Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваПятница, 29.03.2024, 11:42



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Александр Кушнер

 

     Стихи 1974 - 1977



* * *

Снег подлетает к ночному окну,
Вьюга дымится.
Как мы с тобой угадали страну,
Где нам родиться!

Вьюжная. Ватная. Снежная вся.
Давит на плечи.
Но и представить другую нельзя
Шубу, полегче.

Гоголь из Рима нам пишет письмо,
Как виноватый.
Бритвой почтовое смотрит клеймо
Продолговатой.

Но и представить другое нельзя
Поле, поуже.
Доблести, подлости, горе, семья,
Зимы и дружбы.

И англичанин, что к нам заходил,
Строгий, как вымпел,
Не понимал ничего, говорил
Глупости, выпив.

Как на дитя, мы тогда на него
С грустью смотрели.
И доставали плеча твоего
Крылья метели.

1974


* * *

У меня зазвонил телефон.
То не слон говорил. Что за стон!
Что за буря и плач! И гудки!
И щелчки, и звонки. Что за тон!

Я сказал:— Ничего не слыхать.—
И в ответ застонало опять,
Загудело опять, и едва
Долетали до слуха слова:

— Вам звонят из Уфы.— Перерыв.—
Плохо слышно, увы.— Перерыв.—
Все архивы Уфы перерыв,
Не нашли мы, а вы?— Перерыв.

— Все труды таковы,— говорю,—
С кем, простите, сейчас говорю?
— Нет, простите, с кем мы говорим?
В прошлый раз говорили с другим!

Кто-то в черную трубку дышал.
Зимний ветер ему подвывал.
Словно зверь, притаясь, выжидал.
Я нажал рычажок — он пропал.

1974


* * *

Мне боль придает одержимость и силу.
Открою окно.
Не знать бы названия этому пылу
По Фрейду, зачем мне оно?

О, шелест листвы, сквозняка дуновенье,
Ладонь у виска!
Не знать бы, что муза и есть замещенье,
Сухая возгонка, тоска.

На что не хватило души и отваги
В томленьях дневных —
То скорый и горький реванш на бумаге
Берет в бормотаньях моих.

И жизнь, что с утра под рукой западает,
Как клавиш в гнезде,
Бесстрашие ночью и строй обретает
На рыхлом мучнистом листе.

О, жесткий нажим этих черт, этих линий!
Мерцает за ним
И блеск ее глаз, лихорадочно-синий,
И тополь под ветром сквозным.

Отточенным слухом к созревшему звуку
Прижавшись, как серп,
Не знать бы, что так убирают разлуку,
Снимают урон и ущерб.

Что слово, на этой взращенное ниве,
Отдарит с лихвой.
Не знать бы, что привкус беды конструктивен
В саднящей строке стиховой.

1974


СОН

Я ли свой не знаю город?
Дождь пошел. Я поднял ворот.
Сел в трамвай полупустой.
От дороги Турухтанной
По Кронштадтской... вид туманный.
Стачек, Трефолева... стой!

Как по плоскости наклонной,
Мимо темной Оборонной.
Все смешалось... не понять...
Вдруг трамвай свернул куда-то,
Мост, канал, большого сада
Темень, мост, канал опять.

Ничего не понимаю!
Слева тучу обгоняю,
Справа в тень ее вхожу,
Вижу пасмурную воду,
Зелень, темную с исподу,
Возвращаюсь и кружу.

Чья ловушка и причуда?
Мне не выбраться отсюда!
Где Фонтанка? Где Нева?
Если это чья-то шутка,
Почему мне стало жутко
И слабеет голова?

Этот сад меня пугает,
Этот мост не так мелькает,
И вода не так бежит,
И трамвайный бег бесстрастный
Приобрел уклон опасный,
И рука моя дрожит.

Вид у нас какой-то сирый.
Где другие пассажиры?
Было ж несколько старух!
Никого в трамвае нету.
Мы похожи на комету,
И вожатый слеп и глух.

Вровень с нами мчатся рядом
Все, кому мы были рады
В прежней жизни дорогой.
Блещут слезы их живые,
Словно капли дождевые.
Плачут, машут нам рукой.

Им не видно за дождями,
Сколько встало между нами
Улиц, улочек и рек.
Так привозят в парк трамвайный
Не заснувшего случайно,
А уснувшего навек.

1974


* * *

Где та скала,
скала,
скала,
с которой сбрасывали вниз,
вниз,
вниз
дрожащие тела,
за кустик, словно за карниз,
цепляющиеся, ведь есть,
ведь никуда ж не делась, ждет.
О, посмотреть бы, о, залесть,-
и xищныx птиц над ней полет.

Надеюсь я, что море там
под ней блестит,
блестит,
блестит,
а не лежит обычный xлам,
турисцкий сор, житейский стыд,
или я путаю ее
с другой, которую избрав
xлебнула Сафо забытье
не так, как все мы, а стремглав.

И я читал,
читал,
читал
о том, как нынешний француз-
философ
взял одну из скал
на выбор, выбрал на свой вкус,
приеxав в Грецию, но лай
собачий путника отвлек -
и он присел на самый край,
потом отполз и навзнич лег.

И разве в пропасть не летим
мы, оступаясь, каждый миг,
все вместе,
каждый со своим
отдельным страxом, сколько б книг
мы ни читали, заслонить
не в силаx чтеньем смертный вой,
стремясь продлить его,
продлить,
продлить,
ведь, жалкий, он - живой!

1974


* * *

Знаешь, лучшая в мире дорога -
Это, может быть, скользкая та,
Что к чертогу ведет от чертога,
Под которыми плещет вода
И торчат деревянные сваи,
И на привязи, черные, в ряд
Катафалкоподобные стаи
Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли
Мимо скалоподобныx руин,
В мавританском построенныx стиле,
Но с подсказкою Альп, Апеннин,
И казалось, что эти ступени,
Барxатистый зеленый подбой
Наш мурановский сумрачный гений
Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье -
Это правда. В векаx xолодей!
Этот путь тем и дорог, что зданья
Повторяют страданья людей,
А иначе бы разве пылали
Ипомеи с геранями так
В каждой нише и в каждом портале,
На балконаx, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю
Восxищенье.) Проплывшим вдвоем
Этот путь, как прошедшим по краю
Жизни, жизнь предстает не огнем,
Залетевшим во тьму, но водою,
Ослепленной огнями, обид
Нет,- волненьем, счастливой бедою.
Все течет. И при этом горит.

1974


* * *

Лети, лети! Плыви, плыви! Беги,
Беги! Ты жив - подxодят все глаголы,
И наплевать - какие пустяки! -
На вкус любой литературной школы.

Что у стручка тяжелого внутри?
Рядком сидят в нем ядрышки, как дети
Или гребцы галерные,- смотри,
Смотри,- нет большей радости на свете.

Кто эту жизнь придумал, виноват
В ее страстяx и бедаx перед нами.
Но говорят на даче, говорят -
И разговор нам слышен за кустами.

Xотя б о курсе доллара к рублю,-
Как тень, сторонний щастлив наблюдатель,
Как гость, как призрак, и: Люблю, люблю,-
Он шепчет,- дай мне слово, Председатель,

На скорбном пире,- наю, что скажу:
Что перед смертью тоже перспектива
Нужна душе: глядят вослед стрижу -
И он, поняв, ныряет приxотливо.

1974


* * *

Плевать на жизнь! - шотландская принцесса
Сказала, умирая в девятнадцать
Лет,- что ей смерти плотная завеса,
Готовая упасть и не подняться,
И что ей море в пасмурныx барашкаx,
И что ей лес еловый и оxота?
Ее душа - не наша замарашка,
А точный слепок с птичьего полета.

А может быть, в ее средневековье
Другая жизнь за гробом проступала,
Как тот ларец за шторкой в изголовье,
В котором драгоценности держала?
Или в ней было что-то от повесы
И мудреца, философа-гуляки,
Какиx Шекспир вставлял частенько в пьесы
И убивал в пылу кинжальной драки?

1974


* * *

Так агностик говорит во мраке
С Богом, им одолженным у теx,
Кто уснул,- и ветерок с Итаки
Веет из невидимыx прореx
В плотной ткани ночи; так чужую
Любящий любимую жену,
К ней в мечтаx приблизившись вплотную,
Забредает в райскую страну,
А нелюбящий, но жаждой славы
Опаленный, роется в чужой
Биографии, венец кровавый
Примеряя с легкою душой;

И еще одно уподобленье:
Так уставший в этом мире бед
Занимает на ночь сновиденье
В теx краяx, где этой боли нет.

1974


1974 ГОД

В Италию я не поехал так же,
Как за два года до того меня
Во Францию, подумав, не пустили,
Поскольку провокации возможны,
И в Англию поехали другие
Писатели.
Италия, прощай!

Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,
Завернутая в летнюю жару,
С клочком земли, засаженным цветами,
И полуразвалившимся жильем,
Каналами изрезанная сплошь.

Ты снилась мне, Венеция, по Манну,
С мертвеющим на пляже Ашенбахом
И смертью, образ мальчика принявшей.
С каналами? С каналами, мой друг.

Подмочены мои анкеты; где-то
Не то сказал; мои знакомства что-то
Не так чисты, чтоб не бросалось это
В глаза кому-то; трудная работа
У комитета. Башня в древней Пизе
Без нас благополучно упадет.

Достану с полки блоковские письма:
Флоренция, Милан, девятый год.
Италия ему внушила чувства,
Которые не вытащишь на свет:

Прогнило все. Он любит лишь искусство,
Детей и смерть. России ж вовсе нет
И не было. И вообще Россия -
Лирическая лишь величина.

Товарищ Блок, писать такие письма,
В такое время, маме, накануне
Таких событий...
Вам и невдомек,
В какой стране прекрасной вы живете!

Каких еще нам надо объяснений
Неотразимых, в случае отказа:
Из-за таких, как вы, теперь на Запад
Я не пускал бы сам таких, как мы.
Италия, прощай!
В воображенье
Ты еще лучше: многое теряет
Предмет любви в глазах от приближенья
К нему; пусть он, как облако, пленяет
На горизонте; близость ненадежна
И разрушает образ, и убого
Осуществленье. То, что невозможно,
Внушает страсть. Италия, прости!

Я не увижу знаменитой башни,
Что, в сущности, такая же потеря,
Как не увидеть знаменитой Федры.
А в Магадан не хочешь? Не хочу.
Я в Вырицу поеду, там в тенечке,
Такой сквозняк, и перелески щедры
На лютики, подснежники, листочки,
Которыми я рану залечу.

А те, кто был в Италии, кого
Туда пустили, смотрят виновато,
Стыдясь сказать с решительностью Фета:
"Италия, ты сердцу солгала".
Иль говорят застенчиво, какие
На перекрестках топчутся красотки.
Иль вспоминают стены Колизея
И Перуджино... эти хуже всех.
Есть и такие: охают полгода
Или вздыхают - толку не добиться.
Спрошу: "Ну что Италия?" - "Как сон".
А снам чужим завидовать нельзя.

1975


* * *

Все эти страшные слова: сноха, свекровь,
Свекор, теща, деверь, зять
и, Боже мой, золовка -
Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь,
О ней, единственной, и вспоминать неловко.

Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как.
С какою радостью, когда умру, забуду!
Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,
Где душат шепотом и с криком бьют посуду.

Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош
Тем, что, презрев родство,
открыл пошире двери

Для дружбы,
выстуженной сквозняками сплошь.
Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!

Какой задуман был побег, прорыв, полет,
Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам,
Не к этим, дышащим тоской земных забот
Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!

Отдельно взятая, страна едва жива.
Жене и матери в одной квартире плохо.

Блок умер. Выжили дремучие слова:
Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.

1975


* * *

Слово "нервный" сравнительно поздно
Появилось у нас в словаре
У некрасовской музы нервозной
В петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
В его желчном трехсложнике шла,
Разночинная пылкая ссора
И в любви его темой была.
Крупный счет от модистки, и слезы,
И больной, истерический смех,
Исторически эти неврозы
Объясняются болью за всех,
Переломным сознаньем и бытом.
Эту нервность, и бледность, и пыл,
Что неведомы сильным и сытым,
Позже в женщинах Чехов ценил,
Меж двух зол это зло выбирая,
Если помните... ветер в полях,
Коврин, Таня, в саду дымовая
Горечь, слезы и черный монах.
А теперь и представить не в силах
Ровной жизни и мирной любви.
Что однажды блеснуло в чернилах,
То навеки осталось в крови.
Всех еще мы не знаем резервов,
Что еще обнаружат, бог весть,
Но спроси нас:- Нельзя ли без нервов?
- Как без нервов, когда они есть!-
Наши ссоры. Проклятые тряпки.
Сколько денег в июне ушло!
- Ты припомнил бы мне еще тапки.
- Ведь девятое только число,-
Это жизнь? Между прочим, и это,
И не самое худшее в ней.
Это жизнь, это душное лето,
Это шорох густых тополей,
Это гулкое хлопанье двери,
Это счастья неприбранный вид,
Это, кроме высоких материй,
То, что мучает всех и роднит.

1975


ГОФМАН

Одну минуточку, я что хотел спросить:
Легко ли Гофману три имени носить?
О, горевать и уставать за трех людей
Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.
Эрнст — только винтик, канцелярии юрист,
Он за листом в суде марает новый лист,
Не рисовать, не сочинять ему, не петь —
В бюрократической машине той скрипеть.

Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.
Куда удачливее Эрнста Теодор.
Придя домой, превозмогая боль в плече,
Он пишет повести ночами при свече.
Он пишет повести, а сердцу все грустней.
Тогда приходит к Теодору Амадей,
Гость удивительный и самый дорогой.
Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.
«На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст.
«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.
«Идем налево,— оба слышат,— и во двор».
Играет флейта еле-еле во дворе,
Как будто школьник водит пальцем в букваре.
«Но все равно она,— вздыхает Амадей,—
Судебных записей милей и повестей».

1975


* * *

Уехав, ты выбрал пространство,
Но время не хуже его.
Действительны оба лекарства:
Не вспомнить теперь ничего.
Наверное, мог бы остаться —
И был бы один результат.
Какие-то степи дымятся,
Какие-то тени летят.
Потом ты опомнишься: где ты?
Неважно. Допустим, Джанкой.
Вот видишь: две разные Леты,
А пить все равно из какой.

1975


* * *

А если в ад я попаду,
Есть наказание в аду
И для меня: не лед, не пламя!
Мгновенья те, когда я мог
Рискнуть, но стыл и тер висок,
Опять пройдут перед глазами.

Все счастье, сколько упустил,
В саду, в лесу и у перил,
В пути, в гостях и темном море...
Есть казнь в аду таким, как я:
То рай прошедшего житья.
Тоска о смертном недоборе.

1975


* * *

Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег!
Кто научил его падать торжественно так?
Город и все его двадцать дымящихся рек
Бег замедляют и вдруг переходят на шаг.

Диск телефона не стану крутить - все равно
Спишь в этот час, отключив до утра аппарат.
Ах, как бело, как черно, как бело, как черно!
Царственно-важный, парадный, большой снегопад.

Каждый шишак на ограде в объеме растет,
Каждый сучок располнел от общественных сумм.
Нас не затопит, но, видимо, нас заметет:
Все Геркуланум с Помпеей приходят на ум.

В детстве лишь, помнится, были такие снега,
Скоро останентся колышек шпиля от нас,
Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека,
К острому шпилю коня привязал еще раз.

1975


* * *

Как клен и рябина растут у порога,
Росли у порога Растрелли и Росси.
И мы отличали ампир от бароццо,
Как вы в этом возрасте если от сосен.
Ну что же, что в ложноклассическом стиле
Есть что-то смешное, что в тоге, в тумане
Сгустившемся, глядя на автомобили,
Стоит в простыне полководец, как в бане?
А мы принимаем условность, как данность.
Во-первых, привычка. И нам обьяснили
В младенчестве эту веселую странность,
Когда нас за ручку сюда приводили.
И эти могучие медные складки,
Прилипшие к телу, простите, к мундиру,
В таком безупречном ложатся порядке,
Что в детстве внушают доверие к миру,
Стремление к славе. С каких бы мы точек
Ни стали смотреть - все равно загляденье.
Особенно если кружится листочек
И осень, как знамя, стоит в отдаленье.

1975


* * *

На выбор смерть ему предложена была.
Он Цезаря благодарил за милость.
Могла кинжалом быть, петлею быть могла,
Пока он выбирал, топталась и томилась,
Ходила вслед за ним, бубнила невпопад:
Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи.
Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?
Не худший способ, но, возможно, и не лучший.

У греков - жизнь любить, у римлян - умирать,
У римлян - умирать с достоинством учиться,
У греков - мир ценить, у римлян - воевать,
У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице,
У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить,
Объемно-теневой, как туча в небе зимнем.
Он отдал плащ рабу и свет велил гасить.
У греков - воск топить, и умирать - у римлян.

1975


* * *

Любить - смотреть в четыре глаза
На днище старого баркаса,
На сумрак вспененного вяза!

И как в четыре на рояле
Играть руки, во все детали
Вникать, в рисунок на медали.

Надменный профиль полководца,
Аустерлиц и его солнце,
Что над тщеславными смеется.

Любить - забыть о ржавой славе.
У одуванчиков в канаве
Желтее цвет,- сказать мы вправе.

Четыреруким шестикрылых
Жаль, знать не знающих о милых
Словечках, лестничных перилах,

Четыреногом на диване
Полуживотном, и тумане
В глазах, и розочке в стакане.

А без животного духовный
Мир был бы только лад церковный,
Не любящий, а полюбовный.

1975


* * *

Как пуговичка, маленький обол.
Так вот какую мелкую монету
Взимал паромщик! Знать, не так тяжел
Был труд его, но горек, спора нету.

Как сточены неровные края!
Так камешки обтачивает море.
На выставке все всматривался я
В приплюснутое, бронзовое горе.

Все умерли. Всех смерть смела с земли.
Лишь Федра горько плачет на помосте.
Где греческие деньги? Все ушли
В карман гребцу. Осталось две-три горсти.

1975


* * *

Любовь кончается известно чем,- разрывом
И равнодушием всегда, везде, у всех.
Обречена она,- как жить с таким мотивом,
Чужим, предательским? Смешно сказать: успех
Возможен. Что? Успех? В безумном деле этом!
В земном! Помалкивай и не смеши людей...
Молчу, сияющим любуясь горицветом,
Он нежно-розовый. Позволь быть все глупей.

1975


* * *

Не из всякого снега слепить удается снежок,
Иногда он, как порох, в руке рассыпается сразу.
Я люблю эти иглы, веселый морозный ожог.
И слова не всегда в безупречную строятся фразу.

И не всякие строки спешат обернуться стихом.
У нелепицы есть оправданья свои и мотивы.
Например, в этом воздухе, может быть, слишком сухом,
Нет сцепленья для мыслей: отдельны они и пугливы.

Все равно хорошо средь рассыпчатой белой зимы,
Расторопно, свежо! - недоволен лишь мальчик дворовый.
Завтра слепит снежок, а сегодня попробуем мы
Ни о чем не тужить и зимой насладиться суровой.

И звезда о звезду обломает скорее лучи,
Чем, утратив отдельность, с ней в кашицу слиться захочет.
Так стряхни ж этот снег и, перчатку надев, помолчи.
Не всегда говорит, иногда и разумный - бормочет.

1975


* * *

Расположение вещей
На плоскости стола,
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда — цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином — туда.
Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так?
Почти.— А так?— О да!

1977


* * *
                      Г. С. Семенову

Почему бы в столе, где хранят
Авторучки, очки, сигареты,
Бланки, склянки, с орлами монеты,
Телеграммы, лет десять назад
Нас нашедшие, марки, билеты,

Почему бы в столе, где с ключом
От давно заколоченной двери
Притаился конверт с сургучом,

Почему бы в столе, где булавки,
Бритвы, бирки и старые справки
Образуют тот хаос второй,
Что сумел сам собой накопиться
И растет, и шуршит под рукой,
И, как первый, уже шевелится,—

Почему бы в столе завестись
Не сумели по собственной воле
То ли в тюбике яд, берегись,
То ли флейта волшебная, что ли?

1977


* * *

Какое счастье, благодать
Ложиться, укрываться,
С тобою рядом засыпать,
С тобою просыпаться!

Пока мы спали, ты и я,
В саду листва шумела
И неба темные края
Сверкали то и дело.

Пока мы спали, у стола
Чудак с дремотой спорил,
Но спал я, спал, и ты спала,
И сон всех ямбов стоил.

Мы спали, спали, наравне
С любовью и бессмертьем
Давалось даром то во сне,
Что днем — сплошным усердьем.

Мы спали, спали, вопреки,
Наперекор, вникали
В узоры сна и завитки,
В детали, просто спали.

Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.
С доверчивостью птичьей.
И в беззащитности такой
Сходило к нам величье.

Всю ночь в наш сон ломился гром,
Всю ночь он ждал ответа:
Какое счастье — сон вдвоем,
Кто нам позволил это?

1977
 

НОЧНОЙ ПАРАД

Я смотр назначаю вещам и понятьям,
Друзьям и подругам, их лицам и платьям,
Ладонь прижимая к глазам,
Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней,
Прохладной и бодрой бессоннице летней,
Чужим голосам.

Я смотр назначаю гостям перелетным,
Пернатым и перистым, в небе холодном,
И всем кораблям на Неве.
Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики,
Две баржи за ним, словно две Эвридики.
Зачем ему две?

Приятелей давних спешит вереница:
Кто к полке подходит, кто в кресло садится,
И умерший дверь отворил,
Его ненадолго сюда отпустили,
Неправда, не мы его вовсе забыли,
А он нас — забыл!

Проходят сады, как войска на параде,
Веселые, в летнем зеленом наряде,
И тополь, и дуб-молодец,
Кленовый листок, задевающий темя,
Любимый роман, возвращающий время,
Елагин дворец.

И музыка, музыка, та, за которой
Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой,
Берется меня утешать.
Проходит ремонтный завод с корпусами,
Проходит строка у меня пред глазами —
Лишь сесть записать.

Купавок в стакане букетик цыплячий,
Жена моя с сыном на вырицкой даче,
Оставленный ею браслет,
Последняя часть неотложной работы,
Ночной ветерок, ощущенье свободы,
Не много ли? Нет.

Кому объяснить, для чего на примете
Держу и вино, и сучок на паркете,
И зыбкую невскую прыть,
Какую тоску, шелестящую рядом,
Я призрачным этим полночным парадом
Хочу заслонить?

1977


* * *

Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сирот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник.
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок
Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог,
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
Как старый польский педагог.

Примечания

Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.

1977


* * *

Четко вижу двенадцатый век.
Два-три моря да несколько рек.
Крикнешь здесь — там услышат твой голос.
Так что ласточки в клюве могли
Занести, обогнав корабли,
В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!
Где письмо? Не дождаться письма.
Даром волны шумят, набегая.
Иль и впрямь европейский роман
Отменен, похоронен Тристан?
Или ласточек нет, дорогая?

1977


* * *

Сентябрь выметает широкой метлой
Жучков, паучков с паутиной сквозной,
Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,
На сломанных крыльях разбитых стрекоз,
Их круглые линзы, бинокли, очки,
Чешуйки, распорки, густую пыльцу,
Их усики, лапки, зацепки, крючки,
Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой
Хитиновый мусор, наряд кружевной,
Как если б директор балетных теплиц
Очнулся и сдунул своих танцовщиц.
Сентябрь выметает метлой со двора,
За поле, за речку и дальше, во тьму,
Манжеты, застежки, плащи, веера,
Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,
До свалки жуков, до погоста слепней,
До царства Плутона, до высохших слез,
До блеклых, в цветах, элизейских полей!

1977


ДЕНЬ ЗАЩИТЫ ДЕТЕЙ

Стоял прекрасный день детей,
Всемирной их защиты.
Дубы сверкали средь полей,
Ночкой росой умыты.

Козлята прыгали в траве,
Птенцы летать учились,
Щенки, устав на голове
Стоять, на хвост садились.

Я был готов бежать, спасать
И не давать в обиду
И лишь не знал, с чего начать
Святую ту защиту.

Казалось, в мире нету сил
Воинственных и грозных,
И мальчик маленький шалил
В пяти шагах от взрослых...

1977


* * *

Мы в городе. Горит
Граненый шпиль парадный,
И ветер говорит,
Что будет день прохладный.

Корабль над головой
Чуть дымкою подернут,
И парус золотой
Как бы чуть-чуть повернут.

Он вертится, он весь
В огне от поворота,
Но кажется: и здесь
С ним повернулось что-то.

Задерживая взгляд,
Держась поближе к стенам,
Увидишь: мчится сад
С каким-то чудным креном.

Тень облака скользит
По липам и по кленам,
И город в даль летит,
Как парусник, с наклоном.

Бот так лететь впотьмах
И днем и утром тоже,
Превозмогая страх,
И есть твой дар, быть может.

И тучкой, в небосклон
Врезающейся боком,
Ты тайно укреплен
В стремленье одиноком.

1977


* * *

Никогда не наглядеться
На блестящее пятно,
Где за матерью с младенцем
Помещается окно.

В том окне мерцают реки,
Блещет роща не одна,
Бродят овцы и калеки,
За страной лежит страна.

Вьется узкая дорожка...
Так и мы писать должны,
Чтоб из яркого окошка
Были рощицы видны.

Чтоб соседствовали рядом
И мерцали заодно
Горы с диким виноградом
И домашнее вино,

Тусклой комнаты убранство
И далекий материк.
И сжимать, сжимать пространство,
Как пружину часовщик.

1977


* * *

Поэзия - переливанье крови
Шекспировской и пушкинской в того,
Кто держит ветхий томик в изголовье
Унынья и упадка своего,
Поистине запас гемоглобина,
Горячих кровяных приток телец -
И псковская пылает в них малина,
И стратфордских кленовых рощ багрец.

Поэзия - ты то же, что здоровье.
Я сделал бы такой доклад назло
Собравшимся, болезни и злословью
Приверженным и тайное тепло
Отвергнувшим; увы, плохой оратор,
Смущаясь, я рискнул бы заявить,
Что лучшие стихи - аккумулятор
Энергии. И жизни, стало быть.

1977


* * *

Смысл постичь небесный, сущность бледную
Райских рощ, мерцания зеркал...
Камеру сменить велосипедную
В десять раз трудней, но я - менял!

Перепачкав руки, плоский гаечный
Ключ просунув между колесом
И резиной - так что вздох упадочный
Мне смешон, мистический излом.

Боже мой, дорога поселковая
С бабочкой, привыкшей падать ниц,
Как листок, плашмя,- дымно-пунцовая,
Пыльная, не различая спиц.

Вот чего не будет там, наверное,
Это гайки, тормоза, цепи,
Контргайки и ключа резервного,
Черт бы их побрал, но... потерпи.

1977


* * *

Я думаю, когда Гомер писал
Прощание героя с Андромахой,
Не старцем был он,- плакал и пылал
И слезы утирал, смутясь, рубахой,
Заглядывая в пасть тоски,- оскал
Ее сквозит за лирой-черепахой!

И славил он спасительную тьму,
На эллинов наброшенную свыше...
Лет двадцать пять, я думаю, ему,
От силы тридцать было...

Рассмотри же
Ахиллов щит, всю эту кутерьму
На нем, дворцы, и пастбища, и крыши...

Не он слепец, а ты - в сравненье с ним!
Очки сними и брось их в пыльный угол.

Он видел все, он слишком молодым
Был в этом мире нимф и старых пугал,
Которым ветхий миф необходим,
И сонный стих, чтоб нежил их, баюкал,-
А он отверг весь этот жирный грим,
И сам любил, и жарко был любим,
И презирал ученых, пыльных кукол.

1977


* * *

Со Смоленского кладбища ехали мы
В полегчавшем автобусе - прочь,
На поминки, в апреле, остатки зимы
Как руины лежали точь-в-точь,
По обочинам - залежи снега и тьмы.
Жаль нам было жену его, дочь.

А весенний огонь разгорался, текло
С крыш, автобус бежал, дребезжал,
Плохо знал я места эти - их развезло,
Грязь дымилась, и лед оплывал.
Тормозил наш конек и дышал тяжело,
Натыкался квартал на квартал.

Вдруг увидел я улицу: шла под углом,
Вся в слезах, незнакомая мне,
В безмятежном небесном сиянье дневном
И каком-то младенческом сне,
Пощаженная горем, забытая злом,
От несчастий и бед в стороне.

Только в детстве я видел такой на подбор
Тесно сомкнутый каменный ряд,
Защищающий жизнь, ослепляющий взор,
Обещающий счастье и лад,
Солнцем залитый, стройный, дымящийся хор,
Непрерывную милость громад.

Что? Еще раз родиться? Всему вопреки.
И попробовать жизнь еще раз!
О, как нравятся мальчикам грузовики
И автобусы "ЗИЛ" или "ГАЗ",
Тайны взрослых,- у страха глаза велики,
Тайны статуй,- железный каркас,
Великанш под карнизом глазные белки,
Чудо рук их лепных и гримас...

Это все только подступы, черновики -
И бессмертного счастья запас!

1977

 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024