Семен Кирсанов

 

Стихи разных лет

           Часть 2

″ИНОСТРАНЕЦ″

Знаете,
где станция
"Площадь Революции"?
Гам вот
иностранца я
увидал на улице.
Не из тех,
которые
ради интереса
шлются к нам
конторами
кругосветных рейсов.
Не из тех,
что, пользуясь
биржевым затишьем,
ищут
вплоть до полюса,
где поэкзотичней.
Мой
шагал
в дубленой
шубе из овчины,
а глаза
влюбленные,
и не без причины!
Смуглотой
румянятся
скулы южной крови.
Был
мой "иностранец" -
черно-
угле-
-бровый!
Он идет
приглядывается
к людям на панели,
видит,
как прокладываются
под землей
туннели,
видит,
как без долларной
ростовщицкой лепты
обгоняем -
здорово!-
сроки пятилетки.
И горят
глаза его,
потому что чувствует:
это все
хозяева
по снегу похрустывают,
это те,
что призваны
первые на свете
солнце
коммунизма
встретить на рассвете!
Все тебе тут
новое,
книги не налгали,
и лицо
взволнованное
у тебя,
болгарин!
По глазам угадываю
мысль большую
эту:
хочешь ты
Болгарию
повести к расцвету!
Будущность
могучую
родине подаришь!
По такому
случаю
руку дай,
товарищ!


ЧУДО

Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар,

вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.

Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,

наливает в тебя
голубые моря,
и где надо,- закат,
и где надо,- заря,

И когда ты отделан
и весь обожжен,
солнце чудо свое
обмывает дождем

и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.

Ни отнять, ни прибавить
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!

Он, руками лучей
сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
- Бери, мол, дитя!

Дорожи, не разбей:
на гончарном кругу
я удачи такой
повторить не смогу!

1961


ЧЕТЫРЕ СОНЕТА

1

Сад, где б я жил,— я б расцветил тобой,
дом, где б я спал,— тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет»,—
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

2

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

3

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут,

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

4

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.

1938


БОЙ СПАССКИХ

Колокола. Коллоквиум
колоколов.
Зарево их далекое
оволокло.

Гром. И далекая молния.
Сводит земля
красные и крамольные
грани Кремля.

Спасские распружинило -
каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
Или "Омега" он?

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон -
он
до района
Баумана
донесен.

"Бил я у Иоанна,-
ан,-
звону иной регламент
дан.

Бил я на казнях Лобного
под барабан,
медь грудная не лопнула,-
ан,-

буду тебе звенеть я
ночью, в грозу.
Новоград
и Венеция
кнесов и амбразур!"

Била молчат хвалебные,
медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
колокола.

Башня в облако ввинчена -
и она
пробует вызвонить "Интерна-
ционал".

Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон -
он
до района
Баумана
донесен.

1928


РАБОТА В САДУ

Речь - зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов - моя
упорная прищуренность.

Другим - подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне - гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот - гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого -
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

1935


СТАНЦИЯ "МАЯКОВСКАЯ"

На новом
радиусе
у рельс метро
я снова
радуюсь:
здесь так светло!
Я будто
еду
путем сквозным
в стихи
к поэту,
на встречу с ним!
Летит
живей еще
туннелем вдаль
слов
нержавеющих
литая сталь!
Слова
не замерли
его руки,-
прожилки
мрамора -
черновики!
Тут,
в сводах каменных,
лучами в тьму
подземный
памятник
стоит - ему!
Не склеп,
не статуя,
не истукан,
а слава
статная
его стихам!
Туннель
прорезывая,
увидим мы:
его поэзия
живет
с людьми.
Согретый
множеством
горячих щек,
он
не износится
и в долгий срок.
Он
не исплеснится!
Смотрите -
там
по строчкам-лестницам
он сходит
сам.
Идет,
задумавшись,
в подземный дом,-
в ладонях
юноши
любимый том!
Пусть рельсы
тянутся
на сотни лет!
Товарищ станция,
зеленый
свет!
Землей
московскою
на все пути,
стих
Маяковского,
свети,
свети!

1939


ГОРСТЬ ЗЕМЛИ

Наши части отошли
к лесу после боя.
Дорогую горсть земли
я унес с собою.

Мина грохнулась, завыв,
чернозем вскопала,-
горсть земли - в огонь и взрыв -
около упала.

Я залег за новый вал,
за стволы лесные,
горсть земли поцеловал
в очи земляные.

Положил в платок ее,
холстяной, опрятный,
горстке слово дал свое,
что вернусь обратно;

что любую боль стерплю,
что обиду смою,
что ее опять слеплю
с остальной землею.

1941


ОТНОШЕНИЕ К ПОГОДЕ

Солнце шло по небосводу,
синеву
разглаживая.
Мы сказали про погоду:
- Так себе...
неважная...-
Ни дымка
в небесном зале,
обыщи
все небо хоть!
Огорчившись,
мы сказали:
- Что ни день,
то непогодь!
Но когда
подуло
вроде
холодком
над улицею,
мы сказали
о погоде:
- Ничего,
разгуливается!-
А когда
пошли
в три яруса
облака, ворочаясь,
мы,
как дети,
рассмеялися:
- Наконец
хорошая!-
Дождь ударил
по растеньям
яростно
и рьяно,
дождь понесся
с превышеньем
дождевого плана.
И, промокшая,
без зонтика,
под навесом
входа
говорила
чья-то тетенька:
- Хороша погода!-
А хлеба
вбирали капли,
думая:
"Молчать ли вам?"
И такой отрадой пахли -
просто
замечательно!
И во всем Союзе
не было
взгляда недовольного,
когда
взрезывала
небо
магнийная
молния.
Люди
в южном санатории
под дождем
на пляже
грома
порции повторные
требовали даже!
Ветерки
пришли
и сдунули
все пушинки
в небе.
Стало ясно:
все мы думали
о стране
и хлебе.

1947


ПРОИСШЕСТВИЕ

Ах, каких нелепостей
в мире только нет!
Человек в троллейбусе
ехал,
средних лет.

Горько так и пасмурно
глядя сквозь очки,
паспортную карточку
рвал он
на клочки.

Улетали
в стороны
из окна
назад
женский рот разорванный,
удивленный взгляд...

Что ж такое сделано
ею или им?
Но какое дело нам,
гражданам чужим?

С нас ведь
и не спросится,
если даже он
выскочит и бросится
с горя
под вагон.

Дело это - личное.
Хоть под колесо!
Но как мне
безразличное
сохранить
лицо?

Что же мы колеблемся
крикнуть ему:
стой!
Разве нам в троллейбусе
кто-нибудь -
не свой?!

1952


О НАШИХ КНИГАХ

По-моему,
пора кончать скучать,
по-моему,
пора начать звучать,
стучать в ворота,
мчать на поворотах,
на сто вопросов
строчкой отвечать!
По-моему,
пора стихи с зевотой,
с икотой,
с рифмоваться неохотой
из наших альманахов
исключать,
кукушек хор
заставить замолчать
и квакушку
загнать в ее болото.
По-моему,
пора сдавать в печать
лишь книги,
что под кожей переплета
таят уменье
радий излучать,
труд облегчать,
лечить и обучать,
и из беды
друг друга выручать,
и рану,
если нужно,
облучать,
и освещать
дорогу для полета!..
Вот какая нам предстоит гигантская
работа!

1953


ДЖОН РИД

Вот
Смольный институт...
Под меловым карнизом
уж много лет
идут
столетья коммунизма.
И тут стоял
Джон Рид.
И кажется,
опять он.
Блокнот его открыт.
Октябрь
ему понятен.
Понятен дым костров,
понятен каждый митинг,
и Ленин
с первых слов
понятен,
вы поймите,
американцы!
Джон
нас понял с полувзгляда.
Такими вот,
как он,
вам бы гордиться надо!
По-летнему раскрыт
его рубашки ворот.
Сквозь патрули
Джон Рид
проходит через город.
Толпою
Летний сад
заполнен до обочин.
Садится
самосад
он покурить с рабочим.
А рядом
крик с трибун.
- Спасите Русь
от хама!
Встал
большевицкий гунн!-
ораторствует дама.
Через плечо пальто -
и в Смольный,
там - горнило.
Рид разобрался,
кто -
Керенский,
кто - Корнилов...
Америка!
Твой сын
нас понял с полувзгляда.
Таким,
как он один,
тебе гордиться надо!
Впервые
в равелин
до камеры конечной
министров провели...
Насилие?
Конечно!
Буржуев
гонят вниз,
ко всем чертям собачьим!
Но так
начнется жизнь,
лишь так,
и не иначе.
С насилия!
С атак!
С дыр в красоте ампира!
Начнется
только так
все будущее мира.
Так думал и Джон Рид,
слагая
строки скорые.
Блокнот его раскрыт
на первых днях
истории.
Америка!
Твой сын
не подкачал, не выдал.
Из-за
штыкастых
спин
он
солнце мира видел!
Что может быть ценней
души,
не знавшей фальши?
А наши
Десять дней
мир потрясают
дальше!..

1957


СВИДАНЬЕ

Я пришел двумя часами раньше
и прошел двумя верстами больше.
Рядом были сосны-великанши,
под ногами снеговые толщи.

Ты пришла двумя часами позже.
Все замерзло. Ждал я слишком долго.
Два часа еще я в мире прожил.
Толстым льдом уже покрылась Волга.

Наступал период ледниковый.
Кислород твердел. Белели пики.
В белый панцирь был Земшар закован.
Ожиданье было столь великим!

Но едва ты показалась - сразу
первый шаг стал таяньем апрельским.
Незабудка потянулась к глазу.
Родники закувыркались в плеске.

Стало снова зелено, цветочно
в нашем теплом разноцветном мире.
Лед - как не был, несмотря на то что
я тебя прождал часа четыре.

1918


ЭТОТ МИР

Счастье - быть
частью материи,
жить, где нить
нижут бактерии;

жить, где жизнь
выжить надеется,
жить, где слизь
ядрами делится;

где улит
липкие ижицы
к листьям лип
медленно движутся.

Счастье - жить
в мире осознанном,
воздух пить,
соснами созданный;

быть, стоять
около вечности,
знать, что я
часть человечества;

часть мольбы
голосом любящим,
часть любви
в прошлом и будущем;

часть страны,
леса и улицы,
часть страниц
о революции.

Счастье - дом,
снегом заваленный,
где вдвоем
рано вставали мы;

где среди
лисьих и заячьих
есть следы
лыж ускользающих...

Шар земной,
мчащийся по небу!
Будет мной
в будущем кто-нибудь!

Дел и снов
многое множество
все равно
не уничтожится!

Нет, не быть
Раю - Потерянным!
Счастье - быть
частью материи.

1960


НОВАТОРСТВО

Что такое
новаторство?
Это, кажется мне,
на бумаге на ватманской -
мысль о завтрашнем дне.

А стихи,
или здание
или в космос окно,
или новое знание -
это, в целом,
одно.

В черновом чертеже ли
или в бое кувалд -
это
опережений
нарастающий вал.

Это дело суровое -
руки рвутся к труду,
чтоб от старого
новое
отделять, как руду!

Да, я знаю -
новаторство
не каскад новостей,-
без претензий на авторство,
без тщеславных страстей -

это доводы строит
мысль резца и пера,
что людей
не устроит
день, погасший вчера!

Не устанет трудиться
и искать
человек
то,
что нашей традицией
назовут
через век.

1954


ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я год простоял в грозе,
расшатанный, но не сломленный.
Рубанок, сверло, резец -
поэзия,
ремесло мое!

Пила, на твоей струне
заржавлены все зазубрины.
Бездействовал инструмент
без мастера,
в ящик убранный.

Слова,
вы ушли в словарь,
на вас уже пыль трехслойная.
Рука еще так слаба -
поэзия,
ремесло мое.

Невыстроенный чертог
как лес,
разреженный рубкою,
желтеющий твой чертеж
забытою свернут трубкою.

Как гвозди размеров всех,
рассыпаны краесловия.
Но как же ты тянешь в цех,
поэзия,
ремесло мое!

Хоть пенсию пенсий дай -
какая судьба
тебе с ней?
Нет, алчет душа труда
над будущей
Песнью Песней!

Не так уже ночь мутна.
Как было
всю жизнь условлено,-
буди меня в шесть утра -
поэзия,
ремесло мое!

1966


УШЕДШЕЕ

Вот Новодевичье кладбище,
прохлада сырой травы.
Не видно ни девочки плачущей,
ни траурной вдовы.

Опавшее золото луковиц,
венчающих мир мирской.
Твоей поэмы
рукопись —
за мраморной доской.

Урны кое-как слеплены,
и много цветов сухих.
Тут прошлое наше пепельное,
ушедшее в стихи.

Ушедшее,
чтоб нигде уже
не стать никогда, никак
смеющейся жизнью девушки
с охапкой цветов в руках.

<1945-1956>


ПРОСТО

Нет проще рева львов
и шелеста песка.
Ты просто та любовь,
которую искал.

Ты — просто та,
которую искал,
святая простота
прибоя волн у скал.

Ты просто так
пришла и подошла,
сама — как простота
земли, воды, тепла.

Пришла и подошла,
и на песке — следы
горячих львиных лап
с вкраплениями слюды.

Нет проще рева львов
и тишины у скал.
Ты просто та любовь,
которую искал.

<1945-1956>


К ВЕЧЕРУ

Вторая половина жизни.
Мазнуло по вискам меня
миганием зеркальной призмы
идущего к закату дня.

А листья все красней, осенней,
и станут зеленеть едва ль,
и встали на ходули тени,
все дальше удлиняясь, вдаль.

Вторая половина жизни,
как короток твой к ночи путь,
вот скоро и звезда повиснет,
чтоб перед темнотой блеснуть.

И гаснут в глубине пожара,
как толпы моих дней, тесны,
любимого Земного шара
дороги,
облака
и сны.

<1945-1956>


* * *

Я пил парное далеко
тумана с белым небом,
как пьют парное молоко
в стакане с белым хлебом.

И я опять себе простил
желание простора,
как многим людям непростым
желание простого.

Так пусть святая простота
вас радует при встрече,
как сказанное просто так
простое: «Добрый вечер».

<1945-1956>


В ПУТЬ

Семафор
перстом указательным
показал
на вокзал
у Казатина.

И по шпалам пошла,
и по шпалам пошла
в путь — до Чопа,
до Чопа —
до Чопа
вся команда колес
без конца и числа,
невпопад и не в ногу затопав...

И покрылось опять
небо пятнами
перед далями
необъятными.
И раскрыто сердце
заранее —
удивлению,
узнаванию.

<1956-1957>


ПРИЕЗД

Каждому из нас
страна иная
чем-то край родной напоминает.
Первый скажет:
этот снег альпийский
так же бел, как на Алтае, в Бийске.
А второй,—
что горы в дымке ранней
близнецы вершин Бакуриани.
Третий,—
что заснеженные ели
точно под Москвой после метели.

Ничего тут странного —
все это
просто та же самая планета.

И, наверно, в будущем мы будем
еще ближе
здесь живущим людям.

<1956-1957>


ВЕЧЕР в ДОББИАКО

Холодный, зимний воздух
в звездах,

с вечерними горами
в раме,

с проложенного ближней
лыжней,

с негромким отдаленным
звоном.

Пусть будет этот вечер
вечен.
Не тронь его раскатом,
Атом.

<1956-1957>


В АЛЬПАХ

Tre Cime de Lavaredo —
Три Зуба Скалистой Глыбы
стоят над верхами елей.

Но поезд не может медлить —
он повернул по-рыбьи
и скрылся в дыре туннеля.

И вдруг почернели стекла,
и вот мы в пещере горной,
в вагоне для невидимок.

И словно во мраке щелкнул
фотоаппарат затвором,
оставив мгновенный снимок?

«Стоят над верхами елей
Три Зуба Скалистой Глыбы —
Tre Cime de Lavaredo».

<1956-1957>


ЛЕСОМ В ГОРУ

Лесом в гору,
налево от ленты шоссе:
лесом заняты Альпы,
деревьями в снежной красе.

Друг на друга идут,
опираясь ветвями, они,
озираясь назад
на вечерней деревни огни.

В гору, в ногу
с шагающим лесом, я шел,
иногда обгоняя
уже утомившийся ствол.

В дружной группе деревьев
и с юной елью вдвоем,
совершающей в гору
свой ежевечерний подъем.

Мне не нужно ни славы,
ни права рядить и судить,
только вместе с природой —
на вечные горы всходить.

<1956-1957>


НАД ДЕРЕВНЕЙ

Поезд
с грохотом прошел,
и — ни звука.

С головою в снег ушли
Доломиты.

Ниже —
сводчатый пролет
виадука.

Ниже —
горною рекой
дол
омытый.

Вечно,
вечно бы стоять
над деревней,
как далекая сосна
там,
на гребне.

<1956-1957>


ДВЕ ЛЫЖНИ

Один я иду
горами
по влажному льду
и снегу.

Повыше есть
на граните
повисшие
водопады

и маленький дом,
где можно
прижаться вдвоем
друг к другу.

Пойду я к нему
тропинкой,
но что одному
там делать?

Задуматься лишь
над тишью
заснеженных крыш
Доббиако.

А двое —
в долине нижней,—
там рядом легли
две лыжни.

<1956-1957>


РАССВЕТ

Еще закрыт горой
рассвет,
закрашен черным
белый свет.

Но виден среди Альп
в просвет
дневного спектра
слабый свет.

Все словно сдвинуто
на цвет,
и резкого раздела
нет,—

где сизый снег,
где синий свет
зари, пробившейся
чуть свет.

Но вот заре
прибавлен свет,
и небо смотрится
на свет,

а краем гор
ползет рассвет,
неся, как флаг,
свой красный цвет.

<1956-1957>