Александр Сопровский

 

    Стихи 1980 - 1983

* * *

Отара в тумане скользит по холму.
Равнина незрима для глаза.
Доколе же брату прощать моему:
Скажи — до седьмого ли раза?

Стада исчезали — и скрылись совсем
За синий расщеп перевала,
Когда непреклонное: семижды семь,—
В ответ на века прозвучало.

Господь! наша память доселе строга,
Верни нас на тропы овечьи,
Где мы бы исправно простили врага —
И с братом зажгли семисвечье.

Но слышишь: над рощей с утра воронье.
Гордится земля пустырями.
Здесь дышит на ладан людское житье.
Не двое, не трое во имя Твое:
Приди и постой между нами.

...Морщинки от глаз исподлобных бегут,
И ежели деду поверить,
И ежели счет на морщины ведут,
Их семижды семь — не измерить.

Ты слышал ли песню разграбленных хат —
Отчизны колхозные были —
Про то, как он выехал на Салехард
И малого как хоронили?

Как мерзлая тундра сомкнулась над ним,
Костры на поминках горели —
И стлался над тундрой отечества дым
По всей ледяной параллели...

Дорожка ты, тропка! На праздник, как в ад —
На труд, как на смерть, и обратно.
Все утро вдоль пункта приема звенят
Бутылки светло и опрятно.

Смеркается медленно. Пьяный орет,
Поводит больными плечами,
Про то, как ебут его дни напролет
И как его сушит ночами...

По этой земле не ступал Моисей.
Законы — вне нашей заботы.
И где те блаженные — семижды семь,
Когда бы мы сели за счеты!

Господь, отведи от греха благодать
Под сень виноградного сада.
Сподобь ненавидеть, вели не прощать,
Наставь нас ответить, как надо.

Черно небо гор. Поднимается дым —
Молочная просека к звездам.
Когда мы вернемся — мы сразу простим,
К тебе возвращаться не поздно.

1980


* * *

Погода. Память. Боль. Душа, отстойник боли,
С похмелья поутру брезглива и строга.
Теперь не до зимы: знать, не по доброй воле
Застали нас врасплох ноябрьские снега.

На кухне пыль в углах. Немытая посуда.
На безнадежный век — обтерханный уют.
Я говорю тебе: пойдем со мной отсюда,
Но если я неправ — пускай меня убьют.

Земля, как я сказал, гордится пустырями.
Обречены снегам фундаменты во рвах.
Я говорю, пойдем. Покой не за горами,
А если страшен путь — то что такое страх?

На стройке тишина. Вполнеба арматура.
Стаканы — в добрый час — поднесены ко ртам.
Зеленая звезда над хижинами Ура
Как будто кажет путь на дальний Иордан.

Метели светлой свист, и вихри у порога.
Держись же по звезде: собьешься невзначай —
И не сыскать концов. На всех одна тревога,
И надо всей Москвой — одно прости-прощай.

1980


* * *

На Крещенье выдан нам был февраль
Баснословный: ветреный, ледяной —
И мело с утра, затмевая даль
Непроглядной сумеречной пеленой.

А встряхнуться вдруг — да накрыть на стол!
А не сыщешь повода — что за труд?
Нынче дворник Виктор так чисто мел,
Как уже не часто у нас метут.

Так давай не будем судить о том,
Чего сами толком не разберем,
А нальем и выпьем за этот дом
Оттого, что нам неприютно в нем.

Киркегор неправ: у него поэт
Гонит бесов силою бесовской,
И других забот у поэта нет,
Как послушно следовать за судьбой.

Да хотя расклад такой и знаком,
Но поэту стоит раскрыть окно —
И стакана звон, и судьбы закон,
И метели мгла для него одно.

И когда, обиженный, как Иов,
Он заводит шарманку своих речей —
Это горше меди колоколов,
Обвинительных актов погорячей.

И в метели зримо: сколь век ни лих,
Как ни тщится бесов поднять на щит —
Вот, Господь рассеет советы их,
По земле без счета их расточит.

А кому — ни зги в ледяной пыли,
Кому речи горькие — чересчур...
Так давайте выпьем за соль земли,
За высоколобый ее прищур.

И стоит в ушах бесприютный шум —
Даже в ласковом, так сказать, плену...
Я прибавлю: выпьем за женский ум,
За его открытость и глубину.

И, дневных забот обрывая нить,
Пошатнешься, двинешься, поплывешь...
А за круг друзей мы не станем пить,
Потому что круг наш и так хорош.

В сновиденье лапы раскинет ель,
Воцарится месяц над головой —
И со скрипом — по снегу — сквозь метель —
Понесутся сани на волчий вой.

1981


* * *

За то, что я тогда... Не знаю сам, за что,
Не знаю, что со мной и было —
За все, что вытоптано и пережито,
За все, что памятно и мило,
За то, что музыка подкрашена вином,
За звон в ушах, родной и нестерпимый,
За март, разбрызганный капелью за окном,
За город, так мучительно любимый,—
За это бедная, дурная жизнь моя
Туда слетает безвозмездно,
Где — вот — на волосок один от бытия —
Бездушная клубится бездна.
За то, что дни мои в московском тупике —
Тупая стенобитная работа,
За то, что сны мои про волю налегке
Полны горячечного пота,
За то, что, Господи, судьбу свою сломить
Дано лишь молодым и сильным —
Дай удержаться мне за радужную нить
Капели звонкой полднем синим.

1981


* * *

Я еще наверстаю свою синеву.
Я дышу и шагаю, пока,
Отпуская лиловую тень на Москву,
Проплывают над ней облака.

На асфальтах каблучная дробь весела —
Да вокзалов горька круговерть,
И закат отражается в толще стекла,
Намекая на юность и смерть.

Безвоздушное варево горло дерет,
Но пока еще можешь — дыши.
Я закланье приму от московских щедрот —
Так последние дни хороши.

Уходили друзья. Хлопотала родня.
Леденела тревога в дому.
По нелепой одежке встречали меня —
Выпроваживают по уму.

Остается, похоже, что шаг или два,
Чтоб, развеяв по ветру года,
Безнадежно повисла моя синева,
Как на сопках, над морем, тогда.

1981


БЕРНГАРДТОВКА

                                 Памяти Н. Гумилева

Мы на грязном песке не распластывались, умирая.
Не звенели под ветром высокие сосны вдали.
По дороге на казнь у платформы пылится пивная.
По жаре да с похмелья — бывает же счастье! — пошли.

До чего все забыто бессчетным, беспамятным летом!
По запущенным паркам и малый не сыщется след.
Нам и вспомнить-то нечего, милый,— подумай об этом:
Никакого другого, светлейшего, прежнего — нет.

...На рассветном ветру золотились верхи Петрограда:
Августовские зори нигде не сияют, как тут.
(А что пиво с водой — нам ли сетовать?
Так нам и надо,
Так и надо нам, милый. И лучшего нам не дадут).

Полубред-полусон. Терракотовый отсвет пустыни.
Фразы скептика-друга. Обиженной женщины гнев.
Да какая-то стычка, где с вывертами непростыми
Голосили пророки, расчетливо руки воздев.

Безнадзорная память... А там — половицы расшиты.
Хруст — паркетные досочки! Грейся, рабочий народ!
К высшей мере — как пели тогда —
социальной защиты.
...Царскосельские липы прикроют последний отход.

Голубая планета — морей непровернутый сгусток.
Петроградские вдовы уткнулись в изношенный шелк.
Отступает под марши видавшее виды искусство
В девятнадцатый век, как мятежный отброшенный полк.

1981


ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ,
ИЛИ НАЧАЛО ПРОЩАНИЯ

1

Мокрый ветер — на том берегу,
Где в болото уткнулось копыто,
Где размыт горизонт — и в снегу
Даль морская заботливо скрыта,
Суматошные верфи в чаду
Со стенаниями кабестана...
Не к твоей ли земле припаду
Напоследок — легко и устало?

Было время седым парикам,
И за неосторожное слово —
Шпага в грудь. И ходил по рукам,
Сердце радуя, список Баркова.
Было — в страхе крестился народ,
И, посмертно справляя победу,
С постамента венчанный юрод
Угрожал бесталанному шведу.

Все пройдет — и быльем порастет.
Было время — стреляли с колена,
Было время — на двор да в расход,
И у губ — розоватая пена.
Хмурый ветер дырявил листву.
Рдело облако флагом погрома.
Этот дух отлетел на Москву
За компанию с предсовнаркома.

Над каналами стало светлей,
И задворки глядят, как музеи.
Почерневшие ветки аллей
На ветру зазвенели свежее.
Да и злое заклятье снято,
И небось на подножку трамвая
Не подсядет неведомо кто,
Хромоту неприметно скрывая.

Время — нежной морской синеве
С ощутимым оттенком металла.
Ветру свежему — вверх по Неве.
Горькой памяти время настало,
Тайной вольности. Время прямей
Выговаривать каждое слово
Под шуршанье могучих ветвей
Над аллеями сада ночного.


2

Мостовыми горизонт распорот,
Вертикали золотом горят —
И пойдет раскручиваться город,
Каменный выстраивая лад.
Начерно разыгранная в камне
Тема объяснения в любви —
Слишком эта музыка близка мне,
Навсегда растворена в крови.
Слышится — трамвайными звонками,
Брезжится — рассветной желтизной,
Как гудел Литейный под ногами,
Как Нева плескалась за спиной.
Воды, разграфленные мостами.
Вереницы движущихся зданий.
Мы в лицо припомним каждый дом.
Мы в разлуке жить не перестанем.
Мужество ценой любви поставим —
И бессилье к трусости сведем.
И опять, на развороте круга
Скорость увеличивая вширь,
Каменная вздрогнет центрифуга —
И пойдет собор, как поводырь.
И вокруг собора, шпиля, башни
Нас уже закружит без конца
Выстраданно светлый и бесстрашный
Город, окликающий сердца.


3

Белесые сумерки в Летнем саду.
Навеки в груди колотье.
Сюда со страной я прощаться приду,
К державным останкам ее.

Закружится в сумерках город, и снег
Затеплится, тая в горсти.
На очереди — безоглядный побег,
И прошлого нам не спасти.

Я холод от камня привычно стерплю,
Коснусь напоследок его —
И крикну: — Люблю тебя! слышишь, люблю —
Справляй же свое торжество.

Мне слишком по нраву твоя прямота
И поздняя гордость твоя.
Но где там, когда уже клетка пуста,
И — только вперед — колея.

Ну, вот и попробуем: только вперед...
Надолго? Навек? Навсегда?
Ну что ж, оттолкнись от земли, самолет,
Гори, бортовая звезда.

Чтоб сердце рвалось до скончания сил,
Одним обжигая огнем
И город, который, как песню, любил —
И песню о городе том.

1981—1982


* * *

В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)
Неделю подряд: от Атлантики и до Урала.
В такую погоду хороший хозяин на двор
Собаку не гонит... (И курево подорожало.)

В такую погоду сидит на игле взаперти
Прославленный сыщик — и пилит на скрипке по нервам...
(И водка уже вздорожала — в два раза почти:
На 2.43 по сравнению с 71-м.)

И общее мненье — что этого так бы не снес
(Ни цен этих, то есть на водку, ни этой погоды)
Хороший хозяин: не тот, у которого пес,
А тот, у кого посильнее, чем Фауст у Гете.

Над Лондоном, Осло, Москвой — облака, будто щит,
И мокрых деревьев разбросаны пестрые рати.
Которые сутки подряд — моросит, моросит,
И в лужах холодных горят фонари на Арбате.

Сентябрь обрывается в небо. Глаза подниму —
Все те же над городом изжелта-серые тучи.
Когда бы ты знала, как нехорошо одному.
Когда бы не знал я, что вместе бывает не лучше.

Есть чувства, по праву приставшие поздней любви.
Гуляет над миром отравленный ветер разлуки.
Войди в этот воздух, на слове меня оборви —
Когда все из рук вон, когда опускаются руки.

Шаги на площадке. Нестоек наш жалкий уют.
И сон на рассвете — как Божья последняя милость.
И памяти столько хранит завалящий лоскут,
А в памяти столько души — сколько нам и не снилось.

И я, не спеша, раскурю отсыревший табак —
И слово признанья вполголоса молвлю былому...
В Европе дождливо. Хозяева кормят собак,
И те, как хозяева, с важностью бродят по дому.

1981


* * *

Как хочется приморской тишины,
Где только рокот мерного наката
С подветренным шуршанием сосны
Перекликается подслеповато.
С утра в туман под пенье маяка
Покойно спится человеку в доме.
Пространства мускулистая рука
Рыбачий берег держит на ладони.
Как будто настежь ветру и штормам
Раскрыт неохраняемый порядок —
Пока со звоном не спадет туман,
Обрызгав иглы тысячами радуг.
И горизонт расчиститься готов,
И прояснятся в оба направленья
Каркасы перекошенных судов —
И мощных дюн пологие скругленья.

Вдоль набережных под вечер поток
Наезжих пар курортного закала.
Веранда бара. Легкий холодок
Искрящегося в сумерках бокала.
Что грустно так, усталая моя?
Повесив нос — развязки не ускоришь.
Я взял бы херес: чистая струя,
Сухая просветляющая горечь.
И в даль такую делаешься вхож,
Откуда и не возвращаться лучше...
И если в мире — памяти на грош,
Так выбирай беспамятство поглуше.
Подкатит — оторваться не могу.
Магическим обзавестись бы словом,
Открыть глаза на этом берегу —
И захлебнуться воздухом сосновым.

1982


* * *

Картинки с выставки... Припомнится с трудом,
Да и поверится едва ли.
Нам будет весело когда-нибудь потом
На европейском карнавале.

В застенках пасмурно. Кривых бесед размах —
И строй параграфов державных.
Черты для памяти: портретов на стенах
И плошек-пепельниц шершавых.

А город мартовский на проводах повис,
Капелью солнечной играя,
Как будто силится в лазоревую высь
Уйти звоночками трамвая.

Шуршат по очереди мятые рубли
В строю пальтишек обветшалых,
И женский выговор: «Раздвиньтесь, короли»,—
Невразумителен и жалок.

Синеют сумерки на улицах Москвы
Закату рыжему на смену...
«Права свидетеля»! Когда бы знали вы
Словам — их собственную цену.

Под эту музыку — у ночи на краю,
В чужом пиру, в отпетой роли —
Нам будет весело, мы встретимся в раю,
Уже не ощущая боли...

1982


ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

                     Б. Кенжееву

1

Грохотало всю ночь за окном,
Бередя собутыльников поздних.
Вилась молния волчьим огнем,
Рассекая в изломе кривом
Голубой электрический воздух.

Над безвылазной сетью квартир
Тарабарщина ливня бренчала,
Чтобы землю отдраить до дыр,
До озноба промыть этот мир —
И начать без оглядки с начала.

Так до света и пили вдвоем —
Горстка жизни в горчащем растворе.
Год назад на ветру продувном
Голубеющей полночью дом
Сиротливо плывет на просторе.

До свиданья. Пророчества книг
Подтверждаются вещими снами.
Темным облачком берег возник.
Дар свободы. Российский язык.
И чужая земля под ногами.

1982


2

Записки из мертвого дома,
Где все до смешного знакомо —
Вот только смеяться грешно,
Из дома, где взрослые дети
Едва ли уже не столетье,
Как вены, вскрывают окно.

По-прежнему столпотвореньем
Заверчена с тем же терпеньем
Москва, громоздясь над страной.
В провинции вечером длинным
По-прежнему катится ливнем
Заливистый, полублатной.

Не зря меня стуком колесным —
Манящим, назойливым, косным —
Легко до смешного увлечь.
Милее домашние стены,
Когда под рукой — перемены,
И вчуже — отчетливей речь.

Небось нам и родина снится,
Когда за окном — заграница.
И слезы струятся в тетрадь.
И пусть себе снится хвороба,
Люби ее, милый, до гроба:
На воле — вольней выбирать.

А мне из-под спуда и гнета
Все снится лишь — рев самолета,
Пространства земного родство.
И это, поверь, лицедейство,
Что будто бы некуда деться,
Сбежать от себя самого.

Да сам-то я кто? И на что нам
Концерты для лая со шмоном,
Наследникам воли земной?
До самой моей сердцевины —
Сквозных акведуков руины,
И вересковые равнины,
И — родина, Боже ты мой...

1983


* * *

На краю лефортовского провала
И вблизи таможен моей отчизны
Я ни в чем не раскаиваюсь нимало,
Повторил бы пройденное, случись мне,—
Лишь бы речка времени намывала
Золотой песок бестолковой жизни.

Октябрь 1982


НОЯБРЬ 83-го

1

Ноябрьская гроза.
Под ветром мир разгневан,
И снег летит в глаза —
И молния со снегом.
И вроде — все не то,
Но мой подкожный опыт
Свидетельствует о
Возможностях, торопит
Использовать их, и
Предчувствием удачи
Рождаются стихи —
И дышится иначе.
Стыкуются слова
Предвестием исхода,
И снова жизнь — права,
И на душе — свобода.
И снова снег летит
И на ресницах тает —
И мокрый лист летает
Среди оград и плит.


2

Через час по брусчатке солдатам
Шаг печатать с отмашкой лихой.
В этом воздухе голубоватом —
Подозрительность и неспокой.

Нелады расплескались по свету,
Хоть за горло не взяли пока,—
И кряхтит, выбирая газету,
Отставной вертухай у ларька.

Пусть и цены упали на водку,
И не самый худой урожай —
Он находит вест-индскую сводку,
Над Антилами видит пожар.

Он уже напрочь нем и бессилен,
И Октябрь ему не в торжество,
И мерещатся штурмы Бастилий
Помраченному духу его.

Под такую ж вот дату у кума
Как разваливались за столом:
До второго стакана — угрюмо,
Ну, а там — по-мужски, матерком,

И занюхивали, к телогрейкам
Приникая ноздрями... И вдруг —
Это ж бьет он нас, этот Рейган,
Из своих бронебойных базук!

И за сердце, как будто с похмелья,
Он берется нетвердой рукой.
Только пуговицы на шинели
Блещут форменною желтизной.

Открываются старые раны.
Не тому нас учили, не так...
Это бьют по казармам охраны.
Поднимается первый барак.


3

Вот оно, время, которого мы дождались.
Вот оно, время, в которое зажились мы.
Что с нами будет теперь:
настоящая жизнь —
Или гнилой полусвет пересыльной тюрьмы?

Или тюрьма-то и есть настоящая жизнь —
А остальное все треп, бестолковщина, тлен?
В общем, короче, мы дожили: только держись.
Вот наше время, другого не надо взамен.

Как мы пророчили, прежний застой торопя
Сдвинуться, стронуться, сделаться проще, честней,—
Так и сбывается. Время просить у Тебя:
Вот наша родина. Господи, будь же Ты с ней —

С этими путаными, окаянными и
Втянутыми в безнадежную эту игру...
Светятся все же в окошке у каждой семьи
Слабой надеждой — огни на московском ветру.

Вот и снежку намело. Поутру выхожу,
Скрипнув засовом, на снег из церковных ворот,
Воздухом, как уж давно не дышалось, дышу —
И ничего не загадываю наперед.

1983


ОДА НА ВЗЯТИЕ
СЕНТ-ДЖОРДЖЕСА
25 ОКТЯБРЯ 1983 ГОДА

Я много водки выпиваю,
Портвейном не пренебрегаю,
Закусываю не всегда.
Баб обаятельных хватаю
Порой за всякие места.

А в это время в Белом доме
Ты к сводке утренней приник,
У демократии на стреме,
Иных забот не зная, кроме
Прав человеческих одних.

А я все пьянку продолжаю,
Я это дело уважаю.
Блестит андроповка в стекле.
И ничего не совершаю
За ради жизни на Земле.

И солнцу есть предел на свете.
И злаки чахнут на корню.
А там, в овальном кабинете...
С чем я сравню тревоги эти?
С чем эти бдения сравню?

Весной на солнце снег растает.
Чашма пленительно блистает,
А то неплохо и пивка.
Меня запой не отпускает —
Или порой меня ласкает
Жены домашняя рука.

Горит рассвет над Потомаком.
Под звездно-полосатым флагом
Макдонольда победный флот
Летит, как коршун над оврагом,
Как рыба хищная, плывет —
И се! марксизма пал оплот.

И над Карибскою волной
Под манзанитою зеленой
Грозят Гаване обреченной
Сыны державы мировой:
А ты, Макфарлейн молодой,
И ты, Уайнбергер непреклонный!

Кого же я средь дикой пьянки
Пою, вскочив из-за стола?
Кто, ополчась на силы зла,
Кремлевские отбросит танки?
В ком честь еще не умерла?
Чьи баснословные дела
Вовек не позабудут янки?
Калифорнийского орла!

1983