Произведения Лермонтова, так тесно связанные с его личной судьбой, кажутся мне особенно замечательными в одном отношении. Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того духовного настроения и того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий, которые для краткости можно назвать "ницшеанством" - по имени писателя, всех отчетливее и громче выразившего это настроение, всех ярче обозначившего это направление [1].
Как черты зародыша понятны только благодаря тому определившемуся и развитому виду, какой он получил в организме взрослом, так и окончательное значение тех главных порывов, которые владели поэзией Лермонтова, - отчасти еще в смешанном состоянии с иными формами, - стало для нас вполне прозрачным с тех пор, как они приняли в уме Ницше отчетливо раздельный образ.

Кажется, все уже согласны, что всякое заблуждение, - по крайней мере всякое заблуждение, о котором стоит говорить, - содержит в себе несомненную истину, которой оно есть лишь более или менее глубокое искажение, - этою истиною оно держится, ею привлекает, ею опасно, и через нее же только может оно быть как следует обличено и опровергнуто. Поэтому первое дело разумной критики относительно какого-нибудь заблуждения - найти ту истину, которою оно держится и которую оно извращает.

Презрение к человеку, присвоение себе {заранее} какого-то исключительного и сверхчеловеческого значения - себе, или как одному {я}, или {Я и К°}, - и требование, чтобы это присвоенное, но ничем еще не оправданное величие было признано другими, стало нормою действительности, - вот
сущность того направления, о котором я говорю, и, конечно, это большое заблуждение.
В чем же та истина, которою оно держится и привлекает умы?