Борис Корнилов

Стихи 1925 - 1930

Усталость тихая, вечерняя
Зовёт из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семёновских лесов.

Сосновый шум и смех осиновый.
Опять кулигами пройдёт.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омёт.

Берёзы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.

Ты не уйдёшь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.

Когда хозяйки хлопнут ставнями
И отдых скрючeнным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам,

Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег Семёновских лесов.

1925

Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, -
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.

Гладил уши, морду тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало, рядом,
Но не знал, о чём тебе сказать.

Не сказал, что есть другие кони,
Из железа кони, из огня...
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.

Говорил о полевом, о прошлом,
Как в полях, у старенькой сохи,
Как в лугах немятых и некошеных
Я читал тебе свои стихи...

Мне так дорого и так мне любо
Дни мои любить и вспоминать,
Как, смеясь, тебе совал я в губы
Хлеб, что утром мне давала мать.

Потому ты не поймёшь железа,
Что завод деревне подарил,
Хорошо которым землю резать,
Но нельзя с которым говорить.

Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, -
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.

1925

Мне про старое не говори.
И в груди особенная радость -
Щупают лучами фонари
Каменные скулы Ленинграда.

Я ходил и к сердцу прижимал
Только что увиденное глазом,
А по серым улицам туман,
Перешибленный огнями, лазил.

Много неисхоженных кругов.
Много перехваченного боком -
У крутых гранитных берегов
Не шуршит зелёная осока.

Пусть зелёных снов не пощадят,
Но одно так дорого и просто -
На больших холодных площадях
У людей упористая поступь.

Мажут трубы дымом дочерна,
Лезет копоть в каждый переулок,
Стонет Выборгская сторона
От фабричного большого гула.

Над Невой отчаянно, когда
Фабрики гудками выли -
Вспоминать ушедшие года
И дворец, расстрелянный навылет.

Гудки по-новому зовут,
Кричат в тумане о победе,
И всадник, скомканный из меди,
Хотел скакать через Неву,

Хотел заводов не понять,
Но врезан в глаз матросский вырез -
Матрос у конской морды вырос
И спутал поступь у коня.

И был приглушен медный топот,
А ночью Пушкин прокричал,
Что здесь продавлено сейчас
Окно в рабочую Европу.

1926

Так хорошо и просто,
Шагнув через порог,
Рассыпать нашу поступь
По зелени дорог.

В улыбчивое лето
Бросать среди путей
Задумчивость поэта
И шалости детей.

Луна - под вечер выйди,
Чтоб, как бывало, вновь
У девушки увидеть
Смущенье и любовь.

Любовная зараза -
Недаром у меня
Заходит ум за разум
При увяданьи дня.

Но от неё я просто
Шагну через порог,
Чтобы рассыпать поступь
По зелени дорог.

1926

Не целуй меня на улице. —
Целуй меня в сенях;
Не целуй меня в сенях,
— Целуй на масленой в санях.

Жить по-старому
Русь моя кончила,
Дней былых
По полям не ищи.
На степях отзвенел колокольчик
И отпел свои песни ямщик.
А давно ли цыганки, и ухари,
И бубенчик, как радость, дрожал,
Не грустили там — пели и ухали…
Всё же мне тебя, тройка,
Не жаль!
Вот как хочешь,
И кажется, словно
Я не буду жалеть никогда,
Что ямщик не споёт про любовное,
Колокольчик —
Про тихий Валдай.
Что на сердце разгул не шевелится,
Что не ухарь задорный с лица,
Что в степи раскрасавица девица
Не целует в санях молодца.
Ой ли, тройка,
Разгульная тройка, —
Свищет ветер,
Поёт и скулит, —
Пронеслась ты, лихая и бойкая,
Как былое, пропала в пыли,
Отоснилась былая красавица.
Скоро в степь,
В беспредельную степь
Твой возница на тракторе явится
Не по-вашему петь и свистеть.
Нынче, тройка,
Всё сверено, взвешено,
И не будет бедою,
Когда
За посевами тройкою бешеной
Пропадут озорные года.

1926

У девушки маленькая рука,
И девушку держит терем.

Всё это перешагнули века,
И этому мы не поверим.
И сгинули в темень
И терем и князь.
Лихую былину рассеяв.
Шумит по загумнам
И клонится в пляс
Зазвонистая Расея.
Забылись кабальная жуть и тоска,
И, этой тоски не изведав,
Любимая девушка будет ласкать
От вечера и до рассвета.
Затихли бубенчики дурака,
И день по-другому измерен…

Но мне показалось,
Что манит рука
И девушку держит терем.
И вот — через сад,
Где белеет окно,
Я прыгаю, как от погони,
И нам для побега
Готовы давно
Лихие и верные кони.
Чтоб девушку эту
никто не сберёг —
Ни терем и ни охрана,
Её положу на седло поперёк,
К кургану помчусь от кургана,
И будет вода по озёрам дрожать
От конского грубого топота.
Медвежьею силой
И сталью ножа
Любимая девушка добыта…

Ну, где им
размашистого догнать?..
Гу-у-ди, непогодушка злая…

Но, срезанный выстрелом из окна,
Я падаю, матерно лаясь.
Горячая и кровяная река,
А в мыслях — про то и про это:
И топот коня,
И девичья рука,
И сталь голубая рассвета,
А в сердце звериная, горькая грусть,
Качается бешено терем…

И я просыпаюсь.
Ушла эта Русь, —
Такому теперь не поверим.

1926

Не про талое разве
Песня в родимых местах, —
Девочки голубоглазые,
Девочки наших застав.

Я погляжу и, спокоен,
Горечь раздумья маня,
Поговорю про такое,
Что на душе у меня:

В нозеленелом затишье
Ласковых деревень
Пахнут получше вишня,
Чем по садам сирень.

Где дорогое наречье,
Ласки никак не новы,
Любят не хуже под вечер,
Чем комсомолки с Невы.

Всё же себя не заставить
Позабывать и вдруг
Девочек из-за заставы,
Лучших из наших подруг.

Мы под могильным курганом
Всю тишину бережём,
Может, угробят наганом
Или же финским ножом.

Ты исподлобья не брызни
Струйками синих очей.
Нам ещё топать по жизни
И в переулках ночей.

1926

Ползали сумерки у колен,
И стали бескровными лица.
Я книгу знакомую взял на столе
И стал шелестеть страницей.
Придвинул стул,
Замолчал и сел,
И пепельницу поставил.
Я стал читать,
Как читают все,
Помахивая листами.
Но книга разбегалась в голове,
И мысли другие реже.

………………………..

И вот —
Насилуют и режут,
И исходит кровью человек.
Вот он мечется,
И вот он плачет,
Умирает, губы покривив,
И кому-то ничего не значит
Уходить запачканным в крови.
Отойдёт от брошенного тела
Так задумчиво и не спеша
И, разглядывая, что он сделал,
Вытирает саблю о кушак.
Он теперь по-мёртвому спокоен,
Даже радость где-то заперта.
Он стоит с разрубленной щекою,
С пеною кровавою у рта.
Но враги бросаются навстречу,
И трещат ружейные курки.
Защищаться не к чему
И нечем —
Сабля, выбитая из руки,
И, не убивая и не раня.
Всё равно его не пощадят,
А подтаскивают на аркане
И прикручивают к лошадям.
Он умрёт
Как люди — не иначе,
И на грудь повиснет голова,
Чтобы мать, пригнутая казачка,
Говорила горькие слова.
И опять идут рубить и прыгать,
Задыхаться в собственной крови.
………………………………………
А Гоголь такой добродушный на вид,
И белая,
Мёртвая книга.

1926

Ветер в песню навеки влюблён,
Пойте ж эту над кораблём
Каждый в сердце своём…
                  Н. Асеев

И воля, и волны
Гуляют кругом,
С них пена летит полукругом,
Но море не вечно бывает врагом,—
Порою бывает и другом.
А чтобы руки сильнее гребли
И не дрожали при этом,
Тебе доверяются корабли.
О море зелёного цвета,
В далёком пути
Корабли береги
Иль щепками на берег выкинь,
Но не поклонится вперегиб
Самоуверенный викинг.
В открытое море
Уходит вперёд,
В туманы глаза свои вперив,
Звериные шкуры с собою берёт
С оттенками радушных перьев
И хмурым товарищам
Громкую речь
Промолвит, торжественно кланяясь:
— Нас боги обязаны
В море беречь
За жертвенные заклания.
Солёною пеной
Плюётся волна,
Но, сердце,
В спокойствии выстынь,
Пусть там,
где земля,
как бочонок вина,
Нам будет надёжная пристань.
Товарищ оставшийся,
Береги,
Как преданный воин и труженик,
И наши домашние очаги,
И боевое оружие.
И мы уплывём,
а куда?
невесть…
Ты громко рассказывай людям,
Что мы забываем
Отцов и невест
И матерей позабудем…

В ответ —
Не жалеют друзей голоса,
О родине — словно о мачехе,
И хлопают бешеные паруса
На чёрной, захватанной мачте,
Надёжные снасти,
И плещет весло.
Но вот на десятой неделе
Большое ненастье —
Коварство и зло
Показывает на деле,
Ни выслушать слово,
Ни слово сказать, —
Скрипят корабельные доски,
А волны зачёсывали назад
Седеющие причёски,
А после взлетали,
Шипя и дразня,
Кидались
И падали в пене…
— Глядите, товарищи и друзья,
Молите богов о спасенье!
Глядите,
валы подступают к валам,
Вздымается ярус на ярус,
И мачта ломается пополам,
Распарывая парус…

У викинга рот перекошен со зла
С прокушенною губою…
— О море!
Свобода меня принесла
О смерти поспорить с тобою.
Я вижу —
От берегов земли
По зыби коварной и топкой
Проводит невиданные корабли
Рука моего потомка.
Он песню поёт на своём корабле,
Он судно ведёт к далёкой земле.
……………………………………….
Волна ударяет,
Злобна и верна,
И пляшут у берега серого
Резные борты,
И резная корма,
И весла из лучшего дерева…
Волна ударяет,
И тысячи дней
Спеша ударяют за ней.
И викинга правнук
Повёл корабли,
Звенящие словно рубли.
Свободою предка он напоён…
И буйно перед валами
Мы песню поём,
Молодую поём
Под алыми вымпелами.
И нынче и завтра
На бурный парад
Пройдёт бронированный крейсер.
Гудит он товарищу
Судна «Марат»:
— У песен и топок погрейся…
Гудит он, что парень,
Как дед, напоён
И моря и песен валами.
Мы песню поём,
Молодую поём
Под алыми вымпелами.

1926—1927
Семёнов — Ленинград

По ночам в нашей волости тихо,
Незнакомы полям голоса,
И по синему насту волчиха
Убегает в седые леса.

По полям, по лесам, по болотам
Мы поедем к родному селу.
Пахнет холодом, сеном и потом
Мой овчинный дорожный тулуп.

Скоро лошади в мыле и пене,
Старый дом, донесут до тебя.
Наша мать приготовит пельмени
И немного поплачет любя.

Голова от зимы поседела,
Молодая моя голова.
Но спешит с озорных посиделок
И в сенцах колобродит братва.

Вот и радость опять на пороге -
У гармошки и трели, и звон;
Хорошо обжигает с дороги
Горьковатый первач-самогон.

Только мать поглядит огорчённо,
Перекрестит меня у дверей.
Я пойду посмотреть на девчонок
И с одною уйду поскорей.

Синева... И от края до края
По дорогам гуляет луна...
Эх ты, волость моя дорогая
И дорожная чашка вина!..

1927

Люблю грозу в начале мая…
                      Тютчев

Засыпает молча ива,
Тишина
И сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
Постучалась под окном.

Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождём,
Наша мягкая дорога
Загуляла под дождём.

Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
Говорит со мною Тютчев
О грозе и о громах.

И меня покуда помнят,
А когда уйдёт гроза,
В темноте сеней и комнат
Зацветут её глаза.

Запоёт и захохочет
Эта девушка — и вот…
Но гроза ушла,
И кочет
Утро белое зовёт.

Тяжела моя тревога
О ненужных чудаках —
Позабытая дорога,
Не примятая никак.-

И пойму,
Что я наивен.
Темнота —
Тебе конец,
И опять поёт на иве
Замечательный синец.

1927

Очень я люблю
И маму и поляну,
Звёзды над водою по рублю.
Поискал бы лучше, да не стану —
Очень я люблю.
Потому не петь иные песни,
Без любви, в душе окоченев, —
Может быть,
На этом самом месте
Девке полюбился печенег.
Отлюбила девушка лесная,
Печенега полоня…
Умерла давно-давно, не зная
О глазах нерусских у меня.
Только я по улицам тоскую,
Старику бы не скучать так — старику.
Не сыскать мне девушку такую,
Вот такую —
На моём веку!
Запевай от этого, от горя,
Полуночная птица соловей,
Все края от моря и до моря
Трелью расцарапанной обвей,
Чтобы я без пива и без мёда…
Чтобы замутило по краям…
Привела бы непогодка-непогода
На поляну, к молодым ручьям,
Где калина да олъха-елоха ,
Не боится бури и грозы,
Чтобы было на душе неплохо,
Может быть, в последние разы.
Проходи, косой весенний дождик,
Поливай по тропке полевой.
И не буду я, тоскуя, позже
О деревья биться головой.
Только буду, молодой и грубый,
И заботливый, как наша мать,
Целовать калину, будто в губы,
И ольху любовно обнимать.
……………………………….
И ещё хочу прибавить только
К моему пропетому стиху,
Что порою называю — Ольга —
Розовую, свежую ольху,

1927

От резных ворот
Через отчий сад
И поля, где пасутся закаты,
Я пошёл вперёд,
Не взглянув назад .
На соломой покрытые хаты.

А когда ушёл,
Знать, попутал бес, —
Ничего не вижу я, кроме,
Что за лесом дол,
А за долом лес
И в лесу притаился домик.

Тих
и невелик,
Словно птичий шаг.
Он запрятал себя, беспокоясь.
Ив
и повилик
Вышитый кушак
Для соснового домика — пояс.

Есть хозяйка в нём, —
Будто с девьих плеч
Сарафан на берёзу надели…
Помнит хмурый дом:
Семь весёлых встреч
Проходило в лесу на неделе.

Но за часом — час,
А за днём ещё
(И у времени много прыти)
Старый день угас
и румянец щёк,
Умирая, на памяти вытер.

Только тихий дом
Мне в стихи залез.
Ничего не пишу я, кроме,
Что за лесом — дол,
А за долом — лес ,
И в лесу — удивительный домик.

1927

Знакомые дни отцвели,
Опали в дыму под Варшавой,
И нынче твои костыли
Гремят по панели шершавой.

Но часто —неделю подряд,
Для памяти не старея,
С тобою, товарищ комбат,
По-дружески говорят
Угрюмые батареи.

Товарищ и сумрачный друг,
Пожалуй, ты мне не ровесник,
А ночь молодая вокруг
Поёт задушевные песни.

Взошла высоко на карниз,
Издавна мила и знакома,
Опять завела, как горнист,
О первом приказе наркома.

И снова горячая дрожь,
Хоть пулей навеки испорчен,
Но ты портупею берёшь
И Красного Знамени орден.

И ночью готов на парад,
От радости плакать не смея.
Безногий товарищ комбат,
Почётный красноармеец,
Ты видишь:

Проходят войска
К размытым и чёрным окопам,
И пуля поёт у виска
На Волге и под Перекопом.

Земляк и приятель погиб.
Ты видишь ночною порою
Худые его сапоги,
Штаны с незашитой дырою.

Но ты, уцелев, на парад
Готов, улыбаться не смея,
Безногий товарищ комбат,
Почётный красноармеец.

А ночь у окна напролёт
Высокую ноту берёт,
Трубит у заснувшего дома
Про восемнадцатый год,
О первом приказе наркома.

1927

Грудь слезами выпачкав,
Снова к вербе, к омуту
Ты уйдёшь на цыпочках,
Покидая комнату.

Только хлопнут двери там,
Где кончалась комната, —
Ходит ветер берегом
К омуту от омута.

И приносит вести он,
И уйдёт назад, —
На лице невестином
Полыхнёт закат.

Руки сломит надвое,
Плача и любя,
Волны встанут, падая,
Прямо на тебя…

Криками совиными
В ельники игольчатые…
Только за овинами
Дрогнут колокольчики.

Никого в овинах нет, —
Может, тройка дикая
На поляну вымахнет,
Звякая и гикая.

Кручами и срывами,
А над нею вороны —
Пристяжные гривами
Машут в обе стороны.

Тропками забытыми
На лугах и насыпях
Коренник копытами
Рвёт поляну наспех.

Недолга у девушек
И тоска и жалоба.
Где она? Где уже?
Сам жених пожаловал.

Постели ему постель
Без худого словушка, —
Сбоку ходит коростель,
В головах — соловушка.

Убаюкай, успокой,
С новою тревогой
Тихо ласковой рукой
Голову потрогай.

Высоко зари горит,
Скоро утро будет,
Ветер ходит, говорит
И тебя разбудит.

Никого в долинах нет,
И путями новыми
Вороной не вымахнет,
Стукая подковами.

Не дрожали у реки
Кони, колокольчики,
Где шумят березники,
Ельники игольчатые.

Не любили, не могли, —
Нива колосистая, —
Милый водит корабля,
Песенку насвистывая.

На весёлый хоровод
У реки, у хутора
Милый больше не придёт
Уходя под утро.

Не твои картузы
И сапожки лаковые,
Не в последние разы
Глазыньки заплаканные.

1927

Мы идём.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось, и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки чёрные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая» как стена,
Где водою сморена смородина,
Где реке незабвенность дана, —
Там корёжит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корёжит медведь.

Замолчи!
Нам про это не петь.

1927

Моя девчонка верная,
Ты вновь невесела,
И вновь твоя губерния
В снега занесена.

Опять заплакало в трубе
И стонет у окна,—
Метель, метель идёт к тебе,
А ночь — темным-темна.

В лесу часами этими
Неслышные шаги, —
С волчатами, с медведями
Играют лешаки.

Дерутся, бьют копытами,
Одежду положа,
И песнями забытыми
Всю волость полошат.

И ты заплачешь в три ручья,
Глаза свои слепя,—
Ведь ты совсем-совсем ничья,
И я забыл тебя.

Сижу на пятом этаже,
И всё моё добро —
Табак, коробочка ТЭЖЭ
И мягкое перо —

Перо в кавказском серебре.
И вечер за окном,
Кричит татарин на дворе:
— Шурум-бурум берём…

Я не продам перо, но вот
Спасение моё:
Он эти строки заберёт,
Как всякое старьё.

1927

Не лирике больше звенеть…

В конвульсиях падаю наземь я,
Миражи ползут по стене,
По комнате ходит фантазия.
И, очень орать горазд,
В теоретическом лоске
Несёт социальный заказ
Довольный собой Маяковский.

Любимая, извини,
Но злобен критический демон,
Я, девочкам изменив,
Возьму нелюбовную тему…
И вот —
Из уютных квартир
К моей односпальной кровати
С улыбкой дешёвых картин
Идёт пожилой обыватель.
Он, вынув мандаты свои,
Скулит о классической прозе,
Он в тему встаёт
И стоит
В меланхолической позе.
Он пальцами трёт виски
И смотрит в глаза без корысти…
Я скромно пощупал листки
Служебных характеристик,
И, злобою ожесточён,
Я комнату криком пронзаю:
— Тут лирика ни при чём,
И я, извини,
Не прозаик,
А радость вечерних икот
Совсем не хочу отмечать я.
Вот —
Каждый прошедший год
Заверен у вас печатью.
Житьё вам нетрудно нести,
И месяц проносится скоро.
Зарплату по ведомости
Выписывает контора,
И вы, хорошо пообедав,
Дородной и рыхлой жене
Читаете о победах
Социализма в стране.
А ночью при синих огнях,
Мясистое тело обняв…
……………………………..
И мучает, туго старея,
Хроническая гоноррея.
Вам эта болезнь по плечу,
У вас не тощает бумажник,
Но стыдно явиться к врачу,
Боясь разговоров домашних…

Вдали розовеет восток,
Неискренне каркает ворон,
Хохочет и пляшет восторг
В бреду моего разговора.
Глядит на бумаге печать
Презрительно и сурово.
Я буду суду отвечать
За оскорбление словом,
И провожает конвой
У чёрной канвы тротуара,
Где плачут над головой
И клён и каналья гитара.

1927

1

Она ходила Волгою,
Она ходила Доном
За брякавшей двуколкою,
За лёгким эскадроном.

И из оркестра нашего
Летело на простор:
— Валяй, давай — вынашивай
Отвагу и упор…

Украинская ведьма,
Шалишь и не уйдёшь,
Даёшь, даёшь Каледина,
Юденича даёшь…

Но я теперь постарше,
И по полям окрест
Не бьёт походным маршем
Оскаленный оркестр…

Не звякает железо,
Вокзальные звонки,
Отпела «Марсельеза»,
Не грохают клинки…

Приду и руки вымою
От гари заводской, —
Хорошую, любимую
Встречаю за рекой.

И петь себя заставлю,
Как не певал давно,—
За Невскою заставою
По вечерам в кино.

И под шальную музыку
Почудилось сквозь дым —
Родная сабля узкая
И кольчики узды.

Не потому ль, товарищи,
Лицо моё бело?
Товарищи, давай ещё
Припомним о былом.

Почёт неделям старым, —
Под боевой сигнал
Ударим по гитарам
«Интернационал».

И над шурум-бурумом
В неведомую даль
Заплавала по струнам
Хорошая печаль.

Лицо в крови не мокло,
И сердце не рвалось, —
Пропели пули около
В дыму седых волос…

Спокойная уже у нас
Отбитая страна.
За эту задушевность
Благодарю, струна!

Уходит наше старое
И бьёт перед концом
Задумчивой гитарою
И девичьим лицом.

Дай эту ласку милую,
Как девушку весной,
Сегодня этот мир — её,
И даже я — не свой.

Ах, бога ради — арию
Из оперы!..
И вот
Страдает Страдивариус,
Любимую зовёт.
Шелка бушуют вместо вьюг, -
Она идёт ко мне,
И декорации встают,
И рампа вся в огне.
Поёт она,
Горит она,
Руки заломив,
Татьяна, Маргарита,
Тамара, Суламифь.
И ждёт уже венков она,
Чтоб слава зашипела
Под звуками Бетховена,
Шуберта, Шопена.
Мне душно…
Разрываю свитер
И плачу и тоскую:
— Ошиблись, композитор, вы!
Я не люблю такую!
А музыка ещё полна,
Полна последним скрипом,
Но палочка упала на пол,
Срывая голос скрипкам.
Ах, тишина моя!
И вот
Все звёзды заморозило.
Другая милая идёт
Через поля и озеро —
Простая песня-девица
Дорогой столбовой —
Медведица, метелица.
Звенят над головой
Леса мои с волчатами, —
Зверья полна земля.
Идут они,
Ворчат они,
Хвостами шевеля.
……………………..
И только там сгорит она,
Руки заломив,
Татьяна, Маргарита,
Тамара, Суламифь.

1927

День исчезает, догорев,
Передо мной вечерний город,
И прячет лица барельеф
Исаакиевского собора.

И снова я
В толпе гуляк
Иду куда-то наудачу,
И вот —
Топочет краковяк
И шпоры звякают и плачут.

Летят бойцы
И сабли вниз.
Шумит прибрежная осока…
Играет странный гармонист,
Закинув голову высоко.

И деньги падают, звеня,
За пляску, полную азарта.
Со взвизгиванием коня,
С журчаньем рваного штандарта.

Но гармонисту…
Что ему?
Он видит саблю и уздечки.
Опять в пороховом дыму
Зажато польское местечко.

И снова зарево атак…
Но лишь уходят с поля танки,
Разучивает краковяк
На взвизгивающей тальянке…

Но как-то раз,
Стреляя вниз,
Свистели на седле рубаки,
И пел взволнованный горнист
О неприятельской атаке.

Надорванная трель команд,
Попытка плакать и молиться…
И полз удушливый туман
На человеческие лица.

И с истеричностью старухи
У смерти в согнутых, клешнях
Солдаты вскидывали руки,
Солдаты падали плашмя…

Кому-то нужно рассказать,
Как неожиданно и сразу
Во лбу полопались глаза
От убивающего газа.

И у слепца висит слеза.
И, может, слёз не будет больше.
Он обменял свои глаза
На краковяк весёлой Польши.

И часто чудится ему
Минута острая такая,
Как в голубеющем дыму
Глаза на землю вытекают.
И люди умирают как…

А в это время
Под руками
Хохочет польский краковяк,
Притоптывая каблуками.

1928

Довольно.
Гремучие сосны летят,
метель нависает, как пена,
сохатые ходят,
рогами стучат,
в тяжёлом снегу по колено.

Опять по курятникам лазит хорёк,
копытом забита дорога,
седые зайчихи идут поперёк
восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины
последняя гроздь,
последние звери —
широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы,
голубые синцы,
девчонок отжатые косы…

Поутру затишье,
и снег лиловатый
моё окружает жильё,
и я прочищаю бензином и ватой
центрального боя ружьё.

1929

За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку до Махачкалы.

Мы теперь не поём, не спорим -
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.

А потом — затихают воды —
ночь каспийская, мёртвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звёзды высыпали как сыпь;
от Махачкалы до Баку
луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочём... Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берёт начало,
а бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих сёдлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.

Водка, что ли, ещё? И водка —
спирт горячий, зелёный, злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок и с ног долой...

Только звёзды летят картечью,
говорят мне: «Иди, усни...»
Дом, качаясь, идёт навстречу,
сам качаешься, чёрт возьми...

Стынет соль девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта и лучше войны.

Что мне море? Какое дело
мне до этой зелёной беды?
Соль тяжёлого, сбитого тела
солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы, как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку до Махачкалы.

1930