Владимир Шуф

          "В край иной"

                  Сонеты

                    В ГОРАХ

 

 

CXLL КАВКАЗ.

                          Художнику И.И. Крылову.

Вершины спят, в ущельях даль пустынна.
Томит печаль, к которой ум привык...
Когда бы здесь тоски раздался крик, --
Сто крат ему ответит скал теснина.

Духан в горах нам шлет Святая Нина,
И спутник мой сготовить нам шашлык
Духанщика торопит, армянина.
Встает Кавказ, величествен и дик.

Уступы гор выходят из тумана...
-- "Саркиз! Вина, душа моя, налей!
Есть кахетинское? Тащи скорей!".

И мы глядим на Эльбрус из духана.
Там коршуны терзали грудь титана
И был к скале прикован Прометей.

CXLII. ГОКЧА.

Среди снегов, с вершин кавказских гор
Широко даль открылась голубая, --
Холмов, долин причудливый узор,
И озеро во мгле дрожит, мерцая.

То Гокча... За чертой предельной края
Здесь Арарат седой хребет простер,
И колыбель Эвфрата ищет взор,
Святой реки, текущей в сени рая.

Великую увидел я страну.
Там родились потоки и преданья,
Там чудно все, и мир подобен сну.

Неясные светлеют очертанья.
Смущенный взгляд в восторге созерцанья,
Как даль, проник столетий глубину.

CXLIII. КЮРДЕМИР.

Забыв мечты, забыв о светлом мире,
В пустыне гор, в далеком Кюрдемире
Скитаюсь я, следя теченье рек
В ущельях тех, где кроется абрек.

Вершины гор, застывшие в эфире,
Блестят в снегах суровей, чем Казбек.
Вот всадники в папахах. Их четыре.
Не едет ли дорогой мирный бек?

Но зная горских всадников замашки,
Чапар мой левой держится руки, --
Так лучше встретить их ударом шашки.

Мелькнули бурки их и башлыки.
Среди кустов все выше путь наш тяжкий,
Безлюдье, снег, аулы далеки.

CXLIV. АК-СУ.

Знакомый край, знакомые мне лица...
Чапара конь ступает веселей;
Бежит река под тенью тополей
И вдоль плетня краснеет шелковица.

Аул Ак-су весь в зелени таится,
Спешат татары к саклям из полей...
Не Крым ли здесь, родная мне граница,
Тот край, что был душе всего милей?

Но мой чапар под буркою, в черкеске,
В папахе он, надвинутой до глаз.
Кинжал на нем... Здесь сумрачный Кавказ.

Вершины гор, иззубрены и резки,
На небесах сверкают в снежном блеске...
Последний луч зажегся и погас.

CXLV. КРЕСТ.

Долина есть... Пустынных гор отроги
Теснятся к ней и камня не минуть,
Где чей-то крест, забытый у дороги,
Бросает тень на одинокий путь.

Здесь умер странник. Сжалясь, кто-нибудь
Зарыл его, поставив крест убогий.
Он спит в земле, забыв свои тревоги,
В тени креста он может отдохнуть.

И мне свой путь давно окончить время.
Устал мой конь, сжимает ногу стремя,
Печален вид знакомых сердцу мест.

Сложить бы с плеч под этот бедный крест
Тревожных дум и долгой жизни бремя,
Заснуть на век при тихом свете звезд.

CXLVI. КУРГАНЫ.

                            И.А. Владимирову.

Есть на Кавказе древние могилы,
Сокрыты в них бойцы иных племен.
Разрыв курган, нарушив вечный сон,
Находит меч и череп, остов хилый.

Вот богатырь хазарский погребен.
Он словно спит, исполнен ратной силы.
Склоненный лоб венчает шлем Аттилы
И рядом лук воинственно согбен.

Но только в склеп и сумрак погребенья
Домчится ветер, веющий в горах, -
Боец и лук распались в серый прах.

Пропал бесследно самый призрак тленья...
Творящей жизни яркие виденья,
Не так ли все исчезнем мы в гробах?

CXLVII. АБРЕК.

Налив свой рог полней заздравной чаши, --
Пьет из рогов пирующий Кавказ, --
Смялся князь, но грусть в веселый час
Была видна в беспечном тулумбаше.

Он мне сказал: "Цветут аулы наши,
Красой грузинки славятся у нас,
Но есть змея... Блеск изумрудных глаз,
Цвет чешуи, -- не знаю, что в ней краше.

Меня змея ужалила. Таясь,
Вползла в мой дом, вкруг сердца обвилась...
Все, все прошло! Она шипит все тише,

Но с той поры родных аулов крыши
Я позабыл". -- "Ты стал абреком, князь?" --
-- "Я в даль ушел, где снег, где горы выше!"

CXLXIII. ШЕМАХА.

На перепутье двух моих дорог
Я видел Шемаху... В кровавой груде
Лежали там обломки, камни, люди.
Казнил страну землетрясеньем Бог.

Мир трепетал, исполненный тревог,
И гор дрожали каменные груди.
Спасенья там искали только в чуде, --
Лишь Агасфер там умереть не мог.

Мне слышались тяжелые раскаты
Из глубины расторгнутой земли.
Подземный гром еще гремел вдали.

Был стон кругом, и ужас, и утраты.
Я видел город, пышный и богатый,
В развалинах, во прахе и пыли.

CXLIX. КАСПИЙ.

Была зима. У берегов Кавказа
Передо мною Каспий, весь седой,
Плескал зеленой, мутною водой,
И кругозор туман скрывал от глаза.

Что там, вдали? Богатства ли Шираза,
Улыбка ль персиянки молодой?..
Носился ворон, каркая бедой,
Да лед в камнях сверкал игрой алмаза.

В траве морской и в иглах ледяных
Застыли камни... Скучный берег тих, --
Нет впереди ни радости, ни цели.

Лишь в воздух висел туман метели.
Снег шел и таял на волнах седых,
Кружились хлопья, падали, летели.

CL. КРЫМСКИЕ ГОРЫ.

Вершины гор в прекрасном Курузене
Чуть видны там, где солнечный Восток...
Я к берегу причалил мой челнок,
С камней волна сбегает в легкой пене.

Уходят гор синеющие тени
И очерк их так смутен, так далек...
Он в светлый край мечты мои увлек,
За небосклон, в туманы отдалений.

Что ждет меня, и что я там найду?
Моей души непризнанное горе,
Моей любви погасшую звезду?

Пусть гребни волн играют в шумном споре.
Я парус свой направлю снова в море.
Что б ни было, -- я верую, я жду!

CLI. СИВАШ.

Чуть плещется задумчивый Сиваш,
Его волна печальным сном томима.
Свою стрелу перед вратами Крыма
Он бросил в даль, Ислама верный страж.

Но прошлое давно промчалось мимо.
Среди воды, окутан тучей дыма,
Как по волнам несется поезд наш.
Чуть плещется задумчивый Сиваш.

И позабыв давнишние преданья,
В туманной мгле с волнением следишь
Холмов и гор прибрежных очертанья.

Предчувствия, мечты, воспоминанья
Волнуют грудь, а вкруг морская тишь,
Разлив воды и дремлющий камыш.

LII. БАХЧИСАРАЙ

                                   A.H. Витмеру.

Под рокот струн мне пели сазандары
Про старину и тот роскошный край,
Где власть Гиреев помнили татары.
"Дворец садов, велик Бахчисарай!"

Там юных роз цветет душистый рай,
И кипарис, гарема евнух старый,
Хранит их сна пленительные чары.
"Дворец садов, велик Бахчисарай!"

Но в час, когда над белым минаретом
Взойдет луна вечернею порой,
Пробуждены цветы волшебным светом.

Рой алых роз, -- не жен ли ханских рой!
Скользят они, окутаны чадрой,
В гареме, тьмой прозрачною одетом.

CLIII. СОЛДАЙЯ.

В краю, где море Черное шумит,
Есть над скалою замок генуэзский.
Ступенями иссечен там гранит,
И в старых башнях стонет ветер резкий.

Там лунный свет рисует арабески.
Когда же тьмой Солдайи замок скрыть,
Над ним звезда прекрасная горит,
И тонет взор в ее вечернем блеске.

Стоял я там, где на утес крутой
Хребет зубчатых стен по горным склонам
Всползает вверх змеящимся драконом.

И луч звезды, -- звезды прекрасной той,
Среди небес в мерцанье отдаленном
Был золотой несбыточной мечтой.

CLIV. ЦИКАДЫ.

Ночь южная, роскошная царица,
Алмазных звезд рассыпала венцы,
И хор цикад о том, что сердцу снится,
Поет цветам... Летят любви гонцы.

Весь сад звучит, как цитра. Вереница
Прозрачных туч одела скал зубцы
И будит ночь, фонтаны и дворцы
Цикады песнь... Вдруг смолкнула певица.

И сразу все затихнуло вокруг,
Оборвалась ночная серенада,
Под лаврами дрожит последний звук.

То, запоздав, откликнулась цикада.
В цветах глициний дремлет знойный юг,
Лишь поцелуй звучнее в чаще сада.

CLV. МАССАНДРА.

                                    М. 0--вич.

Ты любишь Крым осеннею порой
И парк Массандры в золоте наряда.
Когда мы шли при шуме листопада,
Ты желтых листьев тешилась игрой.

Как мотыльки, на солнце листьев рой,
Кружась, носился по дорожкам сада.
Ужель была ты их паденью рада?
Они умрут, припав к траве сырой.

Но в золоте, вся пурпуром алея,
Так царственно украсилась аллея,
Так весело всему смялась ты...

И, облетев, осенние листы
У ног твоих осыпались, желтея, --
Осыпались любви моей мечты.

CLVI. ДЖАЛИТА.

                                    Ф.К. Т-ой.

Взошла луна... Горит венец богини.
Ее мечты причудливый каприз, --
Вершины гор, теряя очерк линий,
Уходят вдаль. Чуть веет легкий бриз.

Морской простор весь в блестках, темно-синий.
На берегу дорожка вьется вниз.
Джалиты тень скользит в цветах глициний.
"Люблю, приди!" -- вздыхает кипарис.

Беседку там закрыли сетью лозы.
И шепот в ней, и тихо шепчет сад...
-- "Ну, поцелуй!.. Джалита, где твой взгляд?

Ужели ты стыдливее мимозы?" --
Как ночь тепла, как сладко пахнуть розы,
И как звенит веселый хор цикад!

CLVII. ИНСАР.

                                    М.А. Суворину.

Есть крепость генуэзская в Крыму,
Развалина, знакомая татарам.
Она хранит в своем преданье старом
Седых легенд таинственную тьму.

Эмир-Гассан был славным сазандаром,
Он весел был, беспечен по уму,
И нравились красавицы ему.
Но раз в тени присел он под Инсаром.

Шумели сосны, грезились мечты,
Цвела долина розами, сиренью.
Сааз певца опутали цветы.

Запел Гассан, -- мешали вздохи пенью,
И с той поры суровой, грустной тенью
Седой Инсар одел его черты.

CLVIII. НАД ПРОПАСТЬЮ.

В тумане гор, в молчанье ночи звездной
На крутизне раскинулся аул.
О юности минувшей я вздохнул,
С ее огнем, с отвагой бесполезной.

Мне вспомнился камней упавших гул.
Я въехал на Инсар. Подняв над бездной,
Коня я осадил уздой железной
И на стене высокой повернул.

К площадке узкой там вели ступени,
С развалины мой конь спускался вниз.
Казалось, он над пропастью повис.

Не дрогнул я... Что ж трепетом сомнений
Над бездной смерти, где бледнеют тени,
Душа полна? О, сердце, не страшись!

CLIX. САЛГИР.

                            Н.А. Султану-Крым-Гирей.

-- "О чем, Салгир, журчишь в степном краю,
Куда бежишь в тени под тополями?
Позволишь ты, коня я напою
В полдневный жар прохладными струями?"

-- "Не возмущай, о путник, гладь мою!
Здесь, как и ты, стоял над берегами
В тюрбане всадник. Был его копью
Подвластен край, прославленный в Исламе.

То быль Гирей. В Салгире отражен,
Свою страну оплакивал здесь он.
В струях моих сверкают слезы хана!"

Журчит Салгир задумчиво и странно.
В волнах его былой я вижу сон, --
С речного дна блестит алмаз тюрбана.

CLX. ГОРНАЯ ОБИТЕЛЬ.

Святые есть обители в горах...
На высоте, презревшей дольний прах,
Монастыри стоят за облаками.
Венец из звезд горит на Божьем храме.

В пещерах там спасается монах,
Соединив могилу с небесами.
Там вечный мир, замолкли бури сами,
И тишина на горних высотах.

Даруя жизнь целительной прохладой,
Лишь ключ святой лепечет за оградой,
Где под скалой деревья разрослись.

Но мне ль бежать в заоблачную высь?
О странниках молясь перед лампадой,
И обо мне, затворник, помолись!

CLXI. НА ВЫСОТЕ.

Высоких гор достигнул я вершины.
Престолы их в сиянье торжества
Блестят парчой, безмолвны и пустынны.
Здесь солнце, снег и неба синева.

Внизу, во мгле, мне видятся едва
Поля, сады, зеленые долины, --
Родной земли цветущие картины,
Где счастья сны, где радость так жива.

Порой наш ум, взыскательный и смелый,
Возносится высоко над толпой...
Обманов нет и веры нет слепой.

Но в высоте, где снег мерцает белый,
Ум одинок, он встретит мир скупой,
Познания холодные пределы.

CLXII. МЕРТВЫЙ ГОРОД.

Над пропастью я въехал на утес,
Стучу бичом в железные ворота,
И ржавый ключ от царства смерти кто-то,
Открыв мне дверь, невидимо принес.

Седых веков прилежная работа,
Венчала башня скал крутых откос.
В развалинах кустарник дикий рос,
Порог жилищ покинула забота.

Очаг потух... Печален стук копыт
Вдоль улицы, где мертвый город спит.
Мне чудятся виденья, тени, лица.

Чуфут-Калэ безмолвен, как гробница.
Найду ль ответ среди могильных плит,
Какой нам сон за дверью гроба снится?

CLXIII. КАРАИМЫ.

Среди развалин, помнящих века,
В Чуфут-Калэ сурово, нелюдимо
Живут еще два брата--караима,
Два временем забытых старика.

Их мертвый город спит в ущельях Крыма,
Но, как листок сионского цветка,
Святыня ими бережно хранима, --
Храм, Библия и древность языка.

Отживших здесь последние потомки,
Они хранят, сомкнув свои уста,
Очаг погасший и гробниц обломки.

Их вопроси, -- исполнится мечта,
Яснее станут времени потемки
И будет тайна с вечности снята.

CLXIV. ТАБОР.

Степной простор теряется в тумане,
По кое-где зажглись уже костры.
Раскинулись цыганские шатры
И табор стал, белея на поляне.

В уборах странных южные цыгане.
Все в бубенцах, узорны и пестры,
Синеют куртки, вышиты шнуры,
И с булавой подходит старший в стане.

-- "Конь захромал! Лиха беда моя!
Найдется ли, старик, у вас подкова?"
И вот к огню принять меня готова

В своем шатре бродячая семья...
Куда, зачем, в степях не зная крова,
Идет цыган, -- бродяга, как и я?

CLXV. ЧАИР.

Привязан конь. Отрадно в зелень чащи
Укрыться в зной, несносный и палящий.
Там ветки груш, склонясь над головой,
Раскинули тенистый полог свой.

Цветет кизил, чаир умолкнул спящий.
Я лег в цветах, опутанный травой,
И чудный сон волной своей журчащей
Навеял мне источник ключевой.

Мне сказкою казалось сновиденье.
Я мог в ключе, дарившем исцеленье,
Воды живой и мертвой почерпнуть.

Вновь молодость я мог тебе вернуть,
Как жизнь цветку, и вечное забвенье
По капле мне вливалось тихо в грудь.

CLXVI. ДЕРЕКОЙ.

Спят над рекой высоких раин ветки.
От плоских крыш на стены и дома
Упала тень лозы, сплетенной в сетки,
Но месяц встал, -- бежит в ущелья тьма.

Готовит в сакле ужинать Фатьма,
При помощи Айше, своей соседки,
И достархан на славу подан, редкий --
Пилав, чуреки, кофе и язма.

Гляжу, -- зажглись вдоль улиц Дерекоя,
Что звездочки, по саклям огоньки.
Спит минарет и горы далеки...

Как ночь полна сиянья и покоя!
Как просто здесь, как здесь дышу легко я, -
Ни слезь, ни дум, ни ропота тоски.

CLXVII. ЧЕРНОЕ МОРЕ.

                                В.Н. Никулиной.

Попутным ветром ласково гоним,
Бежит корабль от южного залива,
Поет волна, шумна и говорлива,
Открылось море Черное пред ним.

Не ведая прилива и отлива,
Оно покорно облакам одним,
Но месяц встал над морем голубым
И плещет волн сверкающая грива.

Свой перстень в море бросила луна,
И золотом зажглось оно, блистая.
Ласкает, шепчет, искрится волна.

Не верь, не верь -- зовет мечта пустая:
Там, где горит дорога золотая,
Темнее даль, еще черней она.

CLXVIII. ТАРХАНГУТСКИЙ МАЯК.

Проходим мы опасный Тархангут,
Вон маяка белеются строенья...
Тут вечный шторм и пенясь волны бьют.
У этих скал бесчисленны крушенья.

В морской траве, где узкий берег крут,
Остался след борьбы и разрушенья, --
Там брошен труп прибоем на каменья,
Обломки мачт на гребне волн плывут.

Где смерть царить, отчаянью нет меры,
Там нет надежд, исчезло счастье веры:
Где смерть царить, -- равны добро и зло.

Зеленых волн паденье тяжело,
Свет маяка туман скрывает серый,
Чтоб сердце вновь поверить не могло.

CLXIX. ЦВЕТЫ.

Заглохнет сад, разрушится теплица.
На холоде любимые цветы
Свернут свои увядшие листы.
Садовник умер -- некому трудиться!

Фиалок-крошек побледнеют лица,
Тюльпан сорвут и в блеск красоты
Завянет скоро лилия-царица.
Что ждет ее? Где солнце, где мечты?

Красы ее чистейшей, белоснежной
Не пощадят, сомнут рукой небрежной,
И за листком осыплется листок.

Никто, никто покинутый цветок
Не пожалеет, не взлелеет нежно...
Садовник умер, -- сад его поблек.

CLXX. ГРОБНИЦА ДИЛАРЫ.

Гробница есть вблизи Бахчисарая,
Покоится в ней ханская жена.
Цветок любви, дитя иного края,
Дилара здесь была погребена.

Но чуждые, другие имена
Ее певцы твердили, повторяя,
И на земле, умчавшись к звездам рая,
Забыта ты, грузинская княжна!

Лишь письмена, причудливы и стары,
Украсили безвестный мавзолей
И говорят об имени Дилары.

Умолк сааз, молчать о ней татары...
О красоте забытой слез не лей, --
В забвениии она еще милей.

CLXXI. ЗАМОК ГУТОВ.

                          Ф.Ф. Фидлеру.

Венчая башней горные высоты,
В развалинах лежит Мангуб-калэ.
Оплот последний, замок на скале,
В былых веках здесь выстроили готы.

Двурогий шлем блестел там в лунной мгле.
И крепости железные вороты
Германский меч хранил в чужой земле.
Кровавый бой сменял здесь пир охоты.

С террасы замка, дремлющей в тени,
Весь двор с Амалазунтою прекрасной
Здесь любовался далью моря ясной.

Могучих грейтунгов минули дни.
Зубцы развалин высятся одни
И на камнях цветет шиповник красный.

CLXXII. СТАРЫЙ ОРУЖЕЙНИК.


Ты хочешь мстить? Но знал ли ты, скажи,
Быть может, слышал о преданье старом?
Был оружейник, Мустафа-Хаджи, --
У мусульман он славился недаром.

Кривые сабли, стрелы и ножи
В Бахчисарае он ковал татарам.
В ножны кинжал серебряный вложи, -
Его клинок иззубрится ударом.

Вот старый нож, -- он скован Мустафой.
Кровавый след на стали ятагана
Еще не стерт. Смертельна будет рана.

Ковал хаджи, окутанный чалмой,
Сверкал огонь и ночь грозила тьмой, --
Кузнец шептал заклятья из Корана.

CLXXIII. ГРЕЗА.

Мечталось мне, -- на влажном дне
Я спал в прозрачной глубине.
Рябили волны надо мной,
Там были солнце, блеск и зной.

Волна катилась вслед волне,
Шептала мне о знойном дне.
Там мир иной, -- лишь я одной
Был скрыт лазурью водяной.

Мне не сорвать цветов земли,
Они прошли и отцвели.
Что мне луга и берега?

Земле я больше не слуга.
На дне росли вблизи, вдали,
Кораллы, звезды, жемчуга.

CLXXIV. ЧАСОВНЯ В ГОРАХ.

В ущельи гор, где дремлет их громада,
Где глыбы скал скрывает лес густой,
Часовня есть и пред часовней той --
Всю ночь горит зажженная лампада.

Там он стоял... Не смел поднять я взгляда,
Так были дивны лик его святой,
Двух крыльев тень и панцирь золотой.
Лилась мне в грудь речей его отрада:

-- "Есть светлый край, где горесть далека,
Где скорби нет, где скрылись облака
И синева прекраснее сапфира.

В стране лазурной вечного эфира
Сама печаль отрадна и легка.
Есть край иной... он там... за гранью миpa!"