Владимир Соколов

 

  Стихи разных лет

 

* * *

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали: небо, крыши, ветер,
Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.

1948

 

* * *

Машук оплыл — туман в округе,
Остыли строки, стаял дым.
А он молчал почти в испуге
Перед спокойствием своим.

В который раз стихотворенье
По швам от страсти не рвалось.
Он думал: это постаренье!
А это зрелостью звалось.

Так вновь сдавалось вдохновенье
На милость разума его.
Он думал: это охлажденье.
А это было мастерство.

1956

 

* * *

Когда смеются за спиной,
Мне кажется, что надо мной.

Когда дурное говорят
О ком-то ясного яснее,
Потупив угнетенно взгляд,
Я чувствую, что покраснею.

А если тяжкий снег идет
И никому в метель не выйти,
Не прогуляться у ворот,
Мне хочется сказать: простите.

Но я хитрец. Я берегу
Сознание того, что рядом
На москворецком берегу
Есть дом ее с крутым фасадом.

Она, не потупляя взгляд,
Когда метель недвижно ляжет,
Придет ко мне и тихо скажет,
Что я ни в чем не виноват.

 

* * *

Паровик. Гудок его глухой.
Ночь. Платформа. Думы об одном.
Снег метался, тонкий и сухой,
Железнодорожным полотном.

Извивался в свете фонаря,
Шел в порывах. Дрогнул паровик,
Белый дым, волнуясь и паря,
Снизу вверх окутал мост на миг.

Мост был выгнут через полотно.
Кто-то шел по этому мосту.
Шел незримо в клубах дыма, но
Сбоку луч вонзился в темноту.

И на дым летучий, на ничто
Пала человеческая тень.
Тень людская: кепка и пальто.
Дым качнулся, свет умчался в темь.

Паровик прогрохал под мостом,
Электричка встречная прошла.
И исчезла в воздухе пустом
Тень, что дымом поймана была.

Я не знал, что делать мне с тоской
О часах текучих... А кругом
Снег метался, тонкий и сухой,
Задыхался и бежал бегом.

Только я запомнил не его.
Свет и дым, и чью-то тень навек.
И не знал об этом ничего
Тот, мостом прошедший человек.

1959

 

* * *

Спасибо, музыка, за то,
Что ты меня не оставляешь,
Что ты лица не закрываешь,
Себя не прячешь ни за что.

Спасибо, музыка, за то,
Что ты единственное чудо,
Что ты душа, а не причуда,
Что для кого-то ты ничто.

Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто,
Не знает, что с тобой поделать.

1960

 

* * *

Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов
И Афанасий Фет.

Они со мной ночуют
В моем селе глухом.
Они меня врачуют
Классическим стихом.

Звучат, гоня химеры
Пустого баловства,
Прозрачные размеры,
Обычные слова.

И хорошо мне... В долах
Летит морозный пух.
Высокий лунный холод
Захватывает дух.

1960

 

МУРАВЕЙ

Извилист путь и долог.
Легко ли муравью
Сквозь тысячу иголок
Тащить одну свою?

А он, упрямец, тащит
Ее тропой рябой
И, видимо, таращит
Глаза перед собой.

И думает, уставший
Под ношею своей,
Как скажет самый старший,
Мудрейший муравей.

«Тащил, собой рискуя,
А вот, поди ж ты, смог.
Хорошую какую
Иголку приволок».

 

* * *

Мчатся тучи...
      А. Пушкин

«Натали, Наталья, Ната...»
Что такое, господа?
Это, милые, чревато
Волей божьего суда.

Для того ли русский гений
В поле голову сложил,
Чтобы сонм стихотворений
Той же Надобе служил.

Есть прямое указанье,
Чтоб ее нетленный свет
Защищал стихом и дланью
Божьей милостью поэт.

1965

 

ВЕНОК

Вот мы с тобой и развенчаны.
Время писать о любви...
Русая девочка, женщина,
Плакали те соловьи.

Пахнет водою на острове
Возле одной из церквей.
Там не признал этой росстани
Юный один соловей.

Слушаю в зарослях, зарослях,
Не позабыв ничего,
Как удивительно в паузах
Воздух поет за него.

Как он ликует божественно
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идет на ущерб.

Истина не наказуема.
Ты указала межу.
Я ни о чем не скажу ему,
Я ни о чем не скажу.

Видишь, за облак барашковый,
Тая, заплыл наконец
Твой васильковый, ромашковый
Неповторимый венец.

1966

 

* * *

Я славы не искал, зачем огласка?
Зачем толпа вокруг одной любви?
Вас назовут, в лицо метнется краска,
Сбежит со щек, и где она — лови.

Он целый мир, казалось, приобрел,
Но потерял товарищей немногих,
Зато нашел ценителей нестрогих,
Их ослеплял незримый ореол.

Когда проходит, глаз с него не сводят,
Его же взгляд для них под стать лучу.
Но просто так, как раньше, не подходят,
Ну хоть бы кто–то хлопнул по плечу.

Уйти бы в лес, оставив пустяки,
Собрать минут рассыпанные звенья
И написать прекрасные стихи
О славе, столь похожей на забвенье.

 

* * *

Нет сил никаких улыбаться,
Как раньше, с тобой говорить,
На доброе слово сдаваться,
Недоброе слово хулить.

Я все тебе отдал. И тело,
И душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела,
Куда же ты дела меня?

На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.

 

* * *

Что сердце! Оно по мне
Не этот комок в обрубках —
А бабушкин дом в весне,
Где притолока в зарубках.
И девушка, как ничья,
Стоящая в отдаленье.
И снег, и его ручья
Мерцательное биенье...

1967

 

* * *

Попробуй вытянуться,
стать повыше.
Слезами, дождиком
стучать по крыше.
Руками, ветками, виском,
сиренью
касаться здания
с поблекшей тенью.

Попробуй вырасти
такой большою,
чтоб эти улицы обнять душою,
чтоб эти площади и эти рынки
от малой вымокли
твоей слезинки.

Упав локтями на холмы окраин,
будь над путями,
над любым трамваем,
над тополями,
что боятся вздоха.
И не касайся их,
не делай плохо.

Потом подумай
о такой причуде:
все слезы выплакав,
вернуться в люди.
По горькой сырости,
босой душою.
Попробуй вырасти
такой большою —
и в том оплаканном тобою
мире
жить в той же комнате
и в той квартире.

1967

 

ПЕЙЗАЖ С ДОРОГОЙ

Интеллигентной милой недотрогой
Сидела б дома возле мамы строгой
Задумав свой лесной пейзаж с дорогой.

Он целый год туманился во мне.
И в тишине. И в шуме. И во сне.
Я рассказал — ты тут как тут. С треногой.

Знай, черный ворон каркает в лесу.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Поскольку плохо, видимо, воспитан.
Сосну заденет, мглой веков пропитан,
Сосна роняет иглы и росу.

Огромный бор. Он нынче свеж и темен.
Поскольку ливень тоже был огромен,
Как ворон древен и как голубь чист.
А ты, мое любимое созданье,
Уже бежишь, не приходя в сознанье,
Когда к тебе осина тянет лист.

Стой, у рябины — ягоды в горсти.
Возьми. Знакомых дома угости.
Черт надоумил взять тебя с собой.
Да. Я влюблен в свою же ученицу.
И даже хоть сейчас готов жениться...
Какой, однако, все же разнобой.

Столбы лучей сияют меж стволами.
Взлетает ворон, каркая над нами
Уже по–иностранному почти.
На «невермор» от злости переходит.
От черных крыл вершины так и ходят.
А ты дрожишь. Тебя волненье сводит.
Я понимаю, бог тебя прости.

Ты говоришь: а где пейзаж с дорогой?
Вот это все и есть пейзаж с дорогой.
А впрочем, там, за выселкой убогой,
Есть электричка... Клумбы. И пути.

Я повторяю: вот пейзаж с дорогой.
Гуляй. Но красок масляных не трогай.
Ширяет черный ворон над треногой
В художническом пристальном лесу.

Он чует запах, душами пропитан.
Не «никогда», а «навсегда» вопит он.
Качнет сосной, поскольку так воспитан,
Сосна уронит иглы и росу.

Еще ты будешь счастлива, я знаю.
Смотри, как тянет просека лесная.
Ее считать дорогою не след.
Вернусь сюда один. На склон пологий.
Под шум вершин. Я не собьюсь с дороги.
Я не скажу тебе, что весь секрет
В том, что дороги не было и нет.
Она пройдет сквозь строй стволов — в итоге.
Просветом. Птицей... Мало ли примет?

1969

 

* * *

Нет школ никаких. Только совесть,
Да кем–то завещанный дар,
Да жизнь, как любимая повесть,
В которой и холод и жар.

Я думаю, припоминая,
Как школила юность мою
Война и краюшка сырая
В любом всероссийском раю.

Учебников мы не сжигали,
Да и не сожжем никогда,
Ведь стекла у нас вышибали
Не мячики в эти года.

Но знаешь, зеленые даты
Я помню не хуже других.
Черемуха... Май... Аттестаты.
Березы. Нет школ никаких...

 

* * *

Пластинка должна быть хрипящей,
Заигранной... Должен быть сад,
В акациях так шелестящий,
Как лет восемнадцать назад.

Должны быть большие сирени —
Султаны, туманы, дымки.
Со станции из–за деревьев
Должны доноситься гудки.

И чья–то настольная книга
Должна трепетать на земле,
Как будто в предчувствии мига,
Что все это канет во мгле.

1967

 

* * *

                   тМ. Роговской

Ты плачешь в зимней темени,
Что годы жизнь уводят.
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.
Оно так долго мучило
Своим непостоянством,
Что мне с ним жить наскучило,
Как дорожить тиранством.
Я так боялся сызмала
Остаться в жалком прахе.
Я делал все. Но сызнова
Томился в том же страхе:
Бежит, бежит, не поймано,
Не повергаясь в трепет,
Что мне своей рукой оно
Лицо другое лепит.

Ты плачешь в поздней темени,
Что годы жизнь уводят?
А мне не жалко времени,
Пускай оно уходит.

Есть в нашей повседневности
Одно благое чувство,
Которое из ревности
Дарует нам искусство, —

Не поддаваться времени,
Его собою полнить
И даже в поздней темени
О том, что будет, помнить.

Не надо плакать, милая,
Ты наших поколений.
Стань домом, словом, силою
Больших преодолений.

Тогда и в зимней темени
Ты скажешь и под старость:
А мне не жалко времени,
Уйдет, а я останусь!

1971

 

* * *

Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.

Им не надо, чтоб я был иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей промерцать сединой
Посреди золотого народа.

Это страшно — всю жизнь ускользать,
Убегать, уходить от ответа.
Быть единственным — а написать
Совершенно другого поэта.

1973

 

* * *

Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.

Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.

Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду...
А вот бесславье — это хуже.
Оно, как слава. На виду.

 

* * *

Заручиться любовью немногих,
Отвечать перед ними тайком —
В свете сумерек мягких и строгих
Над белеющим черновиком.

Отказаться, отстать, отлучиться,
Проворонить... И странным путем
То увидеть, чему научиться
Невозможно, — что будет потом.
Лишь на миг. И в смиренную строчку
Неожиданность запечатлеть.
Горьковато–зеленую почку
Между пальцев зимой растереть.

1975

 

* * *

Что такое поэзия? Мне вы
Задаете чугунный вопрос.
Я как паж до такой королевы
Чтобы мненье иметь, не дорос.

Это может быть ваша соседка,
Отвернувшаяся от вас,
Или ветром задетая ветка,
Или друг, уходящий от вас.

Или бабочка, что над левкоем
Отлетает в ромашковый стан.
А быть может, над Вечным Покоем
Замаячивший башенный кран.

Это может быть лепет случайный,
В тайном сумраке тающий двор.
Это кружка художника в чайной,
Где всемирный идет разговор.

Что такое поэзия? Что вы!
Разве можно о том говорить.
Это — палец к губам. И ни слова.
Не маячить, не льстить, не сорить.

1979

 

* * *

Все прозрачно в мире — это свойство
Голубых, больших осенних дней.
Птиц охватывает беспокойство:
Гнезда их становятся видней.

Все открыто пристальному взору —
Дно речное, паутинки нить.
Очень любит осень в эту пору
Отобрать, отсеять, отцедить.

И, следя за дном, за цепью уток —
В час такой, давно ли слеп и глух, —
Я и сам, как это утро, чуток
Обращенный в зрение и слух.

Я ловлю, раскидываю сети,
Только вовсе мне не до игры.
Я и сам как будто на примете
У большой и пристальной поры.

Я молчу, тревогою объятый:
Эта осень видит все насквозь.
Мой сосед стоит у ближней хаты,
У него в руке доска и гвоздь.

Тоже смотрит долго, сокровенно
И вздыхает: — Ну, брат, я решил.
Я сегодня валенки надену.
Понимаешь, вовремя подшил.

Он смеется: что, придумал строчку?
Или снова юноша влюблен?
Надевает валенки — и точка.
Думает, что жизнью умудрен.

1956

 

* * *

На влажные планки ограды
Упав, золотые шары
Снопом намокают, не рады
Началу осенней поры.

— Ты любишь ли эту погоду,
Когда моросит, моросит...
И желтое око на воду
Фонарь из–за веток косит?

— Люблю. Что, как в юности, бредим,
Что дождиком пахнет пальто.
Люблю. Но уедем, уедем
Туда, где не знает никто...

И долго еще у забора,
Где каплют секунды в ушат,
Обрывки того разговора,
Как листья, шуршат и шуршат.

1967

 

* * *

На остановке автобусной
В черном осеннем пальто...
Не понимаю я — что бы с ней
Связывало? Да ничто.

Так почему же по городу
Осенью, а не весной
Еду в обратную сторону
Я у нее за спиной.

Так отчего же, встревоженный
Чувствуя косвенно взгляд,
На остановке непрошенной
Я выхожу наугад.

И в молодой неизвестности,
В лиственный канув обвал,
Долго шатаюсь по местности,
Где никогда не бывал.

1978

 

* * *

Ночевала тучка...
               М. Лермонтов

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
Бери перо любое наугад.

Большие дети неба и земли,
Здесь ночевали, спали журавли.

Остался пух. Остались перья те,
Что на земле видны и в темноте,

Да этот пруд в заброшенном саду,
Что лишь у птиц и неба на виду.

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад,
Возьму перо любое наугад.

И напишу о маленьких синицах
И о больших взметающихся птицах.

И напишу, что сад синицу в руки
Взял, с журавлями белыми в разлуке.

Листвой сухой, седой, расхлопотался.
Красавицей своей залюбовался.

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
И пруд, и вся прорешливость оград.

Он не шепнет, как кто–то там и сям,
Что журавли завидуют гусям.

Он знает сам, что каплями зари
В нем замелькают скоро снегири,

Что в ноябре в нем хрупко и светло,
От перистого инея светло...

1965

 

В СОРОК ВТОРОМ

Во флигельке, объятом лютой стужей,
В сорок втором, чтобы согреть сестру,
Я бросил в печку сказки братьев Гримм.

Железная печурка загудела.
Сидели мы, коленки обхватив,
Уставясь в жар, в распахнутую дверцу.

Там замки рушились, дома горели,
То великан, то карлик погибал...
Потом все стало только горсткой пепла.

А за окошком слабым вьюга крепла.
Как тень прохожий редкий пробегал.

Теперь, когда об этом вспоминаю,
Когда так много лет и зим прошло,
Меня на миг, как будто сам сгораю,
Охватывают ужас и тепло.

1982

 

* * *

Я записную книжку потерял.
А в книжке был серьезный матерьял.
Она весьма непрочною была,
Но в ней любовь за строчками жила.
...Что листопад в страничках насорил,
Что невпопад я сам наговорил.
Что ночь нашла. Что вьюга намела.
И телефонов чьих–то номера.
Там расплывались строчки от дождя,
За перегиб странички уходя.
Была и еретическая блажь,
Какая? — трудно вспомнить, но была ж.
И лист сухой, зеленый там шумел
Мне одному. Беззвучно. Как умел.
Забыл стихи. Забыл наметки тем.
И телефоны канули совсем.
Один я помню. Но не позвоню.
Что я звоночком этим изменю?
Ведь жаль не книжки, а минувших жаль
Минуток, суток. В том–то и печаль.
Сухого тополиного листа,
А не любви, что так была проста.
Жаль, что грущу, как признанный поэт,
Не о свиданьях, а о смене лет.
Жаль, что назвал все это — матерьял,
Что не нашел стихи, а потерял.

1980

 

* * *

Художник выставлял тела, плоды, ручьи,
Которые писал близнец, не знаю где.
Он выдавал его картины за свои,
А сам его держал на хлебе и воде.

Легенда хороша... Она седым–седа.
Плоды, ручьи, тела... Богиня хороша.
Но ради двух–трех слов восторга и суда
Как мается душа, как мается душа.

1974

 

* * *

Она души не приняла.
А я старался. Так старался,
Что и свои забыл дела,
И без иной души остался.
Я говорю о ней: была.

Нехорошо. Она живая.
Она по–прежнему светла.
Она живет, переживая,
Но — там, где я сгорел дотла,
С ней все на свете забывая.
Я говорю о ней: была.

Она души не приняла.
Но это — малые дела
Среди дерзаний и сказаний.

Живи, да будет лик твой тих
И чист, как той весною ранней,
Среди оставшишся в живых
Воспоминаний...
Поминаний.

1971

 

* * *

Так был этот закат знаменит,
Что все галки — о нем, про него...
Нет, не могут стихи заменить
Ни тебя, ни меня, никого.

Ты ушла. Я остался один
С бесконечностью прожитых лет
И с одной из московских картин,
Прочно вбитой в оконный багет.

Так был этот закат знаменит,
Что все стекла, все крыши — к нему...
Нет, не могут стихи заменить
Настоящей любви никому.

1983

 

* * *

«Можно жить и в придуманном мире», —
Мне сказали. Но правда ли это?
Можно в мире? Как в греческом мифе?
Как в легенде? Как в шутке поэта?
Можно? Это не сложно. Ребенку
На рассвете. На девичьем утре.
Но когда ты вдеваешь гребенку
В настоящие взрослые кудри,
Но когда что–то кануло в шири,
А пороги лишь ветром обиты,
Можно ль плакать в придуманном мире
От придуманной горькой обиды?

Я себе хорошо представляю,
Как по детскому зову преданья,
Как по знаку мечты оставляю
Все мирские дела и свиданья
И вступаю в придуманный город,
В сад придуманный, милый до дрожи.
На придуманном озере гогот
Лебедей. Я придумал их тоже.
Я придумал и даль, и округу,
И подругу придумал, и брата,
И врага сочинил я, и друга...
Ты, конечно же, не виновата,
Но заметил я, душу очистив
От земного, приняв неземное,
Тень летит от придуманных листьев
На мое безысходно земное,
Где не может пока что по маю
Цвесть сухумская роза в Сибири...
Но не думайте, я понимаю,
Можно жить и в придуманном мире.

1961

 

* * *

Что–нибудь о России?
Стройках и молотьбе?
Все у меня о России,
Даже когда о себе.

Я среди зелени сада
И среди засухи рос.
Мне непонятна отрада
Ваших бумажных берез.

Видел я, как выбивалась
Волга из малых болот.
Слышал, как песня певалась
И собиралась в поход.

Что–нибудь о России,
Стройках и молотьбе?..
Все у меня о России,
Даже когда о тебе.

1978

 

* * *

День между днями отыскать
В Тбилиси или Ереване.
И тень и зной его снискать
Такими давними словами.

Сказать: побудь, помедли, день,
Оставь на белизне бумаги
Хотя бы миг, хотя бы тень,
Хотя бы всплеск нагорной влаги.

Чтобы с тобою не исчез
Булыжник уличного склона
И легкий в воздухе навес
Витиеватого балкона.

Чтоб затопорщилась с листа
Листва бульвара или сада,
Чтоб тень бросала красота
И пахла розами ограда.

Мтацминду или Арарат
Увидеть в предрассветной рани.
Сказать глазами слово б р а т
В Тбилиси или Ереване.

1983

 

* * *

Я не боюсь воскреснуть. Я боюсь
Что будет слишком шумно. Потому
Я оставляю паузы. Для шумов
Технических и прочих. Будет час
И человек, похожий на меня,
Найдет мою потрепанную книжку,
И я в душе грядущей оживу
На миг И в этом все мое бессмертье.
Светлейте, птицы, зеленейте, травы.
Да упасет вас время от потравы,
А нам другой совсем не надо славы,
Как только той, что будет. Иногда.

1971

 

* * *

Пусть я довольствовался малым:
Надземным небом и самой,
Подверженной боям, и шквалам,
И снам, и радугам, землей, —

Из глубины, из бесконечной
Сердечной, тайной глубины,
Глаза задумчивости вечной
На Млечный Путь устремлены.

1976

 

* * *

О, что мне делать с этим бедным даром —
Влюбляться в окна, синие, как небо,
В сосульки, что повисли на карнизах,
Кривые и блестящие, как сабли, —

Во все, что нам дается жизнью даром,
Но что для сердца делается хлебом —
И ветки скрип, и вечер тучек сизых,
И снега шелест, и улыбка чья–то...

1948

 

* * *

Студеный май. Еще на ветках зябли
Ночами почки. Но земля цвела.
Я деревянный вырезал кораблик
И прикрепил два паруса–крыла.

И вот, по бликам солнечным кочуя,
По ледяной, по выпуклой реке
На ненадежных парусах вкосую
Он уплывал куда–то налегке.

Не сознавая важности минуты,
я не прощался, шапкой не махал,
Но так мне было грустно почему–то,
Как будто впрямь кого–то провожал.

А в синеве, где, выйдя в путь далекий,
Смешалась с небом талая вода,
Качался парус детства одинокий
И льдинкой белой таял навсегда...

1949

 

НА СТАНЦИИ

Густым гудком ночной покой затронут.
Скрипит фонарь, и желтое пятно
Скользит по мокрым камешкам перрона,
Не виданного кем–то так давно.

Перрон, перрон, есть и такое счастье:
Опять ступать по шлаку твоему.
Почтовый поезд, черный от ненастья,
С пыхтеньем удаляется во тьму.

И тополя, продрогшие порядком,
Шумят под градом капель дождевых
И обнажают светлую подкладку,
Отмахиваясь ветками от них.

А возле грязь, да в колеях солома,
Да лужа с отражением столба.
И, радуясь, что наконец–то дома,
Приезжая стирает пот со лба...

1950

 

* * *

О, двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,

Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?

Но лишь сгустится сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым–седой, —
Карнизами, ветвями, красками,
Порогами, самим собой...

1952

 

* * *

Из переулка сразу в сон
Особняков, в роман старинный
И к тишине на именины,
Где каждый снами угощен.

Из переулка сразу в тишь
Еще торжественней и глубже,
Где тает лист, где блещут лужи,
Где каплет с порыжелых крыш.

...Я никогда не забывал
О том, что ты меня любила,
Но все, что здесь когда–то было,
Все, что нам флюгер напевал,

Я иначе именовал,
Усталый, пыльный и вокзальный,
Когда ты с нежностью печальной
Приблизилась: ты опоздал.

Из переулка — сразу в путь.
Твой переулок слишком дорог,
В нем темных лип столетний шорох
Все так же просит: не забудь.

Мы жили здесь без гроз, без слез,
Средь ветхих стен — на слух, на ощупь.
Однажды вышли мы на площадь,
Нас ветер в стороны разнес.

1956

 

* * *

Снега белый карандаш обрисовывает зданья...
Я бы в старый домик ваш прибежал без опозданья,
Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных линий,
Но опять рисует ночь черным углем белый иней...
У тебя же всё они, полудетские печали.
Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.
Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи зренье,
Я шепчу беззвучно: "Дай позаимствовать уменье.
Глазом, сердцем весь приник... Помоги мне в миг бесплодный.
Я последний ученик в мастерской твоей холодной".

1960

 

* * *

                            М. Луговской

Все как в добром старинном романе,
Дом в колоннах и свет из окна.
Липы черные в синем тумане,
Элегическая тишина.

В купах вымокших — шорох вороний.
Тихо плавают листья в пруду.
Что за черт, я совсем посторонний
В этом желтом, забытом саду.

Но представьте. Под лиственной сенью
Я часами брожу вдоль оград,
Как скрывающий происхожденье,
Что–то вспомнивший аристократ.

Что мне в этих колоннах да нишах!
И как будто впервые я здесь.
И отец у меня не из бывших,
А из тех, что и были, и есть.

Но с какой–то навязчивой грустью
Лезет в душу мне сырость колонн
И в садовом своем захолустье
Позабытый людьми Аполлон.

1960 —1961

 

* * *

Ты камнем упала, я умер под ним.
Ты миг умирала, я долгие дни.
Я все хоронил, хоронил, хороним
Друзьями — меня выносили они.
За выносом тела шел вынос души.
Душа не хотела, совала гроши.
А много ли может такая душа,
Когда и у тела уже ни гроша.

Однако могильщики, ну и народ,
Умелые руки, большой оборот.
И, знаешь, все просят подумать о них:
Работать на пару, а пить на троих.
И, знаешь, как шутят, дыша в кулаки:
Метро наменяло на всех пятаки.
...Там желтая глина, там воздух сырой.
Там люди сговорчивей между собой.

Кто звезды попутал, кто карты смешал?
Кто боженьке в ухо чего надышал?
Я что–то не помню — за что бы с меня —
Дарованной ночи, дареного дня.
Уж так ли высоко на свете я жил,
Что бог мне на душу тебя положил.
И так ли остался, в таком ли долгу,
Что сам до земли долететь не могу.

1963

 

* * *

Хотел бы я долгие годы
На родине милой прожить,
Любить ее светлые воды
И темные воды любить.

И степи, и всходы посева,
И лес, и наплывы в крови
Ее соловьиного гнева,
Ее журавлиной любви.

Но видно, во мне и железо
Сидит, как осколок в коре,
Коль, детище нежного леса,
Я льну и к Магнитной горе.

Хочу я любовью неустной
Служить им до крайнего дня,
Как звездам, как девочке русой,
Которая возле меня.

1963

 

УКАЗ ПЕТРА

Незаконнорожденных
записывать в художники.
                     Петр I

Забавна эта мысль Петра.
Но сколь мудра и величава,
Пронизывающая до нутра,
Смешная с первого начала.

Мне интересен лик его
В тот миг, когда он быстро взвесил
Все "да" и "нет" до одного.
Он был тогда угрюм иль весел?

Он, может, так захохотал,
Что терем колоколом грянул,
А может быть, чертеж скатал
В трубу подзорную и глянул?

И увидал, как на страду —
По всем колдобинам России,
С холстом и кистью не в ладу,
Идут внебрачноприжитые.

И, маясь дивною судьбой,
Находят лад, и знаменито
Всей неприкаянной гурьбой
Грехи отмаливают чьи–то.

Пусть в нас иной, несхожий пыл
Великой волею заронен,
Нам надо помнить, как он был,
Художник русский, узаконен.

1964

 

* * *

Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтеки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.

Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели.
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.

Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.

Вот растет из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.

Мне отныне спасения нет.
Все, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потемках.

Я пропал! Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.

Спите, улицы! Спи, календарь!
Через день, виновато сутулясь,
Я скажу, что замазал январь
Белым снегом названия улиц.

И не смог я дорогу найти.
Но в училище был небывалом...
Я ворочаюсь под одеялом,
Я встаю. Надо в школу идти.

У меня есть тетрадка одна.
Там грядущие зреют напасти.
Там каракули, там письмена.
Но хоть лаврами путь разукрасьте,

Хоть наметьте любой юбилей,
Я туда убегу без оглядки,
В тот рассвет, что синей и белей
Ученической чистой тетрадки.

1965

 

РОСТОВ ВЕЛИКИЙ

Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.

Не знаю, не знаю! Но этот лист
С прожилкою черноты,
Как купол, округл и, как купол, чист
И звонок до высоты.

Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной?
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.

Качается дерево у стены.
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.

1965

 

НОВОАРБАТСКАЯ БАЛЛАДА

Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.

Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста
Невоплотившегося.

Ташкентской пыль
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили–были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.
Находят кольца.
А было — здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту — собачью —
Прошел площадку.

Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею —
Уже в такси!

Ведь вот, послушай,
Какое дело,
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа...

Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что–то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая.
И все. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.

1966

 

ПАРОМ

...Грустно было мне
Покидать обветренные стены
Домика на правой стороне.
Полз паром. На нем мерцало сено.
И платки помахивали мне.
Розовые, белые, шумя,
Ссорясь меж собой, крича, как чайки,
То с базара ехали хозяйки.
Мужики их слушали. Дымя.
Грустно было мне,
Что под этой синью беспощадной
Я сидел безбабий, безлошадный,
Необоществленный. В стороне.
Здесь провел я лето.
Эти стены,
Этот жар и ливней перемены,
Этот говор акающий наш,
Этот — в волнах — окающий говор,
Эта дружба выгонов и горок...
Ах, идет паромщик наш.
Выпиваем с ним по чашке чаю.
Отвечаю: "Что ж, ну поскучаю...
Вновь приеду, ежели смогу".
Говорю с неслыханным зазнайством:
"Может, сам обзаведусь хозяйством".
Кланяюсь ромашке, иван–чаю,
Как иду к воде, не замечаю.
Что–то там, на левом берегу?

1966

 

РАЗЛАД

Сразу несколько стихотворений
Я пишу, ни одно не выходит.
Сразу несколько книжек читаю,
Ни одна далеко не уводит.
На бумаге нелепо смешались
Времена миновавшего года.
В дом, где окна распахнуты в зелень,
Снег является с черного хода.
Начинается бестолочь, глупость...
Затевая интимную свару,
Третий лишний огромным мольбертом
Заслоняет влюбленную пару.
И рисует себя, горемыка.
А выходит соперник счастливый.
С этим каверзным автопортретом
Он уходит, такой сиротливый.
От идет в голубом пересвисте,
И хотя все цветы процветают,
Над душой его желтые листья
Совершенно спокойно витают.
Мне ужасен подобный художник,
Потому что хорошего мало:
Все–то краски смешал, перепутал,
Потерял и концы и начала.
Сразу несколько пишет портретов,
Ни один у него не выходит.
Сразу несколько книжек читает,
Ни одна ни к чему не приводит.

1967

 

НОЧНОЙ ДОЖДЬ

Все снаружи в тепле,
Только в доме прохладно...
Ты спишь,
Обеспечив сквозняк.
В занавесках колеблется тишь,
Но идет, нарастая,
Шум ветра,
И, миг погодя,
Задевает подушки
Насышенный запах дождя.
Сколько разных названий
В уме возникает моем!
Крыша. Клумба. Деревья.
Трава. Паровоз. Чернозем.
Все, что вдуло в окно,
Весь огромный, как туча, пейзаж
Моросит, и вздыхает,
И молится на карандаш.
Мороси, мороси.
Хоть всю ночь мороси,
Отпоешься —
Хоть молчком отпоешься,
Глядишь, и в живых остаешься,
Из колечек, подковок,
Крючков
Алфавита родного,
Смотришь, дождик и сложит
Свое моросящее слово
И к утру на дыханье,
На нежном одном морошенье
Паровозы внесет
Вместе с насыпью
В стихотворенье.
Все, что вдуло в окно,
Моросит и вздыхает...
Ты спишь,
Обеспечив сквозняк.
Тишина от заборов до крыш.
Лишь часы моросят,
Да кузнечики,
Да иногда
По невидимым рельсам
Невидимые поезда.

1967

 

* * *

Я не хочу объяснять
То, что и мне непонятно...
Можно ли так притеснять
Эти небесные пятна?
Чистые, по куполам
Съехали, пали на землю.
Небо с землей пополам,
Я вас люблю и приемлю...
Как он бушует и спорит,
Как он беззвучно поет,
Солнцем пронизанный дворик
В каменной раме ворот.

1967
 

* * *

...Птица малая лесная
                 А. Пушкин

Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.

На краю бузинного оврага
Стой и не дыши.
Сквозь туман просвечивает зелень,
Клейкая пока.
Где–то здесь, среди ее расселин,
Он наверняка.

Вот! Ни с чем, конечно, не сравнимый
Сколок с пенья льдин.
Первый, пробный, но неоспоримый.
Вот еще один.
Вот опять! Раскатисто и тесно.
Тишь... В листах куста
Происходит перемена места —
Веточка не та.

И покуда тишь не раскололась
Льдиною на льду,
Есть во всем
Извечный жаркий голос:
"Что же ты, я жду".
Замиранье целого оврага,
Листьев и души.
Все чернила вышли, вся бумага,
Все карандаши.

1968

 

* * *

Дышала беглым холодом вода.
Осенний ветер горек был на вкус.
Неву оставив, мы сошли тогда
У самой Академии искусств.

В тени молчали пары, млели мхи.
Ветвистый сумрак сверху нависал.
И я тебе рассказывал стихи,
Которых я потом не написал.

1967