Иван Елагин

 

  Дракон на крыше

        (Роквилл, 1973)

            

              Часть 1
 

                  Моему сыну Сереже

***

Сурово и важно
Ветки скрипят на весу.
Как деревьям не страшно
Ночью одним в лесу?

Валится тучи темная башня,
А им не страшно!

Птица ночная крикнет протяжно,
А им не страшно!

Ветром они ошарашены,
А им не страшно!

Только вздохнут тяжко,
Да месяц блеснет – стекляшка,
Словно смахнет слезу.

Как деревьям не страшно
Ночью, одним, в лесу?

А может – не в силах сдвинуться
И потому стоят, не бегут,
А я вот живу в гостинице,
А зачем – понять не могу.

Гостиница многоэтажна,
И мне в гостинице страшно.

Кругом какие-то темные шашни –
Страшно!

Заревом красным окно закрашено –
Страшно!

И чего я мытарюсь?
Пойду к нотариусу,
Постучу в дверь его.
Войду и скажу:

– Я хочу быть деревом!

Я хочу, чтобы было заверено,
Что такой-то, такой-то – дерево
И отказался от человеческих прав.

В зелень себя разубрав,
Он теперь стоит у ручья
На страже.

И ему по ночам
Не страшно.
 

 

ОТВЕТ

      Попробуйте меня от века оторвать!

                            О. Мандельштам

Насмешливый голос
По телефонному
Проводу.

И всё по тому же
Неугомонному
Поводу.

Стихи сочиняете?
Стали поэтом горластым.
Стихи начиняете
Всяким ненужным балластом.

Рычанья растративши,
В горле мозоли натерши,
Хрипит ваша муза –
Ораторша
И резонерша!

И, локти притиснув,
Кидается в самую давку,
Торгуется с жизнью,
Стучит кулаком по прилавку!

Хрипи – не хрипи,
А чем дальше – тем хуже и хуже.
Поэзия – то, что внутри,
А не то, что снаружи!

– Мой враг телефонный!
Я всё это слышал частенько.
Хотите, чтоб я умиленно
И тенькал и тренькал?

Мне этого мало!
Поэт не рождается, чтобы
Копаться в анналах
Своей драгоценной особы.

Я здесь.
Я со всеми.
С моею судьбою земною.
Снаряд баллистический – время
Свистит надо мною!

И что мои ахи,
И охи,
И все мои вздохи
В обвале, и крахе,
И грохоте целой эпохи?

Меня не отделишь
От времени. С ним не рассоришь!
Я сын его гульбищ и зрелищ,
Побоищ и сборищ!

Я сын его торжищ
И гноищ, позорищ и пиршеств!
Меня не отторгнешь
От времени. С мясом не вырвешь!

Ракеты, ощерясь,
Хрипят в межпланетных просторах,
А вы мне про шепот, про шелест,
Про лепет, про шорох?!

Лечу вышиною
Стремительно, гибельно, круто,
И стих для меня – вытяжное
Кольцо парашюта.
 

 

***

Пробивают в асфальте дыру
И сажают в нее деревцо,
Чтоб шумело оно на ветру
И кидало мне листья в лицо.

И окно пробивают в стене,
Чтобы вставшая из-за моста
До рассвета качалась в окне
Голубая большая звезда.

Видно, так на земле повелось, –
У художника та же судьба:
Пробивают нам душу насквозь,
Чтоб запела душа, как труба.

Птица бьет изо всех своих сил
Против ветра упрямым крылом.
Бог вселенную всю проломил,
Чтобы небо поставить в пролом.
 

 

***

                Марианне Сапроновой

Море упрашивало: «Паша, Паша...»
Но Паша, должно быть, ушла домой,
И море, целую ночь не спавшее,
Разрыдалось белой-белой каймой.

А в море, у берега, жили
Камни большие-большие.

Там чайки хаживали
И купальщики.
Девочки пляжные,
Пляжные мальчики.

И по буграм каменистым
Звякало море монистом.

Когда гроза ломала шпаги
На сцене грозно-показной,
Я ставил птичку на бумаге.
Бог ставил чайку над волной.
 

 

***

На луне ни звука,
Ни шороха.
На луне ни друга,
Ни ворога.

Ни бурьяна,
Ни чертополоха.
Как нирвана –
Ни стона, ни вздоха.

Только тишь,
Только тени-громадины,
Только камень-голыш
Да впадины.

Небо смерклось.
Студеным мраком
Обложило со всех сторон.
Членистоногою раскорякой
Сел на поверхность
Луны
Аполлон.

Сел и выставил глаз-конус
На лунную оголенность.

На луне всегда как перед бурей,
На луне всегда как пред грозой,
Ни травинки,
Только бурый, бурый
Шлак,
Древнее, чем палеозой.

Даже воздух кажется массивным.
На луне всегда – как перед ливнем.

Только всё на луне неизбывно.
Всё застыло, и сдвинуть нельзя.
Не бывает ни бури, ни грома, ни ливня,
Ни грозы, ни дождя.

Только душный сияющий чад,
И в чаду этом душном стучат
И звучат
Небывалым концертом,
Сонатой Апассионатой,
Сердце с сердцем –
Сердца астронавтов.

Ты, земля, пролетаешь во мраке,
Звезд блестит над тобой пыльца.
На тебе, точно красные маки,
Расцветают сердца.

Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты.

И, своими сердцами
Миры наделя
Как дарами,
Твои дети,
Земля,
Играют шарами-мирами.
 

 

СО ДНА

              Сергею Бонгарту

За день выжало, уморило.
Шторы наглухо! Дверь замкну!
Погружается субмарина
В океанскую глубину.

Люк завинчивай впритирку,
Закрывай иллюминаторы,
Я забьюсь в свою квартирку,
Как на дно упрятанный.

На житейскую поверхность
Перископ не выставлю,
Ослепительно низвергнусь
В темень аметистовую.

Я нашел себе страну
Ту, что научилась
Погружаться в глубину,
Точно Наутилус.

И пускай в подводном иле,
Отдаваясь гулами,
Шастают автомобили
Темными акулами,

И кидаются в меня
Световыми сваями, –
Комнатушечка-броня,
Ты непробиваема!

Ты непробиваема,
Ты неуязвима!
И акулы стаями
Проплывают мимо.

Мне не надо ЛСД
Или кокаина.
Я ночую на звезде
Из аквамарина.

Жил на пятом этаже,
Да уплыл с квартирою,
И на дне морском уже
Я фосфоресцирую!

Я плыву подводной спальнею,
И до утренней зари
На поверхность социальную
Я пускаю пузыри.

А ученый дяденька,
Чистенький и гладенький,
Где-то в кабинетике
В дебрях кибернетики.

У приборов топчется
Бородатый агнец.
И больному обществу
Ставит он диагноз.

«В наш период атомный
Для леченья сердца, –
Говорит он, – надобны
Взрывчатые средства!
Этим человечество
Сразу же излечится!
Людям в наши времена
Помогает дивно
Туча, ежели она
Радиоактивна!
Приходите все погреться
В золотых лучах прогресса!»

Он как петрушка площадной
Выскакивает над страной.

И, щупленький и сухонький,
С морщинками на личике,
Он сам себе на кухоньке
Поджаривает блинчики.

Но хоть пожить он любит вкусно,
Хоть любит чай с вареньем он, –
Как современное искусство,
Почти что он развоплощен.

Почти прозрачен,
Совсем спрессован,
Он не иначе
Как нарисован.

Но взрывы так красноречивы,
Что всё кругом потрясено,
И до меня доходят взрывы
На аметистовое дно.

Я знаю: вселенная где-то изогнута,
И Бог по вселенной гуляет инкогнито.

А тут человек, непонятный как призрак,
Швыряется взрывами в огненных брызгах!

И я убегаю побежкою волчьей
И прячусь за всей океанскою толщей.

Ночной темнотою укрыт как щитом,
Я выдумка тоже. Я тоже фантом.

Я тоже нелепица, дикость, абстракт,
И снюсь я кому-то сквозь лунный смарагд.

И я, уходящий всё глубже и дальше,
И тот – на поверхности жизни – взрывальщик –

Далеким потомкам в столетье ином –
Покажемся оба чудовищным сном.

Но знаю: меня они все-таки вспомнят,
Заглянут ко мне в аметистовый омут,

Моим одиночеством темным звеня,
Как груз потонувший подымут меня.
 

 

***

Вы говорите, якобы
Поэты одинаковы.

Попробуйте всмотреться –
По-разному отмечены:
Тот пишет кровью сердца,
А этот – желчью печени.

Кто пишет потом, кто слезой,
Кто половою железой.

Один, как бас-профундо,
Гудит на вас простудно.
Другой берет одни верхи
Нежнейшим колокольчиком,
А я, мой друг, пишу стихи
Глазного нерва кончиком.

А что мне делать с красотой,
В мои глаза накиданной?
С такой крутой, с такой литой,
С такою неожиданной?

 

 

ГИМН ЦЕНЗОРУ

Цензор!
Ты надо мной как Цезарь.
Я грезил,
А ты резал!

Режь меня
Грешного!
Не печалься –
Ты же начальство!

Ты – единственный
Из земных детей,
Знающий истину
Во всей ее полноте.

Поэт со стихом носится!
Радуется – сочинил!
Но у тебя ножницы
И бочка красных чернил!

Ты,
Преданный
До глубины души
Своей эпохе,
Тебе ведомо,
Какие стихи хороши,
Какие плохи.

Ты даже
На вздохи ветра
Накладываешь вето!

Мерой твоей мерим!
Курс на тебя берется!
Ты облечен доверием
Мудрого руководства.

Целовал я дамочку
(С каждым может случиться)
И в подколенную ямочку,
И в ключицу!

Но ты, с наскоку
Ринувшийся в баталию,
Крикнул: целуй в щеку!
Руку клади на талию!

И сразу же я, опомнясь,
Провозгласил скромность!

Нравился мне
Вольный стих,
Непроизвольный стих!
Но ты закричал:
Никаких вольностей!
И я стих!

Обещаю
Не быть неряхой,
Резать строки
Ровно, как сельдерей!
Да здравствует
Амфибрахий,
Анапест,
Дактиль,
Хорей!

Я буду бряцать лирой,
А ты – меня контролируй!

Ты укажи поэту,
Что подлежит запрету,
И сообщи заодно,
Что славить разрешено.

Ты, кто мудр и непогрешим,
Светом своим осени нас.
А мы стихи писать поспешим
Распивочно и навынос.
 

 

***

В тяжелых звездах ночь идет,
И город в новый снег наряжен.
И вот уже минувший год,
Как нож, по рукоятку всажен.

Встречаю годы, как ножи,
Да здравствует семидесятый!
На звездах, ночь, поворожи
И с новым лезвием сосватай!

Уже к ножу питая нежность,
Уже собой не дорожа,
Я пью за остроту и свежесть,
За дружбу розы и ножа.
 

 

***

Обернемся на минуту,
Прошлое подстережем.
Рубят голову кому-то
Гильотиною-ножом

И в кого-то с исступленьем
Загоняют штык насквозь –
Чтоб грядущим поколеньям
Очень счастливо жилось.

Так во имя светлых далей,
Под всемирный визг и рев,
В море Черное кидали
Офицеров с крейсеров.

А теперь мы время сплющим,
В день сегодняшний войдя:
Поколением грядущим
Вдруг оказываюсь я.

И выходит, как ни странно, –
Всё стряслось из-за меня:
Трупов целые монбланы
И великая резня.

Шли кромешной чередою
Эти черные дела,
Чтобы жизнь моя звездою
Небывалой расцвела,

Чтобы стал мой жребий светел,
Чтобы мне удач не счесть!
Может быть, я не заметил?
Может, так оно и есть?!.
 

 

ГИМН ЦЕНЗУРЕ

            А.И. Солженицыну

Ошметки Жданова
И Семичастного
Сидят и планово
Шипят, начальствуя.

Как соблазнительно
Пойти с рогатиной
На Солженицына
В поход карательный!

Куски выхватывай!
Погром устраивай!
И у Ахматовой,
И у Цветаевой!

Рассказ ли Зощенко,
Статья ль Некрасова, –
Единым росчерком
Пассаж выбрасывай!

Побольше плоского,
Поменьше резкого,
Режь Заболоцкого
И Вознесенского!

Тут обязательный
Уполномоченный
И на писателя
Топор отточенный!

У Достоевского
Дневник оттяпан,
Ничем не брезгуют
Герои кляпа.

Они конклавом
Стоят суровым,
Как волкодавы,
Над Гумилевым.

Тут столько вбухано
Труда казенного
На Солоухина
И на Аксенова,

На Винокурова
И Евтушенко –
Эй, не придуривай,
А стой в шеренге!

Чтоб не протаскивать
Им слова броского –
Упечь Синявского!
Приструнить Бродского!

Ах, Окуджава
И Ахмадулина!
Тут ваша слава
Подкараулена!

Тут над горячим
Российским словом
Главлит с подьячим
Средневековым,

Главлит с чинушей
Кувшиннорылым,
Главлит, тянувший
Полвека жилы!

Пускай на свете
Ты первый гений, –
Тебя просветят,
Как на рентгене!

Казенных строчек
Сидит подрядчик,
Сидит начетчик
И аппаратчик,

А сам он смыслит
В делах искусства
Как коромысло
Или лангуста!

Перед партейной
Халтурой плоской
Благоговейной
Виляет моськой.

А с Мандельштамом
И Пастернаком
Под стать упрямым
Цепным собакам.

Здесь от бездарной
Цензуры вздорной
Воняет псарней
И живодерней!
 

 

***

Я прыгнул из окна,
Но не сорвался вниз,
А в воздухе повис,
Как радиоволна.

А в комнате остались
Часы и календарь.
Там тень моя, состарясь,
Глядит в окно, как встарь.

А я вверху, в вечернем
Сиреневом дымке,
А я в четырехмерном
Воздушном гамаке

Плыву, как астероид,
Сиянием дразня.
Вы можете настроить
Приемник на меня.

Я – звездный зазывала.
Скользя по облакам,
Я шлю мои сигналы
Таким же чудакам,

Мечтателям, поэтам,
Захватчикам высот,
Кто сам себе планета
И свет в себе несет,

Кто не в ладах с причалом,
Кто кружит одинок
По кривизнам печальным
Возвышенных дорог.
 

 

***

Я стою под березой двадцатого века.
Это времени самая верная веха.

Посмотри – на меня надвигаются ветки
Исступленнее, чем в девятнадцатом веке.

Надо мною свистят они так ошалело,
Будто шумно береза меня пожалела,

Словно знает береза: настала пора
Для берез и поэтов – пора топора.

Словно знает береза, что жребий наш черен,
Оттого что обоих нас рубят под корень,

Оттого что в каминах пылают дрова,
Оттого что на минах взрывают слова.

Я стою – и тоски не могу побороть я,
Надо мною свистят золотые лохмотья.

Вместе с ветками руки к потомку тяну я,
Я пошлю ему грамоту берестяную.

И правдиво расскажет сухая кора
Про меня, про березу, про взмах топора.
 

 

***

Мы далеки от трагичности:
Самая страшная бойня
Названа культом личности –
Скромно. Благопристойно.

Блекнут газетные вырезки.
Мертвые спят непробудно.
Только на сцене шекспировской
Кровь отмывается трудно.
 

 

***

Всем и каждому у нас одна дорожка,
Жизнь устроена как русская матрешка.

Всё едино – правит хамство или барство,
Сверху грубая матрешка государства.

А попробуй приоткрыть ее немножко –
В ней торчит национальная матрешка,

А внутри ее лежит – как ты ни цыцкай! –
Пеленашечка матрешки большевицкой!

Но и это – только ложная обложка,
В ней культуры нашей вложена матрешка.

Открываешь – удивляешься сверх меры:
В ней матрешка православной нашей веры,

А потом пойдут сниматься, как одежки,
Родовые и семейные матрешки,

И в какой-нибудь матрешке двадцать пятой
Я покачиваюсь, голый и мохнатый.
 

 

* * *

Гости поналезли,
И у всех болезни.

У кого какой артрит,
Тот о том и говорит.

Разгорелись важные,
Длительные прения.

(А я улизнул
в замочную
скважину,
Прямо
в четвертое
измерение!)

Как в «Принцессе Турандот»
В театре у Вахтангова –
Пускаюсь с простыней в полет
И превращаюсь в ангела!

Пусть восседают за столом
И лопают варенье,
А я уже машу крылом
В четвертом измереньи!

А дома притворился мной
Другой, трехмерный, подставной.

Чтоб не случилось ничего,
Он соблюдает статус-кво.

Даже сел у столика,
Откусил печенье,
Говорит о коликах
И о их леченьи.

Надо всем и каждому
Иметь такую скважину,
Чтобы, развертывая оперенье,
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из мертвого одуренья
Прыгать в четвертое измеренье!
Чтобы из чертова столпотворенья
Прыгать в четвертое измеренье!

 

 

***

На скамейке без подстилки
Спишь, свернувшись колобком,
И порожние бутылки
У скамьи стоят рядком.

Ангел в синем вицмундире
Наклонился над плечом.
Он с дубинкой в этом мире,
Как он в мире том с мечом.

Он заявит строгим тоном,
Наказанием грозя,
Что, согласно всем законам,
На скамейке спать нельзя.

И пойдешь ты, ковыляя,
Под деревьями в тени.
Так изгнание из рая
Происходит в наши дни.
 

 

***

Брошу в церковь динамит,
Стану сразу знаменит!

Десять лучших адвокатов
Защитят меня в суде,
Все концы умело спрятав
В мутно-розовой воде.

Сам судья, простив заране,
Улыбнется нежно мне,
Расплывясь, как блин в сметане,
В благодушной седине.

Я в числе сограждан видных –
Интервью за интервью
Я о планах динамитных
С увлеченьем говорю!

От моей лохматой хари
Телевизоры в угаре!

С грандиознейших афиш
Я показываю шиш!

Так и лезут все из кожи
Напечатать мой портрет!
Я украсил наглой рожей
Тьму журналов и газет.

Мне восторженные дамы
Присылают телеграммы
С предложеньями любви!

Показания мои
Голливудский воротила
Закупает все сполна,

Чтобы фильмы накрутила
Голливудская шпана.

Как меня освободят –
Будет в честь мою парад!

Я на радостях подкину
В ясли адскую машину!

Бомбу брошу в детский сад!
 

 

***

               Лидии Шаляпиной

На проспекте сносят дом.
Старый дом идет на слом.

Сокрушая непрестанно
Дома пыльное нутро,
Стенобитного тарана
Свищет в воздухе ядро.
Оседают, грохоча,
Пирамиды кирпича.

Обнажается проем,
Где сидели мы вдвоем
За обеденным столом.
Всё на слом идет, на слом.

Вот и нет окна уже
На четвертом этаже,
Освещенного луной,
С папиросою ночной,
С переливчатым стеклом.
Всё на слом идет, на слом.

Только сердце непременно
Хочет всё на старый лад –
Там, где выломлены стены,
Люди в воздухе висят.

Люди ходят, люди курят
В высоте и в пустоте,
А на самой верхотуре
Позабылись двое те,
Будто плавают в воде
Иль подвешены к звезде.

И становится мне страшно
Этой выси голубой,
Где качаюсь я вчерашний
Над сегодняшним собой.

Где-то там, вверху, в проломах,
Я остался в прошлых днях,
Я запутался в объемах,
Я застрял во временах.

Это сердце дни и ночи
Глухо хлопает крылом
И минувшего не хочет
Ничего отдать на слом,
И из сил последних самых
Подымает надо мной
Из руин воздушный замок
Там, где рухнул дом земной.
 

 

СОВРЕМЕННАЯ БАЛЛАДА

Завязка баллады моей коротка:
В лифте злодей удушил старика.

Лунным сиянием взмылен,
Кричал романтический филин.

Вернее, была витрина
И чучело филина пыльное, дымнолохматое
Средь рухляди всякой старинной.
Сиянье неоновой трубки голубоватое, матовое.

Крики. Свистки.
Луна-маскировщица.
И толпа на куски
Растерзала злодея у лавки старьевщика.

...Кусок окровавленный
Уволок сверхпрославленный
Фильмовой постановщик,
Поставщик поножовщин!

А ногу отгрыз хореограф.
Он даже от радости плакал.
Из дел исключительно мокрых
Он ставил балетный спектакль!

А прозаик кровью налился,
Человечины налопался, –
Влез путем психоанализа
В суть злодеевского комплекса!

И кусок в полпуда весом
Драматург урвал для пьесы!

Вместо старых действий
(Для чего считать их?)
Пьеса в трех убийствах
И в шести кроватях.

Тема-то какая!
«Кокаин и Каин».

Вгрызались в месиво пунцовое,
Над трупом чуть не подрались,
И вот последним кость берцовую
В зубах уносит журналист!

Но ни в одной строке
Ни слова о старике.

В свете современности
И научных книг
Не представляет ценности
Удушенный старик!

А ему того и надо,
Раз баллада, так баллада,
И ко всем этим сволочам
Он является по ночам.

Подберется тихо сзади
И огреет по крестцу!
Разрешается в балладе
Развлекаться мертвецу.
 

 

***

Проходил я через зал, через зал.
Я поэт и фантазер, фантазер.
Подошел я к режиссеру и сказал:
«Уходи и не мешай мне, режиссер!»

Только знаю – не уйдет, не уйдет.
Он стоит и говорит, говорит:
«Лучше руку ты протягивай вперед,
Принимай-ка поторжественнее вид!»

Сколько раз мне повторять, повторять:
Мне не нужен твой урок, твой урок.
Но мне слышится опять и опять
Режиссерский говорок, говорок:

«В этом месте нажимай, нажимай!
Без нажима не проймешь, не проймешь!»
Я послушался – хватил через край,
И стихи я загубил ни за грош!

Пусть у каждого дорога своя,
Дайте каждому полет и простор!
Отвяжись ты, отвяжись от меня,
Не мешай мне, не мешай, режиссер!

Но он где-то возле стен, возле стен
Продолжает тарахтеть, тарахтеть,
И в квадратики его мизансцен
Попадаю я, как перепел в сеть.

Был когда-то я удал-разудал,
По колено были все мне моря,
Но я чувствую, что куклою стал,
Кто-то дергает за нитку меня.

В один голос недрузья и друзья
Утешают: «Ничего, ничего,
В том и выразилась драма твоя,
Что игралась в постановке его!»