Иван Елагин

 

   Тяжелые звезды 

      (Тенафлай, 1986)

            Часть 2

 

А. и Л. РЖЕВСКИМ

Сегодня новый замысел возник.
Возможно, что последняя из книг.
(Какая-то должна же быть последней!)
Когда тебе уже за шестьдесят,
То дни большими звездами висят
И падают за крышею соседней.

Немедленно стихами стать должно
И то, что я сейчас гляжу в окно
Автобуса, и эта автострада,
И вереница мчащихся машин,
И клены, и летящие с вершин
Десантные отряды листопада.

В Нью-Йорке я провел четыре дня.
Там было выступленье у меня.
Читал стихи на вечере Литфонда.
Нью-йоркская знакомая толпа.
Со всех помоек мира шантрапа
По улицам ползла, как анаконда.

Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк!
Меня всегда приводит он в восторг –
И день и ночь меняющийся город.
И всё с тобой случиться может тут,
Тебя вознаградят и вознесут,
И за нос проведут и объегорят!

А в Гринвич Вилидж перемен полно!
Но эти банки, лавки и кино
Ответного не вызовут рефлекса
В душе. Но, как и тридцать лет назад,
Я ресторан О. Генри видеть рад,
Он неизменен – чинный храм бифштекса.

Тут переулок загибался вбок,
А на углу был винный погребок.
Над баром – свет рассеянно-нерезкий.
Соседка возбуждала интерес
Во мне, и узких глаз ее разрез
Напоминал египетские фрески.

Я с ней заговорил, не помню как,
Я был тогда беспечный холостяк,
И всё произошло довольно странно:
Я очень скоро перебрался к ней,
А после – страшно вспомнить, сколько дней
Я вырывался, словно из капкана.

Теперь всё это мохом поросло.
Как быстро сердце забывает зло,
Но ослепленья миг незабываем.
И в Гринвич Вилидж думал я о том...
Мне захотелось вновь увидеть дом,
Что для меня и адом был, и раем.

Но дома я того не отыскал.
Там высится теперь на весь квартал
Многоквартирный улей из бетона.
Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк,
Он с прошлым договоренность расторг,
Ему плевать, что было время оно.

Всё новое Нью-Йорку по нутру.
Нью-Йорк ведет азартную игру,
И у него всегда припрятан козырь.
Что памятник, театр или музей?
Таких Нью-Йорк не ценит козырей,
Есть у Нью-Йорка козырь свой – бульдозер!

Вот дом, в котором помещался суд.
Сейчас его с лица земли снесут,
И кажется таким он беззащитным.
Вся внутренность его обнажена,
Парадная, передняя стена
Обрушена тараном стенобитным.

Но здание тут выстроят опять,
И сотни будут по стенам стоять
Компьютерных игрушек электронных.
Знай только не жалей четвертаков!
Там на экранах битвы огоньков
Лиловых, синих, красных и зеленых.

А вот Нью-йоркский университет.
Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет.
И прошептал я: здравствуй, Альма Матер.
Во мне еще тот полдень не погас,
Когда за тем окном в последний раз
Передо мной сидел экзаменатор.

А в Вашингтонском сквере – всякий люд,
Целуются, читают книги, пьют...
На скамьях и богема, и босота.
Тот ходит по фонтану колесом,
Тот дует в дудку, там девчонка с псом
Идет сквозь триумфальные ворота.

Тут уличные выставки в ходу.
Художники Нью-Йорка раз в году
Сюда несут пейзажи, натюрморты,
Портреты (уголь, масло, казеин),
И целый день толпятся у картин
Ценителей задумчивые морды.

Я исходил тут всё и вкривь и вкось,
Но, признаюсь, мне редко довелось
Наткнуться на абстрактные полотна.
Тут пишут по традиции скорей.
Владельцы знаменитых галерей
Такое выставляют неохотно.

А рядом, в двух шагах, живет мой друг.
(Моих друзей сужающийся круг!
Осталось только несколько последних!)
Так о хорошем друге почему б
Не рассказать? Он страстный жизнелюб
И необыкновенный собеседник.

И в нем каких талантов только нет!
Блистательный литературовед,
Писатель обаятельный и критик...
К тому еще добавлю, что мой друг
Феноменально подсекает щук,
Умеет артистически ловить их!

Увидевши внушительный улов, –
Посредственный любитель-рыболов, –
Я жгучую испытываю зависть,
Кляну себя, и леску, и блесну!
(Но тут я с облегчением вздохну,
С последней рифмой кое-как управясь!)

Мой друг – уже профессор отставной,
Но, несмотря на годы за спиной,
Еще он – увлекательнейший лектор.
Хоть никакой не Геркулес-силач,
Но пьет он этот окаянный «скатч»,
Как пили боги греческие нектар!

Бывало, что в иные вечера
Сцепляла нас азартная игра,
Являвшаяся отдыхом особым
И для него, и для его жены,
И для меня, – мы все заражены
Неизлечимо карточным микробом!

Как хорошо, проигрывая вдрызг,
Пойти на риск, на идиотский риск
Нахального, отчаянного блефа,
Когда паршивой пары даже нет,
А на руках туз пик, король, валет,
Семерка и какая-нибудь трефа.

Забрался в дебри я с моим стихом,
Читатель! Может быть, и не знаком
Ты с покером, да и какое дело
Тебе копаться в том, какая масть
Досталась мне или какая страсть
Моей душой азартной овладела!

Автобусные стекла всё темней.
Дорога всё темнее. И по ней
Бегут, бегут, бегут автомобили...
Опять всю ночь перед окном сиди,
Опять Нью-Йорк остался позади –
Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили.

...Военный транспорт «Генерал Балу»
К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.
И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо,
Возникли небоскребы. Видел я,
Как в небо, сердце города, твоя
Угластая впилась кардиограмма.

О Боже, как мне было тяжело!
Всё нищенское наше барахло
Осматривала тщательно таможня.
Как, от стыда сгорая, я стоял
Над ворохом потертых одеял –
Пересказать словами невозможно.

А там, глядишь, пройдет еще дней шесть –
И у меня уже работа есть:
Я мою пол в каком-то ресторане.
Жизнь начинаю новую мою.
По вечерам я в баре виски пью
И в лавке накупаю всякой дряни.

За первый мой американский год
Переменил я множество работ,
И думаю теперь, что для закалки
Характера – всё это хорошо,
И даже я доволен, что прошел
Бесчисленные потовыжималки.

Меня и в мастерскую занесло,
Где я цветное склеивал стекло,
Изготовляя брошки и сережки.
А раз попал я в транспортный отдел
Гостиницы, где целый день сидел
За загородкой в крошечном окошке.

А вот я, полуголый, у станка
Стою, и пота льет с меня река.
Из плотнопрорезиненной пластмассы
Там, посреди ужасной духоты,
Я надувные делаю плоты
И надувные делаю матрасы.

А раз, мне год удачный подарив,
Меня служить устроили в архив,
Где было дела, признаюсь, немного.
Я на железных полках расставлял
В порядке алфавитном матерьял
И карточки писал для каталога.

Когда привык ты к жизни кочевой,
Когда терять работу не впервой
И перемены всякие не внове,
И ты чудес не ждешь, – тогда нет-нет
Да и придет удача: десять лет
Я проработал в «Новом Русском Слове».

Обычай, надо полагать, таков,
Что очень много всяких чудаков
Среди редакционного состава.
Уже не позабуду я вовек
Моих обворожительных коллег,
Что отличались странностями нрава.

Не просто стар, а допотопно стар,
Сутул, высок, подтянут, сухопар
Был Поляков – редактора помощник.
Статью любую сократить был рад
И прозывался потому «Сократ».
Он был сторонник выражений мощных!

Мы, по столу удары кулаков
Заслыша, знали – это Поляков!
Для устрашенья прочих джентльменов,
Бывало, раздражительный старик
Подымет нечленораздельный крик,
А то и крик с упоминаньем членов.

Зато что вспомнить – было старику:
Знавал он многих на своем веку,
Лет семьдесят в газетах проработав,
Встречал он замечательных людей.
От Ромула и вплоть до наших дней
Знал тьму литературных анекдотов.

Был при газете книжный магазин.
Мартьянов в нем хозяйничал один,
Обслуживал весь день библиоманов.
Когда не приходил уборщик-негр,
Из глубины редакционных недр
– Где Чернышевский? – спрашивал Мартьянов.

Мартьянов был всегда невозмутим,
И даже если пререкался с ним
Какой-нибудь рассерженный наборщик...
В нем чувствовался русский офицер.
Он был когда-то боевой эсер
И революционный заговорщик.

Участвовал и в покушеньи он
На Ленина, и был приговорен
К расстрелу, и бежал из-под расстрела.
С Мартьяновым я ездил на залив,
Мы, лодку от причала отвалив,
Рыбачили часами осовело.

В иные дни казалось, что народ
Редакцию на абордаж берет,
Толпою неожиданно нагрянув.
Но как бы ни бурлила жизнь ключом,
Кто к нам бы ни входил – «А ваша в чем
Проблема?» – громко спрашивал Мартьянов.

А от меня чуть-чуть наискосок –
Машинка Вороновича. Высок.
Породист, сразу видно – из холеных...
Теперь он стар и на исходе сил.
Во время революции он был
Одним из возглавителей зеленых.

В пятнадцать лет он при дворе был паж,
Но обуяла боевая блажь,
И убежал он воевать с микадо.
Видать, в такой попал он переплет,
Что с той поры все годы напролет
Он воевал с кем надо и не надо.

Я слышал не один его рассказ
О том, как в стычках с красными не раз
Он попадал в смертельную засаду.
Но чудом он уцелевал в бою,
И даже раз за голову свою
Он умудрился получить награду.

Вся жизнь его похожа на роман.
Не знаю – у грузин или армян
Он был министром, и небесталанным.
Всё это увлекательно весьма.
Я верю в то, что будущий Дюма
Займется этим русским д'Артаньяном.

В те времена еще Андрей Седых
Ходил, как говорится, в молодых,
И баловала жизнь его успехом.
К нам приезжал он словно на гастроль –
Короткую свою исполнит роль
И исчезает весело, со смехом!

Увы, журналистический микроб
Не оставляет жертв своих по гроб.
В кого залез он – те уже отпеты!
Седых, что был когда-то балагур,
Делами озабочен чересчур
С тех пор, как стал хозяином газеты.

Смешинка промелькнет по временам
В его глазах, напоминая нам,
Что прежний в нем Седых еще не умер.
При встрече я его услышу смех,
А иногда и в деловом письме
Блеснет его феодосийский юмор.

Но где б ни сколотил он свой очаг,
В Париже иль Нью-Йорке – он крымчак!
Неистребима юность в человеке
И юношеский мир неистребим.
И жив еще в его рассказах Крым –
Фонтанчик... запах кофе... чебуреки...

За окнами фонарь сверкнул во мрак,
На миг ударив светом в буерак,
И катится автобус быстро с горки.
Уже давно бы следовало спать,
Но живо представляю я опять
Моих друзей, оставшихся в Нью-Йорке.

Сапронов Анатолий. Часто с ним
За шахматами вечером сидим.
(А в Питсбурге, увы, играть мне не с кем!)
Уже не помню я, который год
Он мне, шутя, ладью дает вперед –
И все-таки выигрывает с блеском!

Он мог бы стать гроссмейстером. Но дар
Его созрел в те дни, когда разгар
Военных действий всё попутал в мире.
А Толя был тогда в расцвете сил,
И чемпиона Чехии он бил,
И в Венском он участвовал турнире.

И с Толей в Гринвич Вилидж я бывал,
Когда уютный шахматный привал
Устроил там покойный Россолимо.
Над досками склоненных сколько лиц!
Пьют кофе, курят да играют блиц!
И плавают над ними клубы дыма.

Бывало – Россолимо подойдет.
(Он был волшебник шахматных красот,
И с Толей за доской они встречались.)
Он только на фигуры поглядит –
И самых верных жертв, атак, защит
Он тут же демонстрирует анализ.

Он был прекрасным шахматным бойцом –
И вдруг вообразил себя певцом!
Да, все мы склонны к странным переменам!
Посмотришь – путь у каждого петлист.
Ну для чего чудесный шахматист
Становится певцом обыкновенным?

Мне хочется как можно быть точней:
Есть комната – сейчас пишу я в ней,
А есть еще автобус, о котором
Пишу. Раздался в комнате звонок –
И про автобус я писать не мог.
Был занят телефонным разговором.

Автобус пробегает по шоссе.
Какие мы притихнувшие все! –
Во тьме всегда испытываешь робость.
Но вот автобус выскочил на мост –
И как летит ракета среди звезд,
Так к фонарям моста летит автобус.

Ну вот – опять – с потерей примирись!
Узнал я новость грустную: Борис
Нарциссов умер только что от рака.
Назад в стихи! Скорей в стихи назад
От всех смертей – и тех, что предстоят,
Подальше от кладбищенского мрака.

Искусство – как его ни назовешь –
Оно всегда спасительная ложь,
Что помогает жить. Искусство – схватки
Со смертью, где-то спрятавшейся там...
Вчера плелась за нами по пятам,
Сегодня наступает нам на пятки.

И мне, Борис, поможет жить твой стих.
Кикимор, свещеглазников твоих,
Твоих уродцев необыкновенный
Парад не прекращается! И впредь
Мигуеву-Звездухину гореть
На небе поэтической вселенной.

Вот фонари проносятся гурьбой,
И мысли осаждают вперебой,
От каждого толчка разнообразясь.
Мне вспомнилась картина: на губах
Как эхо отозвалось – Голлербах!
Еще один нью-йоркский мой оазис.

Зайдешь к нему – и с чуткость антенн
Навстречу наклоняются со стен
Угластые бока, зады и шеи.
Но и зады, и шеи, и бока
Со временем уйдут наверняка
Из мастерской во многие музеи.

Художник баров, пляжей, пустырей
И девок, что стоят у фонарей
В компании каких-то щуплых типов.
А вот старик, что всеми позабыт,
И так остекленело он глядит,
Как будто бы совсем из жизни выпав.

Как этот вид нью-йоркский мне знаком!
Старуха на скамье в саду с кульком,
Собачка возле ног ее присела.
А вот среди вагонной толкотни
Влюбленные – они совсем одни,
Ни до кого на свете нет им дела.

Мне кажется всегда, что Голлербах
Рисует где попало, второпях,
В толкучке остановок и обжорок.
Но он, свое средь давки отыскав,
Становится по-доброму лукав,
Становится по-озорному зорок.

Посмотришь на его огромных баб –
И думаешь, что каждая могла б,
Зачавши, разрешиться великаном.
Их груди, ляжки, локти и зады
Обыгрывает он на все лады
И нам их преподносит крупным планом.

Взглянул – и дух захватывает аж!
Казалось, на холсте вечерний пляж
На океанском воздухе настоен!
А что он там с телами навертел!
Мне нравится, что в поворотах тел
Он чуточку бывает непристоен.

Я восхищался новым полотном:
Певичка в ресторанчике ночном
У микрофона высветлена резко.
Я, впечатленью подведя итог,
Скажу, что фантастический цветок
Взошел на грунте грусти и гротеска.

Но вдруг – толчок, потом опять толчок –
И света станционного пучок
Ударил об автобусные стекла.
Рассвет обозначается едва.
Я в городе, где от дождей листва
Обвисла, потемнела и намокла.

Ну что ж, – бери свой чемодан, неси
До первого свободного такси,
А встречи, впечатления, дорогу –
Спрячь в памяти.
...Сейчас мы завернем.
Я вижу белку на окне моем.
Подъехали. Я дома. Слава Богу.