Александр Сопровский

 

    Стихи 1974 - 1975

  
* * *

Когда-нибудь, верша итог делам,
Как бы случайно, в скобках или сноской,
Я возвращусь в первоначальный хлам,
Зовущийся окраиной московской.

Любой пустырь от давешних времен
Мне здесь знаком на радость и на горе,
А чья вина? Я не был здесь рожден —
Но и страна не рождена в позоре.

Никто, как я, не ведал жизни той,
Где от весны к весне, от даты к дате
Такой подробной, бережной тоской
Озерца луж исходят на закате,

Где все, что мне привиделось потом —
Пророки, полководцы и поэты —
Все взращено прекрасным пустырем,
Раскинувшимся за моим двором,
Под грохот железнодорожной Леты,

Где перегаром пахло из канав,
Ночами пьяных укрывал овражек —
И брезжило на трезвых лицах вражьих
Осуществленье смехотворных прав.

Нас нет совсем. Мы вымерли почти.
Мы выжили, мы выросли врагами,
Прокладывая ощупью пути
На родину, что стонет позади,
Мерцая, как звезда за облаками, —
Пока не хлынет царственное пламя,
Чтоб белый свет прикончить и спасти.

1974
 

   * * *

И мы уйдем в лесные дали
И сгинем в луговой дали,
Чтоб птицы черные взлетали
От нераспаханной земли;

Чтоб корневища над ручьями
Плели землистые узлы —
И ветки двигались над нами,
Над смесью грунта и золы.

Но как пчелиное жужжанье,
Над городскою мостовой
Растворено воспоминанье
О нас с тобой, о нас с тобой.

Здесь самым искренним и зрячим
Слепые чувства суждены —
Но навсегда следы в горячем
Асфальте запечатлены.

И не зовите суетою
Направленную беготню
К непоправимому покою,
К последнему, лесному дню.

1974
 

   * * *

                      Б.Кенжееву

В тихом голосе — прелесть отваги.
Все подписано и решено.
Будет слово стареть на бумаге,
Будет мудрым и старым оно.

Будет свод, по-старинному синий.
Будут хмурые зданья стоять.
Мы пройдем по столице России
Лет примерно через двадцать пять.

И все в том же, быть может, подпитье
Той далекой холодной весной
О неведомом нынче событье
Потолкуем мы вволю с тобой.

И жаровню закатного солнца
Запалят у Никитских ворот.
Мы с тобой надо всем посмеемся,
Наше лучшее время придет.

Наши годы пролягут, промчатся,
Как морщины и линии строк.
Нам не раз на закате прощаться
И встречаться в обещанный срок.

Чтоб тяжелое звонкое время
Омывало судьбу и строку,
Чтобы честное певчее племя
Веселилось на страшном веку.

1974
 

   СТИХИ О ЖЕРТВЕННОЙ РОЛИ
ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В РЕВОЛЮЦИИ

Но я-то не видал по счастью
Тобой усвоенных с трудом
Счастливых снов советской власти
О красном веке золотом.

Там все, кто молоды и стары,
Вкушают труд или досуг.
Там розовые комиссары
Воскресли силами наук.

Там геометрию, с цветами
Сплоченную в единый хор,
Венчает шелковое знамя
На пиках покоренных гор.

Там женщины равно красивы.
Там диалектика хитра.
Последний там поэт России
Скрипит подобием пера:

«Пускай на трупах иноверцев
Следы когтей или зубов.
Мое обглоданное сердце
Удобрит почву для хлебов.

Из серого слепого света
Шагает, здравствуя в веках,
Рабочий класс Страны Советов,
Неся убитых на руках».

1974
 

   * * *

Все те, кто ушел за простор,
Вернутся, как северный ветер.
Должно быть, я слишком хитер:
Меня не возьмут на рассвете.

Не будет конвоев и плах,
Предсмертных неряшливых строчек,
Ни праздничных белых рубах,
Ни лагеря, ни одиночек.

Ни черных рыданий родни,
Ни каторжной вечной работы.
Длинны мои мирные дни.
Я страшно живуч отчего-то.

Поэтому я додержусь
До первых порывов борея.
Не вовремя кается трус —
И трусы просрочили время.

Я знаю, в назначенный день
Протянут мне крепкие пальцы
Пришедшие с ветром скитальцы
С вестями от прежних людей.

1974
 

   * * *

Под закрытыми веками белый туман.
За окном расцветает туман голубой.
Я готов за отчаянный честный обман
До утра на коленях стоять пред тобой.

Ты проснешься позднее, к окну подойдешь,
В корабельном волненье земля поплывет,
И рассвет унесет твою светлую ложь
Над дрожащею хлябью асфальтовых вод...

Ты глядишь на троллейбус в сети лучевой,
Скоро встретимся, я тебе все объясню,
Уже слышу я голос взволнованный твой,
Затевая с кофейником белым возню.

Я под ребрами сердце мое тороплю,
Я тянусь из-под крыши к слепому лучу,
И тебя темноглазой любовью люблю,
И в зрачках твоих — слышишь? — исчезнуть хочу.

1974    


* * *

Я слишком долго ждал, я верил и не верил,
Но поутру судьба нацелилась в упор,
Покуда не скрипят вертящиеся двери —
И слышится лишь твой со мною разговор.

И снова на заре простуженные речи,
И как невесть когда пролегший в сердце шрам,
Сквозь сеть твоих волос, спадающих на плечи,
Забрезжит белизна среди высоких рам.

Какой бездонный срок вмещается в отрезок,
Пока слова звенят, пока дрожит рука.
Всем воздухом скорбя, надежда напоследок
Удерживает взгляд и слово на века.

...А дому твоему, где в лифтах, башнях, нишах
Гнилой ютится дух — бесспорно, суждена
Судьба ничьих дворцов, архитектуры нищих,—
Но беспределен вид из верхнего окна.

Так поднимись к себе, раз нам пора проститься,
И выгляни в окно, где вовсе рассвело —
И серой головой подергивает птица,
И падают лучи на черное крыло.

1974    


* * *

Под облачной упругой парусиной
Гуляет ветер, небо напрягая,
И ласточек безвольные тела
Раскачивает в воздухе весеннем.

А ты лежишь и ждешь, пока стемнеет,
И стихнет рокот смертного гулянья,
И флаги, зацепившись за балконы,
Причудливо застынут на стенах.

Но в воздухе, дрожащем, будто сердце,
Неистребимый настоящий праздник
Пройдет через бессонницу насквозь.
И черною волною карнавала
Взовьется город каждым переулком
Среди дешевых праздничных огней.

Ты знаешь, в эту ночь на перекрестке
Меня застиг единственный мой воздух,
И я в него со всех орбит сорвался,
И знаешь, этот воздух был тобой.

Когда-нибудь наступит новый день,
И с отголоском радости вчерашней,
Слегка еще скрипящей о ребро,
Я снова появлюсь перед тобою,

А ты больна, ты выглянешь в окно,
А за окном разгуливает ветер
И ласточек безвольные тела
Раскачивает в воздухе весеннем.

1974
 

   * * *

Чернеет ствольный ряд среди землистых луж.
Застыло на стене измученное знамя.
Я выброшен навзрыд в безветренную глушь,
В туманный мокрый свет листвы под фонарями.

Из твоего двора я шел к себе во двор.
За два бескрайних дня мы добрались до сути.
Со счастьем у меня короткий разговор:
На каждый год по дню и на день по минуте.

Любимая, прости, но эта ночь — моя.
Послушай, как скрипит пространство неустанно,
А это оттого, что в мире забытья —
Деревья и туман, а воздуха не стало.

1974    


* * *

Бесконечная минута.
Времени в обрез.
От заката до салюта —
Поле, воздух, лес.

Небо светлое померкло.
Город — на восток.
До начала фейерверка —
Самый малый срок.

И болотною водою
Поглощен закат.
Нависают темнотою
Волосы и взгляд.

И в соперничестве жутком
Взгляда и небес —
Крайний срок усталым шуткам:
Времени в обрез.

И дрожит трава сырая
За твоей спиной,
И взлетает даль без края
Праздничной волной.

И услышать можно даже,
Как, рождая страх,
С тихим звоном рвется пряжа
В греческих руках.

И звенят, не затихая,
Зыбкие поля.
Шепот, легкое дыханье,
Воздух и земля,—

И уже почти бесстрастно,
В пустоту скользя —
Небеса, глаза пространства,
Карие глаза.

1974    


* * *

Если можно за миг до смерти
Задержать остыванье рук,
Я припомню смешной испуг
От письма в голубом конверте:
Чтобы тотчас над головой
Теплый вечер расцвел яснее
В неподвижном японском небе
Светлой дымчатой синевой.

Чтобы снова все стало просто,
Чтобы почерк осилив твой,
Я глядел на высокий остров
Над просвеченною водой.
И глаза мои были зорки
В подступающей темноте,
И чернел он верхушкой сопки,
Розовея к морской черте.
И к востоку зеленовато
Было небо в вечерний час,
И несуетный свет заката
Равнодушно тревожил нас.

Я держусь в этой жизни ради
Притягательной желтизны
Затонувшей тогда луны
В тихом устье прозрачной пади.
Чтобы прежде, чем догореть,
Дань отдав расставленным точкам,
Только в душу твою смотреть,
Только черным вязаным строчкам
Поклониться и умереть.

1974   
 

МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА

                           И снова скальд чужую песню сложит
                           И как свою ее произнесет.

1

Петухи закричали — но солнцу уже не взойти.
На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.
Беспокойная полночь стоит на восточном пути,
И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.

Государство назавтра отметит успех мятежа
Против властной умелости зрячего хрупкого тела,
Чтоб на сопках тонула в зеленом тумане душа,
Напоследок таежной дубовой листвой шелестела.

По могилам казненных попрятан бессмертья зарок.
Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.
Я пройду по следам истерично зачеркнутых строк,
Чтоб добраться до чистой, еще не написанной строчки.

Над Уссури и Твидом — закон повсеместно таков —
Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.
Петухи закричали вослед перемычке веков,
Зреет новая песня, и все-таки утра — не будет.

А на верфях шипела отрыжка японской волны,
Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,
И скользили по рейду суда на защиту страны,
Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.    

2

Столь я долго всуе повторял
Имена сроднившихся судьбою,
Что чужое слово потерял,
Прошлое утратил за собою,

Заплутался по пути назад —
И рассудок бестолочью занят.
Звезды в рукомойнике дрожат,
В океанской ряби исчезают.

Полон я надеждою земной,
Смертная во мне бушует сила.
Что ты, море, сделало со мной,
Для какой свободы поманило?

Я от моря звездного оглох,
И — куда как страшно нам с тобою...
Но бредут трухлявою тайгою
Макферсон, Овидий, Архилох.

Им идти уже недалеко
Зачерпнуть Аскольдовой подковой.
Канувшему в грунт материковый —
Моря на игольное ушко.

   3

Идти вперед, пути не выбирая.
Опасный прах отыщется потом.
А на поверку все дороги края
Тысячеверстным тянутся крестом.

Грузовики вздымают грязь ночную,
И глиняные мокрые пласты
Из-под колес, обочины минуя,
Летят на придорожные кусты.

Сама природа, в действии высоком
Бегущая предвзятости любой,
Тебе воздвигла памятники сопок
И распростерла небо над тобой.

Но где-то вправду есть тот самый камень,
Сухой травы рассыпавшийся клок,
Прорыв небес с чужими облаками
И та земля, в которую ты лег.

Червивое кощунственное ложе.
Века не просыхавший небосвод.
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.

1974
 

   * * *

Когда погоде теплой и сухой
Пора пришла раскланиваться с нами,
Сиял октябрь кленовой желтизной,
До черноты промокнув под дождями.
И в небесах замкнув свинцовый круг,
Прогрохотав, как отходящий поезд,
Шальная осень двинулась на юг,
Перемещаясь в черноземный пояс.

А мне в столице зябнуть до поры,
В холодный дождь закутывая руки,
Где только дружбы нищие пиры —
Сторожевыми верстами разлуки.
То веселюсь, то просто нет меня.
Скользит в стакан закупленная влага.
Но до зари белеет простыня
Светлей и откровенней, чем бумага.

И с горя нарекая мастерской
Осенний космос без конца и края,
Схожу с ума — и твердою рукой
Творю пространство, время выбирая.
Чертя звезде немыслимый маршрут,
Спуская дни столетьями налево,
Я отбываю в замок Холируд
Искать руки шотландской королевы.

Из золотой сияющей листвы
Взлетая ввысь волынкой кельтской речи,
Шотландия от Дона до Москвы
Свое распределила междуречье.
И этой географии верна
Моей души двоящаяся дата:
Осенней ночи темная волна,
Печатный оттиск майского заката.

1974    


* * *

Пристанище ветхой свободы,
Бревенчатый короб зари.
Небось, к перемене погоды
Условней горят фонари.

Уйти бы в булыжные блики,
Душой перекинуться всей
За черную спину Палихи,
За зелень глазастых огней.

И за руки взявшись — с разбега
В пушистые кануть снега,
Храня на поверхности снега
Бездомный огонь очага.

При всем, что случится меж нами,
Душа, как большая страна,
Запуталась в прошлом корнями
И будущему предана.

И нет настоящей минуты,
Но сердце спасибо поет
За светлые линии утра,
За каменный синий восход.

Мы мерзли в толпе разогретой,
Смычками рвались тормоза,
И верные слуги рассвета
Нам снег заметали в глаза.

И кто-то расплатится скоро
За дни, что сбылись навсегда,
За мой несменяемый город
На страже любви и стыда.

1974    


* * *

...Оправдай меня, город, чтоб я каменел, умирая,
Чтобы там зазвенела живого дыхания дрожь,
Где на шпили нанизана воздуха синька морская
И верхушками башен увенчан морозный чертеж.

В безупречности линий — дворов голубиные клети.
Я не смею, во мне — только смесь бестолковых кровей.
Это, может, тебе оправдаться дано, эпилептик,
Совершенством рисунка — с болотною славой твоей.

Это царство — твое, в черной бронзе и в медной коросте.
Мне здесь нечего делать. Зима на бесчестье щедра.
А строителей мертвых об камень истертые кости
Воздымают над грунтом зеленую лошадь Петра.

Побегу — а над аркой взойдут золотистою тенью
Те, кто царству перечил в античном недвижном бою,
Равнодушно воззрясь с высоты своего пораженья
На разбитое тело и душу двойную мою.

1974    


* * *

Кто на Пресненских? Тихо в природе,
Но под праздник в квартале пустом
Бродит заполночь меж подворотен
Подколодной гармоники стон.

Вся в звездах запредельная зона.
Там небесная блеет овца
Или Майру зовет Эригона,
Чтобы вместе оплакать отца.

А на Пресне старик из Ростова
Бессловесное что-то поет.
Не поймешь в этой песне ни слова,
Лишь беззубо колышется рот.

И недаром обиженный дядя —
Честь завода, рабочая кость —
Вымещает на старом бродяге
Коренную, понятную злость.

И под небом отчаянно-синим
Он сощурился на старика,
Слово ищет, находит с усильем:
— Как тебя не убили пока?

Как тебя не убили, такого? —
А старик только под нос бурчит,
Не поймешь в этой песне ни слова,
Да и песня уже не звучит.

Тихо длятся февральские ночи.
Лишь гармоника стонет не в лад,
До созвездий морозные очи
На блестящие крыши глядят.

Поножовщиной пахнет на свете
В час людских и кошачьих грехов.
Волопас, ты за это в ответе:
Для чего ты поил пастухов?

1975
 

   * * *

Запахло кровью резко, как известкой
Во время капитального ремонта,
Как хлороформом и нашатырем
В целительном застенке у дантиста.

Над городом стояли облака.
Прокручивалась лента у Никитских.
И человеку в плоскости экрана
Приснился черно-белый русский воздух,
Исполненный из света и дождя.

Снаружи мир был полон воробьями,
Они клевали крошки из расщелин
Подтаявшего мусорного снега.
Троллейбусные провода и дуги
Расчетливо пересекали ветер.

И я подумал: мир документален,
Как стенограмма сессии суда.
И чудилось, как будто у прохожих
От их предчувствий вздрагивали спины.

1975
 

   * * *

Мы больше не будем на свете вдвоем
Свечами при ветре стоять.
Глаза твои больше не будут огнем
Недобрым и желтым сиять.

Любимая, давешняя, вспомяни
Свечи оплывающей чад.
В длину, в высоту погоревшие дни,
Как черные балки, торчат.

И пусть их болтают, что правда при них,
И сплетни городят горой.
Мы прожили юность не хуже других —
И так, как не смог бы другой.

Я снова брожу в черепковском лесу,
Березовой памятью жив,
И роща свечная дрожит навесу,
Дыхание заворожив,—
Как будто мы снова на свете одни,
И, дятлом под ребра стуча,
Прекрасное лето в апрельские дни
Упало на нас сгоряча.

1975
 

   * * *

Согреет лето звезды над землей.
Тяжелый пар вдохнут кусты сирени.
Пора уйти в халтуру с головой
Наперекор брезгливости и лени.

Над всей землей сияют небеса.
В товарняках — коленца перебранки.
Уже по темным насыпям роса
Поит траву и моет полустанки.

И будет плохо, что ни говори,
Бездомным, заключенным и солдатам,
Когда повеет холодом зари
На мир ночной, обласканный закатом.

В неволе у бессовестных бумаг,
Истраченных раденьем человечьим,
Я захочу молиться — просто так —
За тех, кому сейчас укрыться нечем...

1975
 

   * * *

Нас в путь провожали столетние липы,
Да лампа над темным надежным столом,
Да каменных улиц гортанные всхлипы
С нежданно родившимся в камне теплом.

Мазутных пакгаузов лязг на рассвете,
Цветущие шпалы железных дорог,
Ровесников наших послушные дети,
Да весен московских гнилой ветерок.

И редко кто был виноват перед нами.
Мы стол покидаем в положенный час.
Но будет о ком тосковать вечерами
Глазастым потомкам, не знающим нас.

Разрушатся времени ржавые звенья,
И, может быть, сделаются оттого
Нужней и бесхитростней наши прозренья,
Отрывки, ошибки, беда, торжество.

Тогда все сольется в прозрачную повесть
И выступит, будто роса на траве.
Нас в путь провожает непонятый посвист
Разбуженной птицы в дождливой листве.

1975    


* * *

Заката рыжая полоска —
Как будто птица горихвостка
Взмахнула огненным пером
Над керосиновым ведром.
Ее усильем невесомым
Обочины озарены
Бесшумным заревом веселым
До появления луны.

Покуда нам нельзя на волю,
Пока в неволе мочи нет —
Остался свет на нашу долю,
Ночной предавгустовый свет.
Остался впредь до жути зимней
Под осязаемой луной
На нашу долю — короб синий
Нагретый, звездный и земной.

Нам остается месяц лета —
И можно ждать, как всякий год,
Пока багровый круг рассвета
Над хрупким дымом не взойдет.
Мы в чистом воздухе окраин,
Как пробки, фортки отворяем —
И пьем рябиновый настой
С последней выжатой звездой.

В такие дни острее слышит
Намеки совести душа.
Над самым ухом осень дышит,
Листами твердыми шурша.
И надо, с зоркостью орлиной
На глаз отмерив крайний срок,
Надежду вылепить из глины
Размытых ливнями дорог.

1975    


* * *

Вступает флейта. Ветер. Дождь.
Автобус на краю столицы.
Ты долго к поручням идешь,
Боясь на листьях оступиться.

Вошел и сел, не взяв билет,
По старой памяти, по блажи...
Тебе уже не двадцать лет,
Не тридцать лет, не сорок даже.

Ты ни одной строки не стер
В театроведческом конспекте.
Природа учит, как актер,
Искусству жить, искусству смерти.

Ты умер — а она опять
К игре без промаха готова.
Искусство жить и умирать —
Ее бессмертная основа.

А близ дороги кольцевой —
Как сталь холодные осины,
И ты коснешься головой
Звенящих нитей паутины,

И ты приляжешь на ковер
И отдохнешь на перегное,
Ведя предсмертный разговор
С охладевающей землею.

1975    


* * *

Под ветреными облаками
На тротуарах городских
Мы исполняем каблуками
Напевы выдумок своих.

И наши судьбы бродят рядом,
Как мы, толкаются взашей
Под абажурным жарким взглядом
Больных горячкой этажей.

И по верхушкам пробегая
Садовых лип и тополей,
Вступает музыка — такая,
Как мы, но чище и смелей.

А нам бы вслушиваться только,
Гонять надежду по следам.
К чему стадами течь без толка
По освещенным городам?

Я песню каменную выну,
Прочищу легкие до дна,
Пока меня толкает в спину
Живого вечера волна.

Что значили бы время, место —
Отмеренная скорлупа —
Когда б не эта, у подъезда
Консерваторского, толпа!

1975
 

   * * *

Дай Бог тебе удачи
Со мной и без меня.
Все чаще мне маячит
Ладошка-шестерня,
Но мы еще в рассудке,
Чтоб помнить о былом,
А черти метят сутки
Тринадцатым числом,
А снегу навалило
Как должно в феврале,
Но мартовская сила
Бунтуется в земле.
И как под снегом травы,
Любимая, поверь,
Мы не имеем права
Проигрывать теперь,
Чтоб всею мощью малой
Не угодив судьбе,
У твари шестипалой
Прорезаться в избе.
А там такие лица,
Такие речи там...
А там уж как случится,
Дай Бог удачи нам!
Для них скучнее смерти
Дела твоей любви,
Малеванные черти —
Соперницы твои...
Нам должно жить иначе,
Очаг души храня.
Дай Бог тебе удачи
Со мной и без меня.

13 февраля 1975
 

   КАРТИНЫ СЕНТЯБРЯ

                  Памяти В. М. Шукшина

Ранняя осень — пустая пора.
Помнишь, как холодно было вчера?

Желтый сентябрь. Облетают сердца.
Крышка. Трапеция — доски с торца.

Длинные тени околицей в ряд.
Без толку слушать, про что говорят.

Зябкие тени. Крестовый погост.
Август не август, но сколько же звезд!..

Брешут собаки у мокрых плетней.
Выдалось утро еще холодней.

Завтра не завтра, но не за горой
Белого времени модный покрой.

Больше цены каждодневным словам,
Птицы черней по бескрестным главам,

В небе отчетливей синяя дрожь.
Друг мой, ты помнишь, зачем ты живешь?

Дворик у клуба затоптан и пуст.
Смотрит на дворик рябиновый куст.

Красные ягоды в мертвой траве.
Красное знамя на клубной главе.

Из колокольного горла с утра
Кровь захлестала на землю двора.

22 февраля 1975
 

   * * *

К чему, творя себе врагов,
Я в горькую свистульку дую?
Не за пустой подсчет слогов,
Я за свою судьбу воюю.

Приму счастливое житье,
Но так от века мне подперло.
Чтоб сердце вещее мое
До крови высвистать из горла.

Пусть в одиночку мне брести
Осенней просекой грибною,
Сегодня ты меня прости
За то, что трудно быть со мною.

Я вижу сквозь любовь и ложь
Свою нелегкую дорогу.
Быть может, ты за мной пойдешь,
Охладевая понемногу.

Кругом неправ и одинок —
Но мне созвездия мигали,
Чтобы я кому-то чуть помог,
Как пращуры мне помогали.

27 августа 1975
 

   * * *

Эта осень готова к любви —
Как бесстыдно и подслеповато
Прямо в дыры гремучей листвы
Проливаются взоры заката!

Листопад от парадных дверей,
И на улице ведает каждый,
Что по ходу таких октябрей
Эта жизнь оборвется однажды.

Расскажите мне как я умру —
Если срок мой оставшийся краток,
Я в лучистую эту игру
Так и выплесну горький остаток.

Как шуршит эта ветхая медь
В ожиданье прохожего счастья —
Я же помню, что жизнь, а не смерть,
Наше дело до смертного часа.

Что мне думать о завтрашнем дне,
На сегодня довольно заботы:
Я люблю тебя. Что же ты, что ты
Ни полслова не вымолвишь мне?

2-7 октября 1975
 

   * * *

Покуда мир о празднике не знает —
Ленивым полднем город оглушен,
И только снега блеск напоминает,
О том, что день подписан и решен.

А к вечеру — как бы по всей излуке
Стекает праздник вниз, к монастырю.
Держу тебя за ласковые руки,
Смотрю в глаза — и слов не говорю.

Замерзло небо куполом шатровым,
Лучась в остроконечной высоте,
И к нам оно протянуто покровом
И острием — к Рождественской звезде.

На 7 декабря — 10 декабря 1975
 

   * * *

На север от чинного ареопага
В краю, где приходится жить по-людски
Под вечер идет дионисова брага —
Скорей от усталости, чем от тоски...

Под тушкой кровавой мы угли раздули,
Вечерняя жажда сладка и остра,
Жестокие лица глядят без раздумий
На злое живучее пламя костра.

У смерти орлиная зоркость, но что нам,
Усталым — до смерти, в конце-то концов,
И правда не стала пока что законом,
И дети не платят за беды отцов...

В четыре конца распластавшейся далью —
Протяжные тени колючих кустов,
Пастушьи дымы, как столпы мирозданья,
По диким холмам охраняют простор.

15 февраля — 9 марта 1975