Иван Елагин

 

   В зале Вселенной

      (Анн Арбор, 1982)

            Часть 1
 

***

На площадях танцуют и казнят!
Я мог бы так начать венок сонетов.
Но мне скучна с сонетами возня.
Чистосердечно признаюсь, что я
Не из числа усидчивых поэтов.

На площадях вожди с трибун кричат,
На площадях солдаты маршируют.
Но не всегда на площадях парад:
В базарный день на площадях торгуют.

Для танцев я немного староват,
И нет во мне влечения к парадам.
Казнить – меня, конечно, не казнят,
Но и с вождями не посадят рядом.

Что ж, остается только торговать!
И, может быть, я выбрал часть благую.
Вот я стою на площади опять,
Стихом, душою, строчкою торгую.

Не нужен ли кому-нибудь закат,
Какого нету у других поэтов, –
У горизонта дымно-розоват,
А выше в небе – темно-фиолетов?

Не надо ли кому-нибудь тоски?
Мы все живем, в тоске своей увязнув,
Но от моей тоски – твои виски
Засеребрятся серебром соблазнов.

Скорее, покупатель мой, спеши!
Я продаю товар себе в убыток.
Не хочешь ли билет в театр души,
Который я зову театром пыток?

Пускай спектакль слегка аляповат,
Пускай в нем декорации лубочны,
Но там слова на сцене говорят,
Которые неумолимо точны.

И может быть, то главное, о чем
Ты только вскользь догадывался глухо, –
Там на подмостках с площадным шутом
Разыгрывает площадная шлюха.

Я там веду с собою разговор,
В моем театре я распорядитель,
И композитор я, и осветитель,
И декоратор я, и режиссер,
И драматург я, и актер, и зритель.
 

 

***

Чайна Таун! Экзотика!
В трех кварталах – восток.
Китаянка под зонтиком.
С веерами лоток.

Живописные лавки.
Толкотня – не пройти.
Гребни, брошки, булавки
Из слоновой кости.

Безделушки-подарочки
Да цветные фонарики,
И влюбленные парочки
Ходят, взявшися за руки.

А турист из гостиницы
От музеев устал,
И он радостно ринется
В этот шумный квартал.

Неудачники разные,
Экзотический сброд
Оглушительно празднуют
Свой смешной Новый Год.

Пиротехники взрывчатой
Искры, сполохи, звон,
И веселый, пупырчатый
С красной пастью дракон!

А чуть-чуть за заборами,
Непростительно рядом –
Небоскребы с конторами
Или гавань со складом.

Временами мне кажется,
Что я – город шутих,
Защищаемый тяжестью
Небоскребов чужих

Что бывает заманчиво
И ко мне подойти,
Посмотреть на болванчика
Из слоновой кости.

Интерес только денежный –
Или сбыт, или спрос.
Что дракон-то всамделишный –
Кто ж поверит всерьез?!

А что смертно продрогли мы,
По земле проносясь, –
Это так – иероглифы,
Отвлеченная вязь.

И по мне, как по пристани,
Комментируя вид,
Бойко ходит с туристами
Предприимчивый гид.
 

 

***

Я запомнил мой праздник мгновенный.
Звезды шли над моей головой.
Для меня в этом зале вселенной
Фильм пускали цветной, звуковой.

Мир шумел надо мной водопадом
И ронял за звездою звезду,
И смеялись друзья мои рядом
Чуть не в каждом соседнем ряду.

Только стал я поглядывать хмуро,
Только стал я зевать от тоски:
Слишком часто уж дура-цензура
Вырезает из фильма куски.

А друзья? Как осталось их мало!
Тот ушел, а того увели.
Вот уже их почти что не стало,
Точно сдуло куда-то с земли!

Приближается дело к развязке,
И куда ни взгляну – предо мной
Умирают трагически краски,
Погасают одна за одной!

Наступает бесцветная скука.
Вот и звук обрывается вдруг,
И со звуком – со скоростью звука
Целый мир исчезает вокруг.

И, наверное, в самом финале
Билетер, зажигающий свет,
Будет рад, что в просмотровом зале
Никаких уже зрителей нет.
 

 

ЦИРК 

          Леониду Ржевскому

Гаснут лампы постепенно.
Стихла музыка. Пора.
На округлую арену
Хлынули прожектора.

Замаячили медведи
В голубом луче густом,
И в вечернем платье леди
Дирижирует хлыстом.

А медведи косолапы
И на роликах смешны,
А у клоуна-растяпы
С треском падают штаны!

Звонко хлопают копыта
В наступившей тишине,
По арене три джигита
На одном летят коне!

...Луна сегодня нанята
Сопутствовать стиху.
Вон жизнь моя натянута
Как проволока вверху!

Деревья, трубы, кровельки,
Ворона на кресте.
А я иду по проволоке
На страшной высоте!

...Артиллерия ахает,
Дым столбами встает,
Верховые в папахах
Разогнали народ.

Машут саблями бешено
И кричат на скаку,
Моя люлька подвешена
На крюках к потолку.

Может, вместо этого
Плыл над головой
Небосвод брезентовый –
Купол цирковой!

Вместо бедной квартирки,
Вместо стирки белья –
Там, под куполом цирка,
Колыбелька моя!

Жонглер кидает обручи
И ловит в тот же миг,
Жонглер на этом поприще
Великого достиг!

Смотрите, настоящие
Творит он чудеса –
Бросает вверх горящие
Четыре колеса!

Мое же местожительство
Я сам не знаю где,
Летят, горя, правительства
В бесовской чехарде!

Что сделаешь, – с эпохою
Столкнулся таковой,
И я над суматохою
Качаюсь цирковой.

Луна ныряет в облаке,
Как ягодка во мху,
А я на тонкой проволоке
Качаюсь наверху.

Вон акробат с трапеции
Летит вниз головой,
Подхвачен по инерции
Трапецией другой.

Однако непременные
Условья таковы,
Чтобы внизу ареною
Прогуливались львы!

Ступаю нерешительно.
Вот-вот я упаду!
Как головокружительно
Жилось мне в том году!

Казалось – вовсе лишнее
Мое житье-бытье:
Под проволокой хищное
Шатается зверье!

(И, занятый уборкой,
Внизу бежит бочком
Лауреат с ведерком,
С услужливым совком!

Там вурдалак во френче
Ведет локомотив,
Рычаг как можно крепче
Когтями ухватив!

А клоун – кто он?
Жилет как радуга.
Походит клоун
На Карла Радека!

Любому ясно, чай,
Что пуля клоуну,
Как ни паясничай,
Приуготована!)

Луна бросает промельки
Продрогшему стиху,
А я иду по проволоке
Под куполом вверху.

Вот бегут по арене
Боевые слоны –
Это столпотворенье,
Это грохот войны!

За слона ухватиться
И бежать наравне,
Как бегут пехотинцы,
Прижимаясь к броне.

Непременно сирена
Загудит с вышины,
И, гремя, на арену
Пушку вкатят слоны.

А жерло в три обхвата!
Выше зданий-громад!
И туда-то меня-то
Запихнут, как снаряд!

Пробезумствует выстрел –
И куда-то, Бог весть,
Пролечу я со свистом
Через цирк – через весь,

Пролечу исступленно,
Как летит метеор,
До мостов над Гудзоном,
До Великих озер,

До холмов Сан-Франциско,
До вермонтских холмов...
Остается приписка –
Только несколько слов:

Ночь вагонами брякала,
Ночь звенела дождем,
Надымила, наплакала,
Наврала обо всем.
 

 

***

                  Сергею Бонгарту

Я скажу языком неположенным,
Да и слов не хочу я возвышенных.
Называть тебя мало художником –
Поджигатель ты и злоумышленник!

Потому что не кистью, не краскою –
Головешками воспламененными
Петуха подпускаешь ты красного,
А зовешь его «Вазой с пионами».

А на этот пейзаж посмотрите-ка –
Что за пламя в осенних кустарниках!
Приглашать сюда надо не критика –
Вызывать сюда надо пожарников!

Медь какого-то чайника старого,
А такое сверкание чертово!
Это ты поразбрасывал зарева
На свое полотно натюрмортово!

На холсте, как в драконовом логове,
Полыхает пунцово, гранатово, –
Это ты со своими поджогами
Начудил у сарая дощатого.

И не ты ли, все тюбики по боку
И собравши всю силу огромную,
По закатному белому облаку
Саданул зажигательной бомбою?

Вон и поле с коровою рыжею,
Как с костром, на дороге разложенным...
Оттого-то и смысла не вижу я
Называть тебя просто художником.

А захочется стать мне законником
И названьем блеснуть обаятельным –
Назову тебя огнепоклонником,
Поджигателем, бомбометателем!
 

 

ИГРА С ОСЕНЬЮ

В октябре закаты
Плавают по саду.
Я опять за карты
С осенью засяду.

Начинаю сдачу
Жестом обозленным.
Карты так и скачут
На сукне зеленом.

У нее всё черва,
У нее всё бубна,
И она, наверно,
Выиграет крупно!

Ну, а мне ложится
Карта, что подобна
Полуночной птице
На плите надгробной.

У меня всё трефа,
У меня всё пика,
Не везет свирепо,
Продуваюсь дико!

Оказались масти
У нее повыше.
Попрошу я счастья
У летучей мыши!

Попрошу удачи
Я у черной кошки,
Всё я порастрачу
До последней крошки!

Карты у нее-то
Кружатся по саду,
С этим банкометом
Никакого сладу!

А мои над черной
Угольною ямой!
А мои со вздорной
Пиковою дамой!

Осень вся смеется
В груде ассигнаций,
Как со дна колодца
С нею мне тягаться?

И себя я снова
Чувствую бессильным.
Я с тузом трефовым,
Как с крестом могильным!

У нее-то клены
С бубною да с червой,
У меня – ворона
На сосне вечерней.

И король мой с чернью,
А у ней – с багрянцем.
Надо бы, наверно,
Мне играть с оглядцей.

Если с мастью черной,
То всегда в убытке.
Может, передерну?
Я на это прыткий.

Иль помечу ногтем,
Благо глаз наметан,
Мне-то – бочка с дегтем,
Ей-то – бочка с медом.

У меня-то сажа,
У нее – румяна!
Разве я не слажу
С нею без обмана?

Вся она как праздник!
Вина по витринам!
И портвейном дразнит,
И бенедиктином!

И она так грозно
Движется к победе
В колыханье бронзы,
Золота и меди!

А со мною гарь-то!
Тачка с антрацитом!
Раз такая карта –
Значит, быть мне битым!

А на ней обновы
С охрой и кармином!
Даже туз бубновый
У нее с рубином!

У нее валеты
В пламенных кафтанах,
Дамы разодеты
В бархатах багряных.

На душе так гадко!
Так себя мне жалко!
У меня девятка
Вроде катафалка:

Шествующих восемь.
Гроб посередине.
На погосте осень
В рыжем кринолине.

Я себе, однако,
Сколько насдавал-то
Чугуна и шлака,
Мрака и асфальта!

Я смотрю на трефу,
Я смотрю на пику,
Растерялся, сдрейфил,
Сбился с панталыку!

Выиграет, стерва,
Выиграет крупно, –
У нее всё черва!
У нее всё бубна!
 

 

***

Не от того вы лечили меня, доктора.
Острые звезды глядят на меня со двора.
Может быть, мне на звезду убираться пора?
Не от того вы лечили меня, доктора!

Стих обдавал меня гудом и жаром костра.
Спрячьте таблетки, термометры et cetera!
Разве таблеткой унять лихорадку пера?
Не от того вы лечили меня, доктора!

Сердце мое ударяло по краю ребра,
Сердце звенело мое, как звенит баккара!
Треснет, как колокол, сердце от звона нутра.
Не от того вы лечили меня, доктора!

И от вливания крови не жду я добра –
Кровь своих зорь перелили в меня вечера.
Может быть, просто кончается крови игра?
Не от того вы лечили меня, доктора!

Ложечкой в рот вы еще мне влезали вчера.
Рот – это радостный дар, а не просто дыра!
Рот разрывает осколками слова-ядра.
Не от того вы лечили меня, доктора!

Звезды качнутся – большие, как прожектора.
Я эти звезды созвездием звал Топора...
Это за мною придут мои звезды – пора!
Не от того вы лечили меня, доктора!
 

 

***

                          Ниле Магидовой

В окна ошарашивает ветер сквозной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.

Всё вытаскиваю из карманов подряд.
Колеса лязгают, колеса гремят.

Осень донашивает рвань с желтизной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.

А я-то заспанный, с виду босяк,
Никакого паспорта, никаких бумаг.

А закат окрашивает небо за сосной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.

Ищу за рубахою, лезу в сапог,
Охаю, ахаю, от пота взмок!

Ноги подкашивает страх затяжной.
А кондуктор спрашивает билет проездной.

И так мне боязно, от страху обмяк,
Ссадят с поезда прямо в овраг!

А лес завораживает своей тишиной,
А кондуктор спрашивает билет проездной.

До самых седин всё тот же бред:
«А ну, гражданин, предъявите билет!»

Каждым утром, только встаю,
Входит кондуктор в спальню мою,

И, охорашивая усы с сединой,
Кондуктор спрашивает билет проездной.

Как мертвою хваткой, я сдавлен тоской,
Сбегу без оглядки на берег морской,

В блещущий, пляжевый, солнечный зной,
Только не спрашивай билет проездной!

Куда ни поеду – как приставной,
Кондуктор по следу ходит за мной.

Когда-нибудь эту я кончу игру,
Как жил без билета, так и умру,

И тело бросят за вечной стеной,
И ангелы спросят билет проездной.
 

 

***

Очередной обидою
Непоправимо раненный,
Мучительно завидую
Монете отчеканенной.

Я отчеканен начерно!
Есть от чего расстроиться!
На мне не обозначено,
Какого я достоинства.

И я в большом унынии
Прикидываю тщательно:
Кружок я алюминия,
Медяшка? Или платина?

Эпоха – это складчина.
В ней каждый как монетина.
За что же мной заплачено?
Добро ли приобретено?

В грядущем из песчаника
Извергнутый раскопкою,
Я стану для жестяника
Какой-нибудь заклепкою?

Или музейной ценностью
Я окажусь за давностью?
Так лучше кончить тленностью,
Забвенность, бесславностью!

В затонах одиночества
Такие есть плавучести!..
Наверное, захочется
Совсем другой мне участи.

Выпрашивал я, кажется,
Себе судьбу отдельную –
Звенел с тревожной тяжестью
Струной виолончельною.

Мечта сулила лучшее.
Плохая, знать, провидица!
Блистательного случая
Как будто не предвидится.

При всем моем неверии
Я знаю, что я собранный
Не где-то на конвейере,
А выделки особенной!
 

 

***

Туман клубится
Над этажами.
Идут убийцы,
Блестя ножами.

Всё, может, даже –
Обман по сути.
Дома – миражи.
Миражи – люди.

И мы могильной
Летим пустыней
В автомобильной
Своей кабине.

Упорно старым
Гремим железом.
А тротуары –
Головорезам.

Бандит, старуху
Ножом истыкав,
Ушел. Всё глухо.
Не слышно криков.

Звезды сиянье
На мертвых рельсах.
Что марсиане
С твоим Уэльсом?!.
 

 

***

Россия под зубовный скрежет
Еще проходит обработку:
Опять кому-то глотку режут,
Кому-то затыкают глотку.

История не бьет баклуши,
В ней продолжают громоздиться
Перелицованные души
И передушенные лица.
 

 

***

С перевала вновь на перевал
Без конца тащусь в каком-то трансе.
Я бы ноги ей переломал,
Этой самой Музе Дальних Странствий!

Мне б такую музу, чтоб была
Мудрой и спокойной домоседкой,
Чтоб сидела тихо у стола,
А в окно к ней клен стучался веткой.

Чтоб с порогом дома крепла связь,
Чтобы стен родных поила сила...
Мне б ту музу встретить, что, смеясь,
В гости к Карлу Ларсону ходила.

Рисовал он двор свой и забор,
Рисовал жену, детей, собаку,
Рисовал светло, наперекор
Всякому возвышенному мраку.

У меня есть тоже дом и сад
С вишнею, шиповником, сиренью.
Пусть они сейчас прошелестят,
Словно ветер, по стихотворенью.

Клен стоит почти что у дверей.
Я о нем хотел бы в строчке этой
Так сказать, чтоб шум его ветвей
Был услышан целою планетой.

Вон жена сидит наискосок,
Чистит подстаканники из меди.
Вон девятилетний мой сынок
Проезжает на велосипеде.

Я бы, написав десяток строк,
Времени остановил теченье,
Если б я по-ларсоновски мог
Сделать солнечное освещенье.
 

 

***

По узкому спуску, скрипя, дребезжа,
Сосед выезжает из гаража.

И вот он сейчас пропадет за углом,
Как будто он канет в небесный пролом,

Как будто он рухнет куда-то в закат,
И листья сухие за ним полетят.

Казалось бы – рядом годами живем,
А разве я что-нибудь знаю о нем?

О чем он мечтает, вздыхает о чем
За темной стеною, увитой плющом?

Зачем он умчался за тот поворот,
Куда он столбы световые несет?

Куда он поплыл между звезд и ветвей
В кабине своей, в одиночке своей?

И я для него, верно, тоже не в счет,
Хотя он при встрече рукой мне махнет,

А если столкнут обстоятельства нас,
Он скажет незначащих несколько фраз.

И хоть мы живем во вселенной одной,
Но каждый рожден под своею звездой,

И между тобою и мною, сосед,
Мильон световых простирается лет,

Такая же даль между мной и тобой,
Как между моей и твоею звездой!..
 

 

***

Осталось ждать совсем немножко.
Загрохотавший самолет
Сейчас на взлетную дорожку
Тяжеловато поползет.

Мелькнет внизу реки аорта,
И ты по небу поплывешь,
А голубь над аэропортом
Так архаически хорош!

А облака то мчатся ниже,
То вырастают по бокам,
И Бог, наверное, на лыжах
Идет по этим облакам.
 

 

***

Мы в самолете из бумажных кружек
Пьем кофе, заедая чем-то сдобным.
Мы в облаках ныряем неуклюжих
По пропастям и выступам сугробным.

Я слышу, как мои соседи слева
Судачат о законных пенсионных.
Ни на копейку не волнует небо
Людей, непоправимо приземленных.

А я когда-то рвался в эмпиреи,
В загадочность заоблачного мира.
А может быть, они меня мудрее –
Вот эти два солидных пассажира.

Мне, может быть, пора уже смиренно
Приняться за мое земное дело
И позабыть о том, как вдохновенно
За самолетом облако летело.

А раз уж самолет пришелся к слову,
То если к самолету присмотреться,
Легко поверить Ильфу и Петрову,
Что это только транспортное средство.

Пора покончить с болтовней мистичной
И позабыть про вечные загадки,
А если думать, то о методичной,
Спокойной, своевременной посадке.

А рядом в блеске золотистых лезвий
Горит закат огромною иконой,
А я сижу такой смиренно-трезвый,
Такой погасший, скучный, умудренный.
 

 

***

Не говори про ангельский хорал
И про рыданье траурное клавиш.
Могила – нескончаемый провал.
Ты не поправишь, что не так сказал,
И что не так подумал – не поправишь, –
Тут больше ни убавишь, ни прибавишь!
Неважно у могильного колодца –
Покойник преуспел иль сплоховал.
Он без твоих упреков обойдется
И обойдется без твоих похвал.
 

 

***

Я тоже устал от нелепицы всякой,
Живу как амфибия – жизнью двоякой.

Живу в настоящем, дремотно заросшем –
Как будто гигантской омелою – прошлым.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю минувшим.

А если тебе улыбаться я стану,
То это я в фильме плыву по экрану.

А если в словах моих грусть иль веселость,
То это на пленку записанный голос.

Тут даже и тень моя тоже фальшива –
Неверная, лунная тень негатива.

А в нескольких метрах лимонно горящий
Качается в ветре фонарь настоящий.

И я на углу, на ночной остановке
Стою настоящий, нескладный, неловкий.

И я подымусь по ступеньке в автобус
И сяду, живущим сейчас уподобясь.

И в раму оконную вполоборота
Я вставлю себя, как вставляется фото.

Маршрут у автобуса этого странный, –
Повсюду наставила память капканы.

Меня ты увидел к окошку прильнувшим,
Ты видел, как я проплываю минувшим.

Люди и зданья бросают меня
В темную воду вчерашнего дня.
 

 

***

На меня наплывает опять
Слов мерцающих столпотворенье.
Подмывает меня написать
Сумасшедшее стихотворенье.

Я качаюсь, как будто во сне.
А какое-то дикое слово
Поднялось, как дельфин на волне, –
И пропало, и выплыло снова.

Чемодан... чемодан... чемодан...
И меня пробирает до дрожи.
Для чего и зачем он мне дан –
Чемодан из сверкающей кожи?

Чтоб торжественно сесть в самолет?
Чтоб явиться в гостиницу важно?
Свет гостиница люстрами льет
Ослепительно, многоэтажно!

Или бред нескончаемый мой:
Будто я в обстоятельствах странных,
Будто я возвратился домой,
Чтоб забыть обо всех чемоданах.

Иль, быть может, всё это обман.
Просто не было слов настоящих,
И совсем это не чемодан,
А из досок сколоченный ящик.

Облака под луною бочком
Пробегают, как будто их гонят.
Верно, в ящике длинном таком
Ничего не хранят, а хоронят.

Вот и ужас стоит надо мной,
Над моей головой обреченной, –
Арзамасский, толстовский, бессонный,
Красный, белый, квадратный, ночной.
 

 

***

Худощавым подростком
Я остался стоять у киоска,
И стою до сих пор очарованный
Со стаканом воды газированной.

Человек под каштаном
С друзьями простился вчера.
На рассвете туманном
Уводили его со двора.

Уходил он с кошелкой,
Набитой нехитрым добром.
За ворота ушел как,
Так и сгинул в тумане сыром.

В шелестеньи ветвей зашифровано,
Сколько за ночь друзей арестовано.

Та звезда, что оторванно нá
Где-то горит там,
Может рухнуть на землю когда-нибудь
Метеоритом.

И звезда эта будет
Готовиться к праздничной встрече.
Мы не звезды. Мы люди.
Себя обнадеживать нечем.

Я и тот человек,
Что ушел на рассвете туманном,
Разлучился навек.
На земле не сойтись никогда нам.

Где-то в ямине трюма
Я на койке лежал подвесной,
И я слушал, как с шумом
Ударяет волна за волной.

В шебуршении пенном,
В мелькании черных зеркал
Плыл и плыл я на судне военном,
И я тоже навеки пропал.

Но в бушующих блестках
Всплывает из пены взволнованной
Паренек у киоска
Со стаканом воды газированной.

И пока океаны
Миражи свои не растратили,
Человек всё стоит у каштана,
А вокруг человека приятели.

И над ним распростерта
Та ветка – шумит, как шумела.
Воскрешение мертвых –
Наше общее с деревом дело.
 

 

У ВОД МОНОНГАХИЛЫ

Давно уже в опале,
Забыт трехстопный ямб.
Когда-то им писали,
Но в наши дни едва ли
Им пишут, да и я б
Не стал, но ямб трехстопный
Покладист и весьма
Удобен для письма,
Для мысли расторопной.
К тому ж для сердца святы
Звучанья старых строк, –
Со мной «Мои пенаты»,
Со мною «Городок»!
Их поздние раскаты
Еще услышал Блок,
Почувствовал до боли
И выплакал сполна
О том, что ветер в поле,
А на дворе весна.
Традицией старинной
Не стоит пренебречь:
Домашнею картиной
Я начинаю речь.
Зеленая неряха –
Лохматый клен в окне.
Картина Голлербаха
Направо на стене.
Стол с пишущей машинкой
И стул с плетеной спинкой
Стоят перед окном.
А в раме, под стеклом –
Тропининский, знакомый
Портрет того, кого мы
В своей душе несем
От отроческих, самых
Первоначальных лет.
На этажерке в рамах
И те, кого уж нет,
И те, кто так далече,
Почти в стране другой.
Похвастаться хоть нечем,
Но тишина, покой,
И в комнатах повсюду
(Я к этому привык)
Навалом – кипы, груды
И кучи всяких книг.
А в окнах много света,
В саду – кусты цветут.
До университета
Езды пять-шесть минут.
Всё это для поэта
Поистине – уют.
Хоть с плешью и одышкой
Не подобает мне
Распространяться слишком,
Что истина в вине,
Но если старый Бахус
Ковши свои раздаст –
Была бы только закусь,
А выпить я горазд!
Что ж! Я в годах преклонных,
Уже под шестьдесят!
О женщине – влюбленных
Стихов мне не простят!
И мне покой дороже
Тревог, а между тем –
И я не очень всё же
Чуждаюсь этих тем.
Хотя авторитетов
На мне лежит печать,
Я перечнем поэтов
Не стану докучать.
Но всё ж слова найду я
Сказать кое о ком
Из тех, кто молодую
Мне душу жег стихом.
У самого истока
Колючих дней моих
Благодарю я Блока
За беспощадный стих.
И в мире, где лавины
Войн, бедствий и разрух, –
Цветаевой Марины
Мне дорог певчий дух.
Откуда-то из мрака
Кривых ночных дорог
Я слышу Пастернака
Сумбурный говорок.
Хотя я врозь с Россией,
Врозь со своей страной,
Но розы ледяные
Ахматовой – со мной.
От слова и до слова
Перечитал подряд.
Послание готово,
А где же адресат?
Где современник дивный,
Где он, чудак такой,
Что на строку отзывной
В меня плеснет строкой?
Где собеседник милый?
В каком живешь краю?
У вод Мононгахилы
Я одинок стою.
А подо мною – зыби
Несущийся поток.
И сам я на отшибе,
И стих мой одинок.
 

 

***

                      И равнодушная природа
                      Красою вечною сиять.
                                          Пушкин

В тот год с товарных станций эшелоны
На север шли почти что каждый день.
Набиты заключенными вагоны,
И на снегу штыка чернеет тень.

И, песнею отпугивая стужу,
Там, ночью где-то посреди лесов,
Охранники горланили «Катюшу»,
На поводке придерживая псов.

И про Катюшу, девушку простую,
Поет студентка сорок лет спустя,
И я студентку слушаю, тоскуя,
И я студентку слушаю, грустя.

Мне с мертвыми мерещится подвода,
Скрипящая под звуки песни той.

Всё это для студентки – вздор пустой.
Она – как равнодушная природа,
Сияющая вечной красотой.
 

 

***

В новогоднюю ночь я к столу подойду,
И вина золотого нальет мне хозяйка.
Если хочешь, попробуй – поди, подсчитай-ка,
Сколько жизни оставил я в старом году.

Ты покрепче, хозяйка, меня напои,
Чтоб душа заиграла, вином разогрета!
Сколько раз я под звездами Нового Света
Провожал новогодние ночи мои.

Где-то Старого Света оставленный край:
Дом. Каштан. Потемневшие стекла аптеки.
Сколько жизни моей там осталось навеки –
Если хочешь, попробуй, поди, подсчитай.

Я не знаю, с какой мне звездой по пути.
Мое время меня разорвало на части.
Только знаю одно, – что без старого счастья
Мне и нового счастья уже не найти.
 

 

***

Цыганский табор осени разбросан
Между домами. Неопрятна осень,
Но грандиозна, ветрена, пестра.
И с осенью нет никакого сладу –
Листва деревьев пляшет до упаду,
Горят костры посереди двора.

Я восхищаюсь этим понапрасну.
Я с каждым из деревьев этих гасну.
Вот лист, что закружился по двору,
Свалился, об окно мое ударясь.
Цыганская взлохмаченная старость,
Раскачиваясь, плачет на ветру.

Да, осень пляшет, и поет, и плачет,
И, кажется, переполох весь начат
Лишь для того, чтоб я мое житье
Измерил этой лавой листопада.
Но как ни мерь – а жизнь длиннее взгляда,
Стремящегося охватить ее.

Как заключенный в камере тюремной
Под камнем пола роет ход подземный,
Чтоб выбраться на волю из тюрьмы, –
Так в памяти я котловины рою,
Чтоб выломать из многолетней тьмы
Обломок дня, утерянного мною.

Есть где-то настоящее, и это –
Веселием сверкающее лето,
А будущее там – в полях весны,
Но осень – это прошлое, и людям
Оно нужней. О нем мы не забудем,
Зимой небытия занесены.

Как будто еду в поезде я скором,
И осень мне махнула семафором,
И дал мой поезд резко задний ход,
И содрогнулись все мои вагоны,
Пошли они во дни катиться оны,
И весь мой поезд в прошлое идет.

Я с поездом моим куда-то двинусь
По направленью в юность и невинность,
Где ждут меня на полустанке том,
И, к старому знакомцу благосклонны,
Ко мне из детства нависая, клены
Расскажут миф о веке золотом.

А там и жизнь была совсем иная,
Там комната в квартире проходная,
Там очередь за хлебом поутру,
Там, тапочки надев на босу ногу,
Пускаясь в ежедневную дорогу,
Пенал и книги я с собой беру.

От школьной парты, школьного урока
До осени цыганской так далёко!
Разрозненные времени куски
Барахтаются в памяти, как в дыме,
Толпятся государства между ними,
И океаны, и материки!

Он уплывает, этот полустанок,
И клен, и дом, и несколько полянок, –
И вот уже, огнями залита,
Мерещится вечерняя столица.
И я не знаю – эта жизнь мне снится,
Или когда-то мне приснилась та.

Последние октябрьские недели.
Деревьев закружились карусели.
А где-то там, за тридевять земель,
За тем холмом, где свалены за годы
Мои закаты и мои восходы, –
Там в парке над рекою карусель.

И друг за другом в сказочной погоне
Кружатся размалеванные кони
И движутся по стержню вверх и вниз.
Вся карусель плывет под звуки вальса...
Еще я помню, – вальс тот назывался
Немного старомодно: вальс-каприз.

И красный конь, по воздуху гарцуя,
Навстречу вырывается! И сбруя
Железками позвякивает блях,
И, как бывает среди сна ночного,
Конь снова появляется и снова
Куда-то пропадает второпях.

Болтаются, позвякивая, бляхи,
И мальчик на коне взлетает в страхе,
За гриву уцепился он рукой.
Сегодня ветра музыкальный ящик,
Оркестр ветвей поющих и скрипящих
Вернули мне тот полдень над рекой.

И кажется – в одном порыве страшном
Сегодняшнее обнялось с тогдашним,
Кленовый лист, что над окном повис,
Колотится о стекла с перепугу,
А красный конь, летающий по кругу,
Скользит то вверх, то вниз – то вверх, то вниз...