Николай Туроверов

СТИХИ

    Книга пятая

      (1939-1941)

ПОГОСТ

Марии Волковой.

1.

Своей судьбе всегда покорный,
Я, даже в дни жестоких бед,
Не мог в стихах прославить черный,
Любимый твой, — печальный цвет.
В часы бессмысленных крушений
Моих стремительных надежд,
Меня нераз пугали тени
И шорох траурных одежд;
Я ждал визита черной гостьи,
Сгущалась тьма вокруг меня,
Во тьме мерцали чьи то кости
Мерцаньем адского огня;
Но снова музы голос милый
Меня из мрака вызывал,
Провал зияющей могилы
Травою снова заростал,
И, зову нежному подвластный,
Я славил вновь сиянье звезд,
И светлый день, и вечер ясный
И зеленеющий погост.


2.

Ужели у края могилы
Познаю в предсмертной тиши
Всю немощь растраченной силы,
Холодную праздность души?
Ужели у самого гроба,
Расплатою прожитых дней,
Мне будет унылая злоба
На этих живущих людей,
На краткое счастье земное,
На это, когда то мое,
Веселое и молодое,
Чужое теперь, бытие?
О, нет! И в последние годы
Развею кощунственный страх
Пред вечным сияньем природы,
Меня обращающей в Прах.


3.

Нет, — никто еще так не любил,
Никому еще так не казалась
Жизнерадостна зелень могил,
Мимолетна земная усталость.
Ты вернулась опять, и опять
Засияла звезда у предела.
Я не знаю куда мне девать
Это счастье и что мне с ним делать.

1939


*  *  *

Благословен час, когда
мы встречаем поэта
                      Пушкин

Брат дервиша и пророка,
Да хранит тебя Аллах,
К нам пришедший одиноко,
С вещим словом на устах.
Одинок в своем ты счастье
И в несчастье ты один, —
Целый мир тебе подвластен
Одинокий властелин;
Целый мир твое жилище;
Но влечет тебя Кавказ, —
Сердце знает, сердце ищет,
Сердце любит только раз.
Жизнь все лучше, все короче.
Для нежданного конца
Бережет судьба кусочек
Смертоносного свинца.
Но сегодня в дымной сакле
Беззаботен твой привал.
Ночевать в горах не так-ли
Ты на севере мечтал?
Мы простимся на рассвете,
Поклонюсь тебе я вслед, —
Счастлив тот, кого ты встретил,
Кто узнал тебя, поэт.

1939


*  *  *

Еще твой мир и мудр и прост,
Еще легко его дыханье;
Вечерних зорь, полнощных звезд
Еще незыблемо сиянье;
Еще сменяет ночь рассвет,
Полдневный свет еще ликует
И слово краткое — поэт
Тебя по старому волнует.
А ты, как Божий мир проста,
А ты ясна, как песни эти.
Ах, без любви, как без креста,
Нельзя прожить на этом свете.

1939


*  *  *

С каждым годом вес лучше и лучше
Эти ночи весною без сна,
С каждым годом настойчивей учит
Непонятному счастью весна.
Все скупее, вернее и проще
Нахожу для стихов я слова;
Веселее зеленые рощи,
Зеленее за ними трава,
Голубее высокое небо,
Всё короче положенный срок.
О, как вкусен насущного хлеба
С каждым годом все худший кусок.

1939


ГОГОЛЬ

Поднимал все выше ты и выше
Свой бунчук, зовя ко мне мальчат,
Однолеток уличных мальчишек,
Жаждущих сражений казачат.
И в наш сад за низкую ограду
Уводил меня ты и гостей
На кровопролитную осаду
Неприступных польских крепостей.
Снежный прах летел в саду над нами,
Мы дралися из последних сил.
Детскими моими снами
Ты легко потом руководил.
По ночам внезапно страшный запах
Гари наполнял наш дом,
И меня — наследника Остапа —
Распинали ляхи над костром;
Но еще не мог в страданьи диком,
Как Остап терпеть я до конца
И будил своим постыдным криком
Безмятежно спящего отца.
Кончились мальчишеские драки;
Ты подвел, немедля, мне коня:
С казаками в конные атаки
Бросил, не задумавшись, меня.
Полюбить заставил бездорожье,
Полюбить заставил навсегда
Новое донское Запорожье,
Юность опалившие года,
Мне до смерти памятные грозы.
Позже, в Севастопольском порту,
Ты сурово вытер мои слезы
И со мной простился на борту
Корабля плывущего в изгнанье,
Корабля плывущего на юг.
Ты мне подарил воспоминанье,
С детства неразлучный друг,
Память подарил такую,
Без которой невозможно жить.
По тебе я все еще тоскую,
Не могу тоску свою запить,
Не могу никак угомониться
И поверить просто, без обид,
Что любая маленькая птица
Через Днепр легко перелетит.

1939



*  *  *

Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы — их дети — позабыли
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?

1939


ПОДМАСТЕРЬЯ

И бумага, и медные доски,
И перо, и тяжелый резец,
И, подвластный тебе, его плоский,
Косо срезанный острый конец...
Подмастерья мы оба! Но счастья
Мастерства ожидали не раз,
И Господь, снисходительный Мастер,
Может быть, и посмотрит на нас.

1939


ПОХОД

Николаю Евсееву.

Как в страшное время Батыя,
Опять породнимся с огнем.
Но, войско, тебе не впервые
Прощаться с родным куренем!
Не дрогнув, станицы разрушить,
Разрушить станицы и сжечь, —
Нам надо лишь вольные души,
Лишь сердце казачье сберечь;
Еще уцелевшие силы, —
Живых казаков сохранять, —
Не дрогнув, родные могилы
С родною землею сравнять.
Не здесь — на станичном погосте,
Под мирною сенью крестов,
Лежат драгоценные кости
Погибших в боях казаков;
Не здесь сохранялись святыни,
Святыни хранились вдали:
Пучек ковыля, да полыни,
Щепотка казачьей земли.
Все бросить, лишь взять молодаек.
Идем в азиатский пустырь —
За Волгу, за Волгу — на Яик,
И дальше, потом — на Сибирь.
Нет седел, садитесь охлюпкой, —
Дорогою седла найдем.
Тебе ли, родная голубка,
Впервые справляться с конем?
Тебе ли, казачка, тебе ли
Душою смущаться в огне?
Качала дитя в колыбели,
Теперь — покачай на коне!
За Волгу, за Волгу — к просторам
Почти неоткрытых земель.
Горами, пустынями, бором,
Сквозь бури, и зной и метель,
Дойдем, не считая потери,
На третий ли, пятый ли год.
Не будем мы временем мерить
Последний казачий исход.
Дойдем! Семиречье, Трехречье —
Истоки неведомых рек...
Расправя широкие плечи,
Берись за топор, дровосек;
За плуг и за косы беритесь, —
Кохайте и ширьте поля;
С молитвой трудитесь, крепитесь,
Не даром дается земля —
Высокая милость Господня,
Казачий престол Покрова;
Заступник Никола-Угодник
Услышит казачьи слова.
Не даром то время настанет,
Когда, соберись у реки,
На новом станичном майдане
Опять зашумят казаки.
И мельницы встанут над яром,
И лодки в реке заснуют, —
Не даром дается, не даром,
Привычный станичный уют.
Растите, мужайте, станицы,
Старинною песней звеня;
Веди казаку, молодица,
Для новых походов коня,
Для новых набегов в пустыне,
В глухой азиатской дали...

О, горечь задонской полыни,
Щепотка казачьей земли!
Иль сердце мое раскололось?
Нет — сердце стучит и стучит.
Отчизна, не твой ли я голос
Услышал в парижской ночи?

1939


ПОКРОВ

Эту землю снова и снова
Поливала горячая кровь.
Ты стояла на башне Азова
Меж встречающих смерть казаков.
И на ранней заре, средь тумана,
Как молитва звучали слова:
За Христа, за святого Ивана,
За казачий престол Покрова,
За свободу родную, как ветер,
За простую степную любовь,
И за всех православных на свете
И за свой прародительский кров.
Несмолкало церковное пенье;
Бушевал за спиною пожар;
Со стены ты кидала каменья
В недалеких уже янычар
И хлестала кипящей смолою,
Обжигаясь сама, и крича...
Дикий ветер гулял над тобою
И по братски касался плеча:
За святого Ивана, за волю,
За казачью любовь навсегда!..
Отступала, бежала по полю
И тонула на взморье орда.
Точно пьяная ты оглянулась, —
Твой сосед был уродлив и груб;
Но ты смело губами коснулась
Его черных запекшихся губ.

1940


ПИЛИГРИМ

Мне сам Господь налил чернила
И приказал стихи писать.
Я славил все, что сердцу мило,
Я не боялся умирать,
Любить и верить не боялся,
И все настойчивей влюблялся
В свое земное бытие.
О, счастье верное мое!
Равно мне дорог пир и тризна, —
Весь Божий мир — моя отчизна!
Но просветленная любовь
К земле досталась мне не даром —
Господь разрушил отчий кров,
Испепелил мой край пожаром,
Увел на смерть отца и мать,
Не указав мне их могилы,
Заставил все перестрадать,
И вот, мои проверя силы,
Сказал: "иди сквозь гарь и дым,
Сквозь кровь, сквозь муки и страданья,
Навек бездомный пилигрим
В свои далекие скитанья,
Иди, мой верный раб, и пой
О Божьей власти над тобой".

1940


*  *  *

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо —
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

1940


*  *  *

Какой мой долг пред тобой, когда
Не год, не два, а долгие года, —
С рождения, быть может, мы с тобой
Обручены таинственной судьбой.
Как не любить друг друга нам, когда
Не виделись с тобой мы никогда.
Ах, не любовь! Тому названья нет,
Что нас роднит...

1940


*  *  *

Мне приснилось побережье,
Лед и снег на берегу,
Одинокий след медвежий
На нетронутом снегу,
Неживое колыханье
Ледяных тяжелых вод
И полярного сиянья
Разноцветный небосвод.
О, как холодно сияла
Надо мною вышина;
О, как сердце мне сжимала
Ледяная тишина.
И, уже лишенный речи.
На снегу я начертал:
Здесь искал с тобою встречи
Тот, кто встречу обещал.

1940


*  *  *

Не хочешь петь — тогда молчи!
Давно ль ты стала недотрога?
Но, ради Бога, не учи
Безукоризненности слога
В стихах, рожденных невзначай;
Их мимолетное волненье
Не прерывай; не омрачай
Потустороннее виденье.

1940


*  *  *

Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки,
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе,
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань — Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань, —
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле,
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданьи чуда, —
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда.

1940


*  *  *

Стихом размеренным
и словом ледяным
              Лермонтов

Ты пришла к моей избушке,
Постучалась у дверей, —
Увела меня с пирушки,
Отняла моих друзей;
Простодушный нрав молодки
Больше знать мне не дано, —
Поднесла ты вместо водки
Иноземное вино.
И я выпил это зелье,
Осушил стакан до дна,
Мне досталась на похмелье
Гробовая тишина...
Но твое не властно пенье
Отогнать земные сны,
Голубое дуновенье
Расцветающей весны,
И средь мрака гробового
Не внушает больше страх
Заклинающее слово
В этих ангельских устах.

1940


ЛЕГИОН

"Au paradis ou vont les hommes forts
par le desert d'un long courage."
                                Arthur Nicolet

1.

Ты получишь обломок браслета.
Не грусти о жестокой судьбе,
Ты получишь подарок поэта,
Мой последний подарок тебе.
Дней на десять я стану всем ближе.
Моего не припомня лица,
Кто то скажет в далеком Париже,
Что не ждал он такого конца.
Ты ж в вещах моих скомканных роясь,
Сохрани, как несбывшийся сон,
Мой кавказский серебряный пояс
И в боях потемневший погон.


2.

Всегда ожидаю удачи —
В висок, непременно — в висок!
С коня упаду на горячий
Триполитанский песок.
Не даром, не даром все время
Судьба улыбалася мне:
В ноге не запуталось стремя, —
Сумел умереть на коне.


3.

Конским потом пропахла попона.
О, как крепок под нею мой сон.
Говорят, что теперь вне закона
Иностранный наш легион.
На земле, на песке, как собака,
Я случайному отдыху рад.
В лиловатом дыму бивуака
Африканский оливковый сад.
А за садом, в шатре, трехбунчужный,
С детских лет никуда не спеша,
Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный,
Изучает Шанфара паша.
Что ему европейские сроки
И мой дважды потерянный кров?
Только строки, арабские строки
Тысячелетних стихов.


4.

Андрею Грекову.

Нам с тобой одна и та же вера
Указала дальние пути.
Одинаковый значек легионера
На твоей и на моей груди.
Всё равно, куда судьба не кинет,
Нам до гроба будет сниться сон:
В розоватом мареве пустыни
Под ружьем стоящий легион.

5.

Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала пока мой конь напьется,
Потом погладила коня;
Дала ему каких то зерен,
(Я видел только блеск колец)
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Ее пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На темно бронзовых ногах.


6.

Не в разукрашенных шатрах
Меня привел к тебе Аллах,
Не с изумрудами поднос
Тебе в подарок я принес,
И не ковры и не шелка
Твоя погладила рука,
Когда в пустыне, на ветру,
Ты предо мной сняла чадру.
На свете не было людей
Меня бездомней и бедней.
Солдатский плащ, — вот все, что смог
Я положить тебе у ног.


7.

Над полумесяцем сияла
Магометанская звезда.
Ты этим вечером плясала,
Как не плясала никогда;
Красою дикою блистая,
Моими бусами звеня,
Кружилась ты полунагая
И не глядела на меня.
А я всё ждал. Пустая фляга
Давно валялась у костра.
Смотри, испытанный бродяга,
Не затянулась ли игра?
Смотри, поэт, пока есть время,
Не жди бесславного конца.
Араб покорно держит стремя, —
Садись скорей на жеребца.


8.

Вся в кольцах, в подвесках, запястьях,
Под сенью шатра, на песке,
Что ты мне щебечешь о счастьи
На птичьем своем языке?
Как все здесь по-Божески просто:
Три пальмы в закатном огне
И берберийский подросток,
В Европе приснившийся мне.


9.

Звенит надо мною цикада —
Веселый арабский фурзит:
"Под сенью туниского сада
Тебе ничего не грозит.
Какая война угрожает
Покою столетних олив?"
Веселый фурзит напевает
Знакомый арабский мотив.
Ах, нет — не поёт, не стрекочет
Звенит надо мною фурзит.
Звенят многозвездные ночи
И месяц двурогий звенит.
"Не знаем откуда и чей ты,
Но будь нам начальник и брат",
Звенят африканские флейты
Моих темнокожих солдат.


10.

На перекрестке трех дорог
Араб нашел воловий рог
И мне принес его в подарок.
Был вечер нестерпимо жарок,
И я наполнил рог вином
И выпить дал его со льдом
Арабу — нищему.
Отныне
Мы породнились с ним в пустыне
И братом стал мне Абдуллах.
Велик Господь! Велик Аллах!


11.

Снова приступ желтой лихорадки,
Снова паруса моей палатки,
Белые, как лебедь, паруса
Уплывают прямо в небеса.
И опять в неизъяснимом счастьи
Я держусь за парусные снасти
И плыву под парусом туда,
Где горит Полярная звезда.
Там шумят прохладные дубравы,
Там росой обрызганные травы
И по озеру студеных вод
Ковшик, колыхаяся, плывет.
Наконец то я смогу напиться!
Стоит лишь немного наклониться
И схватить дрожащею рукой
Этот самый ковшик расписной.
Но веселый ковшик не дается...
Снова парус надо мною рвется...
Строевое седло в головах.
Африканский песок на зубах.


12.

Не нужна мне другая могила!
Неподвижно лежу на траве.
Одинокая тучка проплыла
Надо мной высоко в синеве.
Бой затих. И никто не заметил
Как сияли у тучки края,
Как прощалась со всеми на свете
Отлетавшая нежность моя.


13.

Мои арабы на коране
Клялись меня не выдавать;
Как Грибоедов в Тегеране
Не собираюсь погибать.
Лежит наш путь в стране восстаний.
Нас сорок девять. Мы одни.
И в нашем отдаленном стане
Горят беспечные огни.
Умолк предсмертный крик верблюда.
Трещит костер. Шуршит песок.
Беру с дымящегося блюда
Мне предназначенный кусок.
К ногам горячий жир стекает, —
Не ел так вкусно никогда!
Все так же счастливо сияет
Моя вечерняя звезда.
А завтра в путь. Услышу бранный,
Давно забытый, шум и крик.
Вокруг меня звучит гортанный,
Мне в детстве снившийся, язык.
О, жизнь моя! О, жизнь земная!
Благодарю за все тебя,
Навеки все запоминая
И все возвышенно любя.


14.

Князю Н. Н. Оболенскому.

Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году, —
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.
Семнадцативековый срок
Прошел, не торопясь, по миру;
Всё так же небо и песок
Глядят беспечно на Пальмиру,
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион —
Наследник римских легионов.

15.

Мне приснились туареги
На верблюдах и в чадрах,
Уходящие в набеги
В дымно-розовых песках.
И опять восторгом жгучим
Преисполнилась душа.
Где мой дом? И где мне лучше
Жизнь повсюду хороша!
И качаясь на верблюде,
Пел я в жаркой полумгле
О великом Божьем чуде:
О любви ко всей земле.


16.

Стерегла нас страшная беда:
Заблудившись, умирали мы от жажды.
Самолеты пролетали дважды,
Не заметили, — не сбросили нам льда.
Мы плашмя лежали на песке,
С нами было только два верблюда.
Мы уже не ожидали чуда,
Смерть была от нас на волоске.
Засыпал нас розовый песок;
Но мне снились астраханские арбузы
И звучал, не умолкая, музы,
Как ручей, веселый голосок.
И один из всех я уцелел.
Как и почему? Не знаю.
Я очнулся в караван-сарае,
Где дервиш о Магомете пел.
С той поры я смерти не хочу;
Но и не боюсь с ней встречи:
Перед смертью я верблюжью пил мочу
И запить теперь ее мне нечем.


17.

Ни весельем своим, ни угрозами
Не помочь вам пустынной тоске.
Только черное-черное с розовым:
Бедуинский шатер на песке.
И напрасно роняете слезы вы, —
В черной Африке видел я мост
Из громадных, дрожащих, розовых,
Никогда здесь невиданных звезд.


18.

Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бурхан;
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далекой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно...
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам, — простой итальянец,
Что теперь мы забыты судьбой
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заране
И Господь все грехи нам прощал...
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.


19.

Вечерело. Убирали трапы.
Затихали провожавших голоса.
Пароход наш уходил на Запад, —
Прямо в золотые небеса.
Грохотали якорные цепи.
Чайки пролетали, белизной
Мне напоминающие кэпи
Всадников, простившихся со мной.
Закипала за кормою пена.
Наростала медленная грусть.
Африка! К причалам Карфагена
Никогда я больше не вернусь.
Африка, — неведомые тропы, —
Никогда не возвращусь к тебе!
Снова стану пленником Европы
В общечеловеческой судьбе.
Над золою Золушка хлопочет,
Чахнет над богатствами Кащей,
И никто из них еще не хочет
Поменяться участью своей.


20.

Я стою на приподнятом трапе
Корабля. Изнуряющий зной.
И муза, в соломенной шляпе,
Всё не хочет проститься со мной.

1940-45


ПРОВАНС

1.

Calo-te, moun cor, calo-te!
                                Mistral

Успокойся, сердце, успокойся!
В авиньонской католической ночи
Русскою тоской не беспокойся,
Не стучи так громко, не стучи.
Я живу среди солдат без дела,
Ошалев от скуки и вина.
Вот уже и третья отшумела
Для меня несчастная война.
Все мы люди, все мы человеки:
Смерть прийдет — спеши иль не спеши;
Но зачем же мне дано навеки
Это странное волнение души,
Это непонятное волненье
На прохладных ронских берегах, —
Все еще прерывистое пенье
В только что написанных стихах.

2.

La terro maire, la Naturo,
Nourris toujours sa pourtaduro
Dou meme la.
                            Mistral.

Меня с тобой земля вскормила
Одним и тем же молоком,
И мне близка твоя могила,
Твой мирный провансальский дом.
Шумят оливковые рощи
И Рона быстрая шумит.
Учись писать, как можно проще,
Твоя земля мне говорит.
И ветер твой, — рукой поэта, —
Так нежно гладит по лицу.
Вот и мое подходит лето
Уже к законному концу.
Не все еще вокруг угасло
Для жизни бурной; но пора
И мне оливковое масло
Собрать для Божьего двора.

1940


ЖАЛОСТЬ

Евгении де Жерве.

1.

О, моя стихотворная шалость —
Шаловливая легкость пера!
Но зачем это терпкая жалость
Так настойчива и так остра?
О, моя благосклонная сила —
Первобытная к людям любовь!
Но зачем голубые чернила
Превращаются в черную кровь'
Почему я не сплю до рассвета,
Почему не пишу по ночам?
Или страшное бремя поэта
Стало вдруг не по этим плечам?


2.

Каждый раз, в один и тот же час,
На мосту, среди моей дороги
Я встречаю траурные дроги.
Спотыкаясь, конь едва бредет
И никто за гробом не идет.
Над рекой туманится рассвет.
Я спешу... Мне тоже дела нет
До того, кто в нищенском гробу,
Без креста, без венчика на лбу,
Одиноко едет на погост.
Божий мир и благостен и прост,
И без нас Господь благословил
Свежий прах безыменных могил.

1940



*  *  *

Ты мне дана, как Божий дар,
Ты мне дана, как вдохновенье,
Как ворожба, как наслажденья
Испепеляющий пожар.
И я опять легко пою
И не ищу в плену объятий
Благословений и проклятий
На долю светлую свою.

1941


*  *  *

Нам этой ночи было мало.
И с каждым часом все жадней
Меня ты снова целовала,
Искала жадности моей.
Едва на миг во мраке душном
Мы забывались полусном,
Как вновь я был твоим послушным
И верноподданным рабом.
И только утром, на прощанье,
Я, как прозревший, в первый раз
Увидел синее сиянье
Твоих всегда невинных глаз.

1941


АМУЛЕТ

Д. И. Ознобишину.

Во сто крат дороже злата,
Драгоценней, чем алмаз,
Мне подаренный когда то,
Мной испытанный не раз
В дни тяжелого сомненья
Этот маленький — с вершок —
Трехсотлетнего жень-шеня
Желтоватый корешок;
Тайной властью талисмана,
Колдовством подземных сил
От измены и обмана
Не меня ль он оградил?
Заменил мне все богатства,
Указал в ночи порог;
От притворства, от коварства
И от злобы оберег;
На путях моих скитаний,
В жизни мирной и в боях.
Он подсказывал заране
Кто мне друг и кто мне враг,
И, ведя в объятья к другу
На пирушку у огня,
Мимолетную подругу
Делал музой для меня.

1941


​​​​​​​*  *  *

Г. Д. Каргальскому.

Устал твой конь. Не помогает плеть.
Ты жить умел, — сумей же умереть.
Слезай с коня и отпусти его,
Испытанного друга своего;
Но от тебя твой конь не отойдет
И первым на дороге упадет.
Тогда, под посвист близкого огня,
Укройся за убитого коня,
Ложись плотней в расхлябанную грязь,
И медленно, не торопясь,
Выцеливая тщательно врагов,
Стреляй! Средь затуманенных лугов,
На древнем шляхе, осенью глухой
Начнется твой неравный бой.
Нет никого, кто б мог тебе помочь
И далека спасительная ночь;
Из первой раны кровь не вытирай, —
Их будет много — время не теряй;
От верных пуль не скроются враги,
Последнюю — себе побереги.
И вот, когда уже полуслепой,
Залитый кровью, но еще живой,
Почуешь ты приблизившийся срок,
Взведи неподдающийся курок:
Над черным дулом наклонись,
В последний раз перекрестись.

1941


*  *  *

Постучится в эти двери нищета,
С нищетою постучится доброта;
Две сестры — два Божьих близнеца
Будут ждать тебя у этого крыльца.
Всё, что было раньше — позабудь!
Собирайся же в последний путь,
Выходи, неопасаясь, на крыльцо:
Знают две сестры тебя в лицо.
Даст тебе свой посох доброта
И суму наденет нищета.
Выведут к просторам всех дорог
И, прощаясь, скажут: "ты убог,
Но теперь ты Господом храним,
Лишь Ему подвластный пилигрим".

1941


*  *  *

С тяжелым напряженьем и трудом,
Почти в отчаяньи, в мучительном сомненьи,
Ты ищешь то, что я найду потом
В своем случайном вдохновеньи, —
Не на яву, а в том счастливом сне,
Когда я вдруг заговорю стихами,
И сам Господь в стихах ответит мне;
Но будет тайным разговор меж нами.

1941