Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 09:23



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Александр Кушнер

 

  Стихи 1978 - 2002



* * *

По сравненью с приметами зим
Где-нибудь в октябре, ноябре,
Что заметны, как детский нажим
На письме, как мороз на заре,

Вы, приметы бессмертья души,
Еле-еле видны. Например,
Для кого так поля хороши,
И леса, и песчаный карьер?

Я спустился в глубокий овраг,
Чтоб не грохнуться — наискосок,
Там клубился сиреневый мрак
И стеной поднимался песок.

Был он красен, и желт, и лилов,
А еще — ослепительно бел.
«Ты готов?» Я шепнул: «Не готов».
И назад оглянуться не смел.

Не готов я к такой тишине!
Не к живым, а к следам от живых!
Не к родным облакам в вышине,
А к теням мимолетным от них!

Не готов я по кругу летать,
В этот воздух входить, как азот,
Белоснежные перья ронять,
Составная частичка высот.

Дай мне силы подняться
Разговором меня развлеки,
Пощади. Я еще не из тех,
Для кого этот блеск — пустяки.

1978


* * *

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

1978


* * *

Я не прав, говоря, что стихи важнее
Биографии, что остается слово,
А не образ поэта; пример Орфея
Посрамляет мою правоту: сурово
С ним судьба обошлась - и его обида
Драгоценнней, чем если бы две-три строчки
Из него выучивали для вида
Маменькины сынки, папенькины дочки.

Ни одной не дошло - и не надо. Висли
Сталактиты, как слезы, тоска, прохлада..
То есть, если хочешь остаться в мыслях
И сердцах, оглянись, выходя из ада,
Упади, уронив пистолет дуэльный
В снег иль сам застрелись - пусть живут хористы.
А стихи... о стихах разговор отдельный,
Профессиональный и бескорыстный.

1979


* * *

Не знаю, кто таинственным стихам,
А музыке нас птицы научили.
По зарослям, по роще и кустам -
И дырочки мы в дудке просверлили.

Как отблагодарить учителей?
Молочная твоя кипит наука,
О, пеночка! За плеск восьмых долей,
За паузы, за Моцарта, за Глюка.

Не знаю, кто стихам - так далеко
Туманное и трудное начало.
Пока ты пела в чаще - молоко
На плитке у хозяйки убежало.

Стихи никто не пишет, кроме нас.
В них что-то есть от пота, есть от пыли.
Бессмертные, умрут они сейчас.
А музыке нас птицы научили!

1982


* * *

Бывает весело, а сердцу всё грустней.
И гул веселия с душой не согласован.
Быть может, чашке больно, что на ней
Узор не выровнен и плод не дорисован.
Быть может, ты, ее на блюдечке вертя,
Тем компенсируешь рисунка недостаток.
И улыбаешься, как малое дитя.
При чем здесь жизнь твоя, при чем миропорядок?

При том здесь жизнь моя, порядок здесь при том,
Что открывается для сердца свойство мира
Висеть на ниточке, на плоскости ребром
Застыв, расщедриться, и вдруг родить Шекспира.
И представляется какой-то дальний план,
И зренью нет границ, и мысли нет предела.
Быть может, Индию минует ураган,
Циклон, а только что на волоске висела.

1982


* * *

Быть классиком - значит стоять на шкафу
Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.
О, Гоголь, во сне ль это все, наяву?
Так чучело ставят: бекаса, сову.
Стоишь вместо птицы.

Он кутался в шарф, он любил мастерить
Жилеты, камзолы.
Не то что раздеться - куска проглотить
Не мог при свидетелях - скульптором голый
Поставлен. Приятно ли классиком быть?

Быть классиком - в классе со шкафа смотреть
На школьников; им и запомнится Гоголь
Не странник, не праведник, даже не щеголь,
Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.

Как нос Ковалева . Последний урок:
Не надо выдумывать, жизнь фантастична!
О, юноши, пыль на лице как чулок!
Быть классиком страшно, почти неприлично.
Не слышат: им хочется под потолок.

1982


ВОСПИТАНИЕ ПО ЖАН-ЖАКУ

Когда, смахнув с плеча пиджак,
Ложишься навзничь на лужок,
Ты поступаешь, как Жан-Жак,
Философ, дующий в рожок.

На протяженьи двух веков
Он проповедует в тиши
Сверканье сельских родников,-
Спасенье сердца и души!

Но стрекоза и светлячок
И бык, что в сторону глядит,
И твой помятый пиджачок
Меня ни в чем не убедит.

На протяженьи двух веков
Сопротивляюсь и шучу,
Бежать из пыльных городов
Все не хочу, все не хочу!

1982


* * *

До свиданья, Кавказ, мы тебя любили
Больше, чем Кострому или Вятку, в гору
Поднималась арба в туче белой пыли,
И живому поэту погибший фору
В восемь лет баснословных давал,- в рогожу,
Очевидно, завернут или холстину? -
"В Эриване чума". - "В Ахалцике тоже".
Мертвый в гору, а всадник, смутясь, в долину.

И когда мне бывает тоскливо, с полки
Не бутылку шампанского (нет бутылки),
Не "Женитьбу" беру "Фигаро", а долгий
Этот путь вспоминаю и полдень пылкий,

Пост казачий, раскинутые палатки,
Горы, словно их плавили и гранили,
Горький дым, запах смерти и воздух сладкий
И столичный журнал, где его бранили.

1982


* * *

Друг милый, я люблю тебя,
А ты меня, а он другую,
А та, платочек теребя, меня,
А я и в ус не дую!
Каков Шекспир из погребка,
Домой, вернувшись на рассвете,
В бреду, спадая с тюфяка,
В таком спасается сюжете?
Чего бы проще, я тебя,
А ты меня, а он другую,
А та его, но кто любя,
Потерпит правильность такую.

1982


* * *

1.

И с первых слов влюблялись, и помедля,
И сад был рай, и двор, и подворотня,
А что такое платье для коктейля,
Не знали мы (не знаем и сегодня),
Зато делился мир на тех, кто любит
И кто не любит, скажем, Пастернака,
А с Пастернаком купы были вкупе
И карий стриж, и старая коряга.

И проходила по столу граница,
Можно сказать, по складке и солонке,
И торопился кто-то расплатиться
Скорей, уйти, черт с вами, вы подонки!
Теперь не так, не лучше и не хуже,
А по-другому. Так, как всюду в мире.
Учтивей споры, и доеден ужин,
Скучнее жить, но взгляды стали шире.


2.

Мне нравятся чужие мерседесы,
Я, проходя, любуюсь их сверканьем.
А то, что в них сидят головорезы,
Так ведь всегда проблемы с мирозданьем
Есть, и не те, так эти неудобства.
Пожалуй, я предпочитаю эти.
А чувство неудачи и сиротства -
Пусть взрослые в него играют дети!

Разбогатеть - приятное мечтанье.
Уж я бы знал, на что потратить деньги.
Мыс Спиналонга, моря полыханье,
В траве - крито-микенские ступеньки,
Их никуда любил бы не ведущих
И ящериц пугливо-плосколицых...
Но я могу представить это лучше,
Чем въяве, и не страшно разориться.

1982


* * *

Как Святой Себастьян у Беллини в саду
Со стрелою гуляет в груди и бедре
И не чувствует боли, и кустик в цвету
О нездешней любви шелестит и добре,
Так и ты удержать бы за гробом хотел
Пусть не сами мученья, но символы мук.
А попробуй страдальца избавить от стрел -
Удивится, а то и обидится вдруг.

Эта пыль, эти поручни шатких перил...
Слово "муки", признаюсь, смущает меня:
Никогда я превыспренних фраз не любил,
Лучше грязные голуби, их воркотня,
Лучше жалкий, обыденный, будничный план
И размашистый шум городских тополей.
Но ни язв не отдам, ни уколов, ни ран -
Развлеку ими встречного в царстве теней.

1982


* * *

О, знаю, знаю, все мираж,
И дом мираж, и лес.
Еще сегодня с вами, ваш,
А завтра я исчез.
О, знаю, знаю, все мираж,
Еще сегодня с вами, ваш,
А завтра я исчез.

В кругу домашних иль тайком
Растаю среди дня,
И как корова языком
Слизнет - и нет меня!
В кругу домашних иль тайком -
И как корова языком
Слизнет - и нет меня.

Но нет и вас, друзья мои,
Чтоб обо мне жалеть,
И долго я, как в забытьи,
Готов на вас смотреть.
Но нет и вас, друзья мои...
И долго я, как в забытьи,
Готов на вас смотреть.

Не утолит ни ночь, ни день
Любви к бытью, к жилью,
Я - тень, люблю такую ж тень,
Люблю и слезы лью.
Не утолит ни ночь, ни день...
Я тень, люблю такую ж тень,
Люблю и слезы лью.

1982


* * *

Усть-сысольский Христос деревянный
С монголоидным круглым лицом
И усами, скуластый и странный,
Может верным служить образцом
Местных мук и пермяцкой печали,
Разведенных на камской воде.
Что за блеклые краски и дали!
А страданья примерно везде
Одинаковы, разве чуть глуше
На Урале они и темней.
Кто считает несчастные души
Среди бревен, болот и камней?

У природы суровой и хмурой
Есть резон и величье свое.
Любовался я бедной скульптурой:
Не молиться же мне на нее!
Да и как? Все равно не умею.
С той и с этой зайду стороны,
Понимая: еще пожалею
Там, где счастливы все и равны.

1982


ФОКУСНИК

Он сделал страшное лицо,
Потом платком накрыл яйцо...

Он сделал страшное лицо,
Потом платком накрыл яйцо,
Потом (хулалу-шимбай!) смахнул платок, оп-ле!
И вот цыпленок на столе!

Потом с ладони бил фонтан,
Потом он воду лил в карман,
Потом (хулалу-шимбай!) в кармане у него
Не оказалось ничего...

Потом он съел стакан, потом
Он показал кота, затем
Он был (хулалу-шимбай!) совсем с другим котом,
А мы следили не за тем.

Затем он съел графин, потом
Он рылся в ящике пустом,
Достал (хулалу-шимбай!) бревно, достал пальто,
И я уже не помню что.

Потом еще чего-то съел,
Потом он белым сделал мел...
Никто (хулалу-шимбай!) не понял, что к чему,
Но долго хлопали ему.

Вот так уже в который раз
Дурачат фокусники нас!

1982


НАШИ ПОЭТЫ

Конечно, Баратынский схематичен,
Бесстильность Фета всякому видна,
Блок по-немецки втайне педантичен,
У Анненского в трауре весна,
Цветаевская фанатична Муза,
Ахматовой высокопарен слог,
Кузмин манерен, Пастернаку вкуса
Недостает: болтливость вот порок,
Есть вычурность в строке у Мандельштама,
И Заболоцкий в сердце скуповат...
Какое счастье даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!

1986


АВТОПОРТРЕТ С БРИТВОЙ И ПОМАЗКОМ

Каждый день перед зеркалом,
пену взбивая
На щеке, с многоразовой бритвой Gillette
В осторожной руке,-
что за странность такая,-
Вижу я незнакомца: он полуодет,
Он закапал намыленной влагою майку,
Он левша, он задумчив,
он смотрит в упор
И спросить меня хочет о чём-то,
зазнайку,
И, смущаясь, не может начать разговор.
И не надо. Мне важно,
чтоб ровно и чисто
Был я выбрит. Царапины мне ни к чему.
Ни о чём я не думаю. Пена пушиста,
Ходит бритвочка резво. Не стоит ему
Даже пробовать речь завести:
не услышу.
И о чём? До него ли мне?
Жизнь хороша!
Что с того, что кого-то ещё раз обижу?
И не так уж, поверь, интересна душа.

1992


ПАРОВОЗ

Помню, с экрана
В детстве, раскос,
Мрачно и странно
В зал паровоз,
Потный и шумный,
Гарь и металл,
Полубезумный,
С воем влетал.

Что там грифоны
Или быки?
Рёвы и стоны
Их - пустяки,
Жалкие мифы!
В век скоростей
Локомотивы
Топчут детей.

Как он косился,
Роком влеком,
И проносился
Рядом с виском
В Пензу, за Каму
И на Алтай!
Слушайся маму
И подрастай.

Слушался маму,
Рос, выполнял
План и программу,
Не вспоминал
Про чернобровый,
С красной губой,
То маневровый,
То грузовой.

Брошен, заржавлен,
Названный здесь
"Иосиф Сталин",
Тоже не весь
Умер: в загробных
Мчится полях
На допотопных
Мрачных ролях.

В копоти, в жиже,
В снежной крупе,
Чёрный, всё ближе,
Ближе к тебе,
Круглые плечи
Кутая в дым...
Смерть - это встреча
Страшная с ним!

1992


* * *

Потому что больше никто не читает прозу,
Потому что наскучил вымысел: смысла нет
Представлять, как робеет герой, выбирая позу
Поскромней, потому что смущает его сюжет,
Потому что ещё Толстой в дневнике заметил,
Что постыло писать, как такой-то придвинул стул
И присел. Потому что с компьютером дружат дети,
И уныл за стеной телевизора мерный гул.

Потому что права тётя Люба: лишившись мужа
И томясь, говорила: к чему это чтенье ей,
Если всё это можно из жизни узнать не хуже.
Что? Спроси у неё. Одиночество, мрак ночей...
Потому что когда за окном завывает ветер...
Потому что по пальцам количество важных тем
Можно пересчитать... Потому что темно на свете.
А стихи вообще никому не нужны: зачем?

Потому что всего интереснее комментарий
К комментарию и примечания. Потому,
Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий -
Не читали, читали,- неважно - сошли во тьму,
Потому что так чудно под ветром вспухает штора
И в широкую щель пробивается звёздный свет,
Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро,
Рухнет мир без романов и вымысла или нет?

1992


* * *

Чем повторять стихи про кобылицу
И вечный бой,
Разумней было б вспомнить про Фелицу:
Она милей, чем скачка и разбой.

Но русский стих устроен так надрывно...
Ум отодвинут в сторону опять.
Душа моя, как всё-таки наивна
Ты, как тебя нетрудно раскачать!

Стой! Мне совсем не нравится раскачка!
Закат над степью мрачен и пунцов,
Из века в век то спячка, то горячка.
Фелица лучше! Хуже Пугачёв!

В колодки взять разбойника и в цепи!
И стих зажать не то чтобы в тиски,
Но помешать ему податься в степи.
Не знал Державин лени и тоски!

Карандашом три птички над стихами
Когда-то я поставил: ночь темна,
Озарена кровавыми кострами...
А над "Фелицей" - скромная, одна.

1992


* * *

Так как кровельщик в летний сезон
Или каменщик стали неплохо
Зарабатывать, им не резон
Материться,- тут нету подвоха
Никакого с моей стороны,-
И тем более, стройматерьялы
Не проблема: любой ширины
И длины, для гостиной, для залы,

Хоть для сауны. Прежняя пьянь
Нынче траты сверяет со сметой.
Но зато перебросилась брань
На поэзию: в отрасли этой
Малонужной, немного смешной,
Я всегда говорил, что отсталой,-
Виртуозный сверкает, сплошной,
Оскорбительный мат небывалый!

1995


* * *

А на Невском всегда веселей:
Так задуман и так он проложен,
И ничем Елисейских полей
Он не хуже, и в вечность продолжен
И, сужаясь, на клин журавлей

Он похож,- там, в начале его
Остроклювый горит многогранник.
Кем бы ни был ты, раб своего
Духа пленного, путник ли, странник,
Местный житель - с тобой ничего

Не случится дурного, пока
Ты на Невском, в ближайшее время...
Многоглавая катит река
Волны; вот оно - новое племя,
Подошедшее издалека.

Посреди этих женщин, мужчин,
В этой праздничной спешке и лени
И в сверканье зеркальных витрин
Отражаются милые тени:
Ты затерян, но ты - не один.

Не назвать ли мне их? Но они
В плащ укутались, лица закрыли,-
Так боятся земной болтовни.
Хоть бы веточку к нам захватили
Из нетленной, блаженной тени!

Три под землю ныряют реки,
Знак беспамятства, символ забвенья,
И выныривают, как строки
Перенос и её продолженье.
То-то рифмы точны и легки!

Москвичи нас жалеют, вдали
От столицы живущих,- не надо
Нас жалеть, мы глупей бы могли
Быть, живи мы в столице: награда
Нам - сквозняк, на Неве - корабли.

Одинокая мысль за столом,
Без равненья на общую думу,
Как сказал бы, мурановский дом
Предпочтя петербургскому шуму,
Баратынский, в смиренье земном.

Сам собой замедляется шаг,
И душа с ощущеньем согласна,
Что нигде не намазано так
Солнце жирно и щедро, как масло.
Что вина, что обида? - пустяк!

И звоню на Калужский, домой:
"Всё бросай, превратим бестолковый
День бесцельный в осмысленный" -
"Стой,-
говоришь,- где стоишь, у Садовой.
Я сейчас. Я бегу. Я с тобой".

1996


АЛЬПИНИСТ

Когда альпинист
в специальных ботинках
И шлеме, и куртке идёт с ледорубом
На приступ,-
что ищет в таких поединках
Он, к диким камням припадая и грубым?
Что нужно ему от ущелий, и трещин,
И смерти, стоящей за каждым неловким
Движеньем? Того же,
что надо от женщин:
Её восхищенья,- висит на верёвке,-
И страха её за него, и смущенья
Он, видимо, жаждет, и, может быть,
мщенья.

Когда альпинист, ненавижу безумца,
По выступу шарит рукою в перчатке,
Решая в сомненье,
как лучше приткнуться,
А ноги скользят по сыпучей площадке,
Терпеть не могу гордеца, роковое
Движенье способного сделать, распятый
На камне, он, видишь, предать всё живое
Готов ради славы минутной, проклятой!
А скалы так жёстки, а небо так чисто
И пусто. Терпеть не могу эгоиста!

Когда альпинист далеко под собою,
Как детскую видит бумажную птичку -
Парящего ястреба с тенью скупою,
Скользящей по склону,-
и жаждет табличку
Прибить на вершине как знак покоренья
Её или яркий оставить на пике
Флажок - это всё?
Нет, не всё, ещё мненье
Своё утвердить о себе: что там книги?
Что формулы? физика? он из физтеха.
Вот счастье -
под ветром дрожащая веха!

Когда альпинист, свою куртку от пыли
И глины, и птичьего чистит помёта...
Но в этом году мы его посрамили.
Нам было предложено большее что-то,
Мы, сидя на кухне, мы, стоя в передней,
Мы в тусклой конторе,
мы в комнате тесной
Хребет покорили двухтысячелетний,
С волшебной его панорамой чудесной,
И видим внизу Абеляра-поэта
И, может быть, Генриха Плантагенета.

Я знаю, мрачнее быть надо и суше,
Как мрачен, на фоне победных реляций
У пушки расчёт, затыкающий уши.
Но "Осень" написана,
что ж повторяться?
И сказано всё про тщету урожая,
Про жалкое, тщетное дело поэта,
Как, падая, плачет звезда, завывая,
А новорождённая смотрит на это.
Я лучше скажу про звезду по-другому,
Зарывшись в её золотую солому.

Мы городом, комнатой, кладбищем,
садом,
Просёлком брели, просыпались в вагоне,
Мне дороги те,
кто страдал с нами рядом,
Заботясь о смысле, и умер на склоне,
Каких я людей замечательных встретил
И добрых,
спасаясь в одной с ними связке;
О, беды, обиды, отчаянья эти,
И кое-что понял я сам, без подсказки,
И что-то во мраке мерцает и брезжит,
И тот альпинист - с нами рядом,
а где же?

1996


* * *

В Петербурге мы сойдёмся снова,
Мандельштама пригласим.
Пусть сидит он, смотрит бестолково,
Где он, что он, что плохого с ним?
Всё в порядке. Ничего плохого.
Только слава и табачный дым.

Ни полёт с прыжком и пируэтом
Не отдав, ни арию - на слом,
Мы театру оперы с балетом
Предпочли беседу за столом
В измеренье этом,
А не в пышном, ложно-золотом.

Для такого редкостного гостя
На столе вина у нас букет:
Пыльный папский замок, как в коросте,
(Ничего хорошего в нём нет),
Мозельвейн,- в чём дело? Дело в тосте:
Сколько зим и сколько страшных лет!

Никакого пролетариата
С обращеньем к взрослому на ты.
Как же мучил честно, виновато
Он себя, до полной слепоты,
Подставляя лоб покатый
Под лучи всемирной пустоты.

Видит Бог, нет музыки над нами,
Той, что Ницше вытащил на свет.
Мы сейчас её добудем сами,
Жаркий повод, рифму и сюжет.

Потому и кружатся созвездья,
Что, поверх идейных пустяков,
Не столетье, а тысячелетье -
Мера для прозрений и стихов.
Час и два готов смотреть я,
Как он курит, к жизни не готов.

Вечной жизни. Что ж, пошире шторы
Для него раздвину на окне.
Что там? Башня, где ночные споры
При Иванове и Кузмине
В хороводы превращались, в хоры,
Мы без хоров справимся вполне.

Лишь бы сад Таврический зелёный,
Как волна морская, шелестел
И мотор нестрашный, полусонный,
На стихи полночные летел.

Я не знаю, чем закончить эти
Строфы. Нет в запасе у меня
Вывода. Зато стихи на сети
Не похожи, ночь - не западня,
И гуляет ветер
В плотных шторах, кольцами звеня.

1996


ДОКЛАД

Не Татьяну Онегин любил, не Татьяну!
- А кого, разрешите узнать?
- Ольгу, не равнодушен к лицу её, стану.
Я с докладчиком спорить не стану,
"Хорошо,- говорю,- что не мать".
Он советует нам присмотреться к роману,
всё по пунктам готов доказать.
a) Онегин советует выбрать другую -
и неискренен этот совет.
b) не скажет же Ленскому он: я ревную,
ты играешь с ней в шахматы,
ты не чужую,
ты свою съел ладью, ты - поэт,
ты в альбом её пишешь, а глупость какую
ты несёшь, романтический бред!
c) Онегин танцует и вальс, и мазурку
с Ольгой, с Ольгой на сельском балу!
d) Дуэль. Месть такая не снилось
и турку,
и погрязшему в кознях и зле Петербургу,
автор, сидючи в псковском углу,
издевается: снять надо с замысла шкурку
и проникнуть в сердечную мглу.
И снимают, сдирают, по Фрейду и хуже.
Проговорки Онегина. О,
речь его, буква "о", буква "л"; неуклюже
прячет он свою страсть,
о Мадонне к тому же,
небосклоне сказал, каково!
О луне, то есть выдал себя, обнаружил,
только Ленский не понял его.
Грустно. Снег развернул
свои белые сети,
заметая деревья, дома...
Можно перевернуть всё, что хочешь,
на свете,
опрокинуть,- мы злые, опасные дети,
не поможет и солнце ума,
вот и эти доклады, рецензии эти,
глупость, злоба, и зависть, и тьма!

1996


* * *

Достигай своих выгод, а если не выгод,
То Небесного Царства, и душу спасай...
Облака обещают единственный выход
И в нездешних полях неземной урожай,
Только сдвинулось в мире
и треснуло что-то,
Не земная ли ось,-
наклонюсь посмотреть:
Подозрительна мне куполов позолота,
Переделкинских рощ отсыревшая медь.
И художник-отец приникает
к Рембрандту
В споре с сыном-поэтом и учится сам,
Потому что сильней, чем уму и таланту,
В этом мире слезам надо верить, слезам.

И когда в кинохронике
мальчик с глазами,
Раскалёнными ужасом, смотрит на нас,
Человечеством преданный и небесами,-
Разве венчик звезды его жёлтой погас?
Видит Бог, я его не оставлю, в другую
Веру перебежав и устроившись в ней!
В христианскую? О, никогда, ни в какую:
Эрмитажный старик не простит мне,
еврей.

Припадая к пескам этим жёлтым
и глинам,
Погибая с тряпичной звездой на пальто,
Я с отцом в этом споре согласен,-
не с сыном:
Кто отречься от них научил его, кто?

Тянут руки к живым обречённые дети.
Будь я старше, быть может,
в десятом году
Ради лекций в столичном университете
Лютеранство бы принял, имея в виду,
Что оно православия как-то скромнее:
Стены голы и храмина, помнишь? пуста...
Но я жил в этом веке -
и в том же огне я
Корчусь, мальчик,
и в небе пылает звезда...

1996


* * *

Как я прожил без автомобиля
Жизнь, без резкой смены скоростей?
Как бездарно выбился из стиля!
Пешеход я, господи, плебей.

Все равно что в Риме - без носилок,
Без рабов, несущих вчетвером
Их под солнцем, жалящим затылок
Сквозь толпу идущих напролом.

А еще читаю Цицерона!
И к Монтеню-всаднику на грудь
Припадаю, дабы отвлеченно
Он меня утешил как-нибудь.

Боже мой, сначала колесницы
Все проедут, все пройдут слоны,
Промелькнут все упряжи и спицы,
Фары все, мечтой распалены...

По дороге сумрачной и узкой
Вслед за ними двинемся пешком
В те края, что призрачно и тускло
За игольным светятся ушком.

1996


* * *

Когда б я родился в Германии в том же году,
Когда я родился, в любой европейской стране:
Во Франции, в Австрии, в Польше, - давно бы в аду
Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне.
Но мне повезло - я родился в России, такой,
Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,
Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,
Кромешной - и выжить единственно здесь лишь
был шанс у меня.

1996


* * *

Я без ума от лип прекрасных,
От их стволов волнообразных.
Мне все равно, когда умру.
Я насладился этим блеском,
Водил я пальцем по нарезкам,
Избороздившим их кору.

Под их раскидистою кроной
Ковер травы ярко-зеленой
И блеск прохладной полумглы.
И на зеленом ярком фоне
В ряду стоят в попунаклоне,
Как тени, черные стволы.

По листьям яркими ручьями,
Как бы запружено ветвями,
Струится солнце с вышины.
Тех, кто проходит мимо сада,
Пленяет жаркая прохлада,
Их лица к нам обращены.

Где птиц высокие кочевья,
Где блещут яркие деревья,
Там рай, там дом любимый мой.
Меня не будет — кроны эти
Напомнят вам: я жил на свете!
Мелькаю тенью голубой.

Вздымайте, сладостные липы,
Свои могучие изгибы,
Свою веселую красу —
Призыв к любви и милосердью
И приобщение к бессмертью
Тех, кто в тени стоит внизу.

1996


* * *

Дети в поезде топают по коридору,
Или входят в чужие купе без разбору,
Или, с полки упав, слава богу,
что с нижней,
Не проснувшись,
полночи на коврике спят;
Плачут, просят купить абрикосы им,
вишни;
Лижут скобы, крючки,
все железки подряд;
Пятилетняя девочка в клетчатой юбке
Мне старалась понравиться, вся извелась,
Извиваясь, но дядя не шёл на уступки,
Книгой от приставаний её заслонясь,
А поддался бы, дрогнул - и всё:
до Тамбова,
Где на дождь, наконец, выходила семья,
Должен был бы подмигивать
снова и снова...
Там, в Тамбове, будь умницей,
радость моя!
Дети в поезде хнычут, смеются, томятся,
Знать не знают, куда и зачем их везут;
Блики, отблески,
пыльные протуберанцы,
Свет, и тень, и еловый в окне изумруд;
Но какой-нибудь мальчик не хнычет,
не скачет,
Не елозит, не виснет на ручках, как все,
Только смотрит,
к стеклу прижимая горячий
Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе!

2000


СКВОЗЬ НОЧЬ

Посчастливилось плыть по Оке, Оке
На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,
И, представь себе, пели по всей реке
Соловьи, как в любимых стихах точь-в точь.

Я не знал, что такое возможно, мне -
Представлялся фантазией до тех пор,
Поэтическим вымыслом, не вполне
Адэкватным реальности, птичий хор.

До тех пор, но, наверное, с той поры,
Испытав потрясенье, поверил я,
Что иные, загробные, есть миры,
Что иные, загробные, есть края.

И, сказать ли, еще из густых кустов
Ивняка, окаймлявших речной песок,
Долетали до слуха обрывки слов,
Женский смех, приглушенный мужской басок.

То есть голос мужской был, как мрак, басист,
И таинственней был женский смех, чем днем,
И, по здешнему счастью специалист,
Лучше ангелов я разбирался в нем.

А какой это был, я не помню, год,
И кого я в разлуке хотел забыть?
Назывался ли как-нибудь пароход,
"Композитором Скрябиным", может быть?

И на палубе, верно, была скамья,
И попутчики были - не помню их,
Только путь этот странный от соловья
К соловью и сверканье зарниц ночных!

2002


* * *
                   Л. Я. Гинзбург

Эти бешеные страсти
И взволнованные жесты —
Что-то вроде белой пасты,
Выжимаемой из жести.

Эта видимость замашек
И отсутствие расчета —
Что-то, в общем, вроде шашек
Дымовых у самолета.

И за словом, на два тона
Взятом выше,— смрад обмана,
Как за поступью дракона,
Напустившего тумана.

То есть нет того, чтоб руки
Опустить легко вдоль тела,
Нет, заламывают в муке,
Поднимают то и дело.

То есть так, удобства ради,
Прибегая к сильной страсти,
В этом дыме, в этом смраде
Ловят нас и рвут на части.


* * *

Калмычка ты, татарка ты, монголка!
О, как блестит твоя прямая челка!
Что может быть прекрасней и нелепей?
Горячая и красная, как степи.

Кого обманет легкая накидка,
И зонт, и туфли? Где твоя кибитка
Из войлока? Где кожаная куртка?
Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка.

Красавица! Зимой какие вьюги
В Баймаке, Белебее, Бузулуке!
Красавица! Весной какие маки
В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке!

Ты пудришься? К лицу ли эта бледность?
Красавица! Далась тебе оседлость!
Где лошади? Мохнатая где шапка?
Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?

 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024