот не смешно.
Слишком уж огромное значенье
В этих двух словах заключено.

Мы ль суровы, или жизнь сурова,
Я не знаю. Только ты пропал,
Если вдруг, сказав большое слово,
Чувств больших при том не испытал.

И когда придет к тебе иное
И объявит радостно: "Ты мой!",
Как ломать все то, что ты построил,
Как с другою поступить судьбой?

Все долой? Ведь тут пришло большое!
Но постой! Проверим, поглядим.
Может быть, и это все пустое?
Может быть, и это только дым?!

Кто б ты ни был: женщина ль, мужчина,
Все продумай, прежде чем решать,
Чтоб кому-то у кровати сына
Горьких слез потом не проливать.

Сон смежил мальчишечьи ресницы.
Тихо ночь над крышами плывет...
Спит малыш, а матери не спится,
Мать ему вполголоса поет.

Бьется в стекла звездная метель
Вместе с тополиною порошею.
Пусть, малыш, летят к тебе в постель
Бабочками сны твои хорошие.

Нам пока тревоги не видны,
Что ж, на то и сетовать не станем.
Спи, мальчишка, - голубые сны
Снятся людям только в детстве раннем.

Хорошо о подвигах мечтать,
Мчаться к звездам, плыть по бурным рекам,
Только, прежде чем героем стать,
Стань сначала честным человеком.

Будь таким во всем и до конца,
А преграды - пусть они встречаются!
Знай, что горы, звезды и сердца
Только честным в жизни открываются.

Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,
Дремлет ива с вербою-подружкой...
А вверху торжественно повис
Месяц золоченой погремушкой.

Речка чуть дрожит под ветерком...
Полночь уж сменилась с караула...
Где-то нынче, чмокая рожком,
Гордая любовь твоя уснула...

Встреча ваша, милый, впереди.
С крепкой дружбой, с песней, с соловьями...
Только не обидь ее, гляди,
Злыми и ненужными словами.

Скоро день, фанфарами трубя,
Брызнет светом ярко-золотистым.
Пусть же будет счастье у тебя
Вот таким же солнечным и чистым!

Бьется в стекла звездная метель
Вместе с тополиною порошею.
И летят, летят в твою постель
Бабочками сны твои хорошие.

1

С портфелем и тетрадками под мышкой
Галина быстро шла по переулку.
Она спешила: как-то там сынишка?
Ходил ли с тетей Шурой на прогулку?

Надет ли шарф? Накормлен ли малыш?
Вот так всегда: уходишь на работу,
А в сердце бесконечная забота,
И целый день торопишься, спешишь.

Но скоро, видно, кончится тревога.
И мама рада, и Сережка рад.
Через неделю - первая дорога:
Малыш пойдет к ребятам в детский сад.

Пока же мать, по сторонам не глядя,
Спешит, земли не чуя под собой.
В руке - портфель, под мышкою - тетради
И детский синий шар над головой.

В прихожую вошла, заторопилась,
Поспешно пробежала коридор,
Но возле двери вдруг остановилась,
Услышав непривычный разговор.

Мгновенно сердце сжалось и упало,
Охвачено волненьем и тоской.
Два голоса Галина услыхала,
Два голоса: Сережкин и мужской.

Андрей пришел? Ах, нет... Ошибка. Где там?
Но чей же это голос? Чей же? Чей?
И вдруг мгновенно нестерпимым светом
Пронзили душу тысячи лучей!

Рванула дверь, и вдруг ослабли ноги,
Как будто кто-то налил в них свинец,
И, тихо покачнувшись на пороге,
Она чуть слышно крикнула: - Отец!

Все закружилось в странной карусели...
Шагнуть хотела - не хватило сил.
Померкло солнце... Окна почернели...
И пол куда-то медленно поплыл...

Упал портфель, рассыпались тетради...
Цветистый шар взлетел под потолок,
И видел сын, как незнакомый дядя
Мать, подхватив, к груди своей привлек.
 

2

Значит, жив он! Жив и снова дома!
Это все действительность, не сон!
Здесь вот, рядом... Настоящий он!
Как же все до боли в нем знакомо!

Все такой же рослый и плечистый,
Та ж привычка гладить жесткий волос.
Тот же взгляд, внимательный и быстрый,
И все тот же басовитый голос.

Только стал сутулиться сильнее,
И морщин прибавилось у рта.
Стал весь как-то строже и белее,
Молчаливей (новая черта).

- Говоришь, надеялись и ждали?
Что ж, как видишь, буря улеглась.
Вновь мы вместе. И долой печали!
Жаль, вот только мать не дождалась...

Слышал... Знаю... Помолчи, не надо...
Это после... Расскажи-ка вот,
Что за внук здесь у меня растет
И дорос уж даже до детсада?

Он, брат, мне тут все порассказал,
Дал понять, что он в душе пилот. -
Николай Васильевич привстал
И легонько внука ткнул в живот.

Внук смущенно к матери прижался
И сказал: - А я и не боюсь.
- Не боишься? Ну, коли не трус,
Мы друзья. - И дед заулыбался.

От улыбки и веселой фразы,
Оттеснивших хмарь минувших дней,
В комнате Галины как-то сразу
И уютней стало и теплей.

Льется мягкий свет от абажура,
Внук уснул, сказав: - Спокойной ночи! -
На стене колышутся фигуры,
Тихо чайник на столе бормочет...

Галю нынче просто не узнать:
Щеки пышут, голос стал звенящим.
Как ей много надо рассказать
О плохом и светлом, настоящем.

Было все: хорошая любовь
И обида, острая, как жало.
Но хоть вся любовь и не пропала,
Да былому не вернуться вновь.

Что ж, права пословица о том,
Что друзей познаешь лишь в беде,
И они находятся везде,
Там, где мы их даже и не ждем.

У отца завороженный взгляд:
Как в кино, проходят перед ним
Педагоги, шумный класс ребят,
Тетя Шура, Варя и Максим.

- Знаешь, папа, в день, когда Сережа
Должен появиться был на свет,
У меня вдруг холодок по коже -
Вдруг беда, а близких рядом нет?!

Вдруг беда... Но, честное же слово,
Дня того мне в жизни не забыть.
Нам с тобой Максима Рыбакова
Нужно, право, век благодарить.

Так и вышло: в трудную минуту
Не случилось рядом никого,
Только вдруг как ветром почему-то
Занесло мне именно его.

Знаешь, как мы мчались на "Победе"?!
В нитку - светофоров огоньки...
Красный свет! А мы несемся... Едем!
В стекла - ветер... Позади - свистки...

По когда мы вышли из машины,
Мне вдруг стало худо... Мир качался...
А шофер... - И тут, смеясь, Галина
Показала, как он растерялся.

- Знаешь, он большой такой, забавный,
Топчется, а щеки побурели.
"Можно мне, Галина Николавна,
Вам помочь?.. Мы вот уже... У цели..."

Я шепчу: "Спасибо... Где же вам?.."
Но уж он меня, как нянька, обнял,
Мягко, будто перышко, приподнял
И понес к распахнутым дверям.

А ведь у него, я говорила,
Нет ноги. Ты умный, ну скажи:
Разве тут физическая сила?
Тут не то. Тут красота души.

И вот так всегда, я убедилась:
В трудный час повсюду есть друзья.
Впрочем, я совсем заговорилась,
Только о себе все: я да я!

Главное - ты дома! Ты вернулся!
И отныне вместе мы навек!.. -
Николай Васильевич улыбнулся:
- Верно, мой хороший человек!

Я же обещал вам, что приеду.
Даже время указал: в обед. -
Дочь вздохнула: - И пришел к обеду
С опозданьем на семнадцать лет...

Он собрал морщины возле глаз
И сказал: - Мы шли к огромной цели,
Но не все в дороге разглядели.
Что ж, не раскисать же нам сейчас!

Что скрывать: куда как горько было
Знать, что зря нагрянула беда...
Только верь мне: ленинская сила
Нас не покидала никогда!

Завтра точно жди меня к обеду.
Утром мне вручают партбилет.
Что глядишь? Теперь-то уж приеду.
Ни на миг не опоздаю. Нет!

Дел у нас теперь невпроворот.
Даром, что ли, мы с тобой Ершовы?
Завтра ж из райкома на завод.
Отдыхать? Забудь ты это слово!

Кстати, вот что я хотел спросить:
Ты теперь ведь не Ершова, знаю.
Ну а он? Как он-то хочет жить?
Ты прости, коль что не понимаю.

Про него ты только намекнула.
Мой характер - все сносить молчком.
Что ж, вы разошлись или подуло
Просто в сердце зимним холодком?

Дочь качнула тихо головой
И оказала, отстранись от света:
- Он для нас совсем теперь чужой.
Был и нет... И кончено про это.

- Ну, а вдруг (ты потерпи немного),
Вдруг потом развеется гроза? -
И, как в детстве, ласково и строго
Посмотрел ей пристально в глаза.

- Жизнь сложна: порой одно лишь слово -
И от всех барьеров только след...
Вдруг, представь, увидитесь вы снова.
Сердце дрогнет? Дрогнет или нет?

И отметил с гордостью невольной
В синем взгляде легкий блеск свинца.
Да, такая, пусть ей очень больно,
Твердой быть сумеет до конца!

- Знаешь, папа, да, меня тревожит
Мысль о встрече где-нибудь в пути...
Ну а сердце... Кто ж предвидеть может,
Как оно начнет себя вести?

Только нет, не жду я перемены.
Наша встреча? Есть ли в ней нужда?
Впрочем, он и сам-то в эти стены
Не придет, пожалуй, никогда.

Но он пришел. Негаданно, нежданно...
Войдя, смутился, робко помолчал...
Потом спросил Галину Николавну
И в дверь жены чуть слышно постучал.

Она сидела с кипою тетрадей
Перед столом, не поднимая глаз.
И шум услышав, молвила не глядя:
- Вам перцу, тетя Шура? Я сейчас!

А возле шкафа над солдатским строем
Пыхтел малыш. Его малыш. Его!
И так вдруг захотелось взять героя,
Прижать к себе, и больше ничего...

Как все нелепо! Мирная картина -
Жена и сын! И не его семья...
И, вновь взглянув на тоненькую спину,
Он тихо молвил: - Галя, это я...

Она не ожидала этой встречи.
И точно от внезапного толчка,
Он видел, как спина ее и плечи
Вдруг, покачнувшись, дрогнули слегка.

И все же, если честно говорить,
Об этом часе думала Галина.
Пусть с ней расстался. Но не может быть,
Чтоб не пришел он посмотреть на сына!

Ведь сколько раз бессонными ночами
Она решала, как себя держать,
Во что одеться? Что ему сказать?
И долго воспаленными глазами
Смотрела в ночь, в заснеженную даль,
Боря в душе обиду и печаль.

На все: на труд и на улыбки даже
У хрупкой у нее хватало сил.
Все было ясно, как кивнет, что скажет,
Но время шло, а он не приходил.

А жизнь вокруг бурлила, клокотала,
Сережка рос веселый, озорной,
И боль ее сдавалась, отступала,
Сменяясь на спасительный покой.

И вот сегодня точно выстрел грома
Былое вдруг плеснул через края -
Раздался голос близкий и знакомый,
Сказавший тихо: - Галя, это я...

Взглянув назад, Галина быстро встала.
Пошла... Остановилась перед ним.
И тут слова, что прежде подбирала,
Вдруг разом улетучились как дым.

Решала встретить сухо, деловито.
А с губ слова иные сорвались.
И вместо: - Здравствуй, тронута визитом! -
Она сказала: - Ну входи, садись...

Нет, он почти совсем не изменился,
Вот разве только малость похудел.
Немного подбородок заострился,
Да волос чуть, пожалуй, поредел.

А так все тот же: статный, кареглазый,
Все с тем же взлетом смоляных бровей,
Все так же мягко произносит фразы,
Да, перед нею он - ее Андрей!

Ее? Да нет же, не ее, понятно!
А все-таки зачем же он пришел?
Ну, посмотреть на сына, вероятно,
А сын за мамин спрятался подол.

И, распахнув глазенки удивленно,
Из-под бровей насупленных глядит,
Как незнакомец, словно бы смущенно,
О чем-то тихо маме говорит.

- За то, что я... Ты извини, Галина...
Впервые за такой солидный срок
Решил вдруг навестить тебя и сына...
Но ты поверь: иначе я не мог!

Прийти - ведь это значит объясняться,
А что я мог сказать тебе тогда?
Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,
Коль между ними выросла беда.

И я не мог... Ты понимаешь, Галя?
Придя, услышать горький твой упрек.
И там, в тайге, и после, на вокзале,
Я думал, собирался... И не мог...

Она молчала, у окошка стоя,
Подставив щеки струям ветерка,
И только пальцы быстрые порою
По раме барабанили слегка.

Все тот же профиль, та же нежность кожи
И та же синь больших спокойных глаз.
Знакомо все до мелочей, и все же
В ней было что-то новое сейчас.

Быть может, в том и пряталась причина,
Что вместо пышных золотых волос
Венок из двух тугих, тяжелых кос
Кольцом лежал на голове Галины.

От этого казалось, что она
Чуть выше стала ростом и моложе.
Той и не той была теперь жена,
То мягче вроде б, то как будто строже...

Одно мешало в этот час Андрею
Назвать ее красивой до конца -
Шрам, что, полоской тонкою белея,
Бежал под глазом поперек лица.

Но при любви что значит эта малость?
Любовь? А разве он ее хотел?
Ведь он же сам писал тогда про жалость...
И гость, смутясь, неловко покраснел.

- Я часто думал про тебя, про сына...
Чего искал я? И куда забрел?
Нашел я привлекательность, Галина,
А красоты душевной не нашел.

Нет, ты не думай, я ее не хаю,
Какой мне смысл туманить ясный свет?
Она, быть может, вовсе не плохая,
Да вот тепла в ней подлинного нет.

Она красива, в этом нет секрета.
Улыбка, голос, горделивый взгляд...
А мне порою красота вся эта -
Как будто в будни праздничный наряд.

И не глупа, и инженер хороший,
А вот понять ни разу не могла,
Что жизнь без дружбы, ласки и тепла
Становится нередко скучной ношей.

И сам не понимаю: в чем причина?
Последний год все думаю, брожу...
Все так нескладно... Но прости, Галина,
Что я сейчас былое бережу...

- Нет, ничего... - Галина усмехнулась. -
О том забудь. Раз хочешь, говори.
Но грусть твоя не поздно ли проснулась?
Ведь тут не год, а вроде б целых три...

И чуть в сердцах не обронила фразу:
"Ты все о ней... О трудном, о своем...
А вот не вспомнил, не спросил ни разу:
А что же я? Как мы-то здесь живем?"

И, будто в мысли заглянув Галины,
Понуря взгляд, Андрей проговорил:
- Небось считаешь, что тебя и сына
Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.
Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,
Где ты с Сережкой вечером гуляешь?
В том сквере, где палатка "Хлебный квас".

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,
Таясь, вот так за вами наблюдать.
Молчи. Я знаю, как тебе обидно,
И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал... Трудно нам, не спорю.
И все же я решил тебя спросить:
Скажи, могла б ты, пересилив горе,
Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.
Но помни: та не новая жена!
Что было там? Ошибка... Увлеченье...
- Предательство! - отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.
Андрей в глаза ей быстро посмотрел,
А в них такие молнии сверкали,
Что он, смутясь, на миг оторопел.

- Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.
Ответь же: кем считался там у вас
Боец, который, оробев душою,
Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?
Недели две, как сняли бинт с лица,
И... будем откровенны до конца...
Мой "стан чудесный" превращался в гору...

С таким лицом куда мне было деться?
Но верилось: он любит... Ничего!
И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,
Я закрывала попросту его.

И дождалась... Но говорить про это
Нет, право, ни желания, ни сил.
Припомни сам то "радостное" лето!
И вспомни только, как ты поступил...

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.
Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!
Ошибка? Я ошибки понимаю,
Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою
И не про то, кто жестче, кто нежней
Нас было трое, слышишь, Громов, трое!
И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,
А Варя, друг... сердечная душа!
Не ты сидел бессонными ночами,
Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он... Тронешь ночью темя,
Оно огонь... Губешки шепчут: "Пить!"
А ты, быть может, с кем-то в это время...
Да нет, чего уж... Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою
Глядишь, былое вспоминая вновь?
Без громких фраз, пойми хоть раз душою,
Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,
Вчера ли то случилось иль давно.
Любовь хрупка. И после оскорбленья -
Пусть и жива - не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.
Не потому ль ты и пришел сюда?
А если бы, скажи мне, та, другая,
Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,
Могу же я хоть раз такою быть!
Ведь ты пришел в нелегком разобраться,
Пришел узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы
Быть твердыми. Поверь мне, я не лгу.
Что ж, за себя б я, может, и простила,
Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.
Пойми хотя бы сердцем наконец:
Предатель-муж почти не муж, Андрюша!
Отец-предатель вовсе не отец!

Пять лет недавно минуло Сережке.
Он в той счастливой, боевой поре,
Когда любая палка во дворе
Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,
Сияет солнце что ни день щедрее,
По-майски улыбается земля,
Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег
И прячется последняя прохлада,
Большой ручей, звеня, берет разбег
И мчит к воротам пенистым каскадом.

И здесь с Алешкой, лучшим из друзей,
Борясь с волной и свистом урагана,
На время превращается Сергей
Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,
Не бескозырку с надписью "Грозящий",
А просто шлем, и то не настоящий,
С полоской букв: "Вечерняя Москва".

Не в этом суть, а в том, что "храбрый флот",
Не раз бывавший в гибельных сраженьях,
Идет сейчас отважно на сближенье
С "врагом", что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел
И в воду рухнул "вражеский матрос",
Алешка вдруг задумчиво присвистнул
И, посмотрев направо, произнес:

- Гляди, Сережка, за соседним домом,
Там, где забор... Да вон же, позади,
Опять стоит тот дядька незнакомый.
К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,
Сергей сказал с суровым холодком:
- То папа мой, а никакой не дядя,
И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,
Поправил на нос сползшую газету
И звонко крикнул: - Папа, заходи!
Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,
На миг, примерясь, посмотрел во двор,
Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,
Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,
Он жадно гладил плечи малыша
И повторял: - Да ты совсем мужчина!
Орел! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,
Притиснул к сердцу: - Ах ты, мой матрос! -
"Матрос" же вдруг спросил, освободившись:
- А ты принес?
- Ну как же... вот... принес!

И развернул упрятанный в бумагу
Большой зеленый парусный фрегат.
Он лихо мчался под пунцовым флагом.
- Ну как, ты рад? - И сын ответил: - Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,
Сережка вдруг, смутившись, замолчал.
И, проследив за взором мальчугана,
Взглянув назад, Андрей поспешно встал.

Войдя, как видно, только что во двор,
Стояла Галя, строгая, немая,
Портфель тяжелый к боку прижимая
И глядя прямо на него в упор.

И он, как школьник, разом растерявшись,
Как будто что-то удержать спеша,
В одно мгновенье, вдруг вперед подавшись,
Схватил и крепко стиснул малыша.

Он, как птенца, прикрыл его собою
И всей спиною чувствовал сейчас -
Да, именно затылком и спиною! -
Укор и холод темно-синих глаз.

Укор и холод... Острые, как жало.
Но что оказать, когда она права?!
На миг вдруг в горле странно защипало...
Слова? Да нет! Нужны ли тут слова?!

Укор и холод... Нет, не в этом дело!
Все было здесь и больше и сложней.
Укор... Но разве так она смотрела?
И разве это подымалось в ней?!

Сияло солнце, вешнее, большое,
Бежал ручей во всю лихую прыть...
А у скамьи стояли молча трое,
Еще не зная, как им поступить.

Да, Галя, это трудная минута.
Но стать иной, скажи, смогла бы ты?
Ведь после стужи даже самой лютой
Цветут же снова рощи и цветы!

Хоть, правда, после зимней непогоды
Не все деревья расцветают вновь.
Однако то не люди, а природа.
Природе же неведома любовь!

Молчит Галина... Может быть, впервые
За много лет так трудно ей сейчас.
И только слезы, светлые, большие,
Бегут, бегут из потемневших глаз...

1958 г.