Кобылье сало жевали у костров они-
Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;
Но гимназеры разочарованы,
Упрямство с отчаянием гонялись по личику.
Отваги у них - латинский кувшин,
Да дело не в этом: их меч только вытяни;
Дело в другом - например: вши.
Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели
Не всякий уснет, ночника не спустя;
И потом другое, да-да, это тоже:
Для него-то, конечно, мама пустяк,
Но мама без него, понимаете, не может.
А у них коридор будто уличка,
А на ночь на столике коржик.
Мамочка, моя мамулечка,
Пропадает твой мальчик Жоржик.
И все же, хотя бы их обожрали черви,
Они не уйдут ни за какое злато:
Их сердце, классически скроенное червой,
Пришпилено к имени "Тата".
И эти две оттененные буквы,
Ее обаятельный облик,
Качались под веками и на хоругвях
В мехах ресничьего соболя.
Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте
Бряцали канцоны, сонеты и рондо
О голубой перчатке, о шампанском манто,
О луночке на ногте.
Но так и не узнал их рыцарский орден,
Что эти томления яви и сна-
Очередной расходный ордер,
Ибо - была весна.
Чалая козлица с мокрыми ноздрями
Сапнула воздух и сказала: "Май"-
Но она ошиблась - был только март,
Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;
В клочечках, сучечках и птичьем пуху
Пузырясь крутилось топленное солнце
Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,
Лепеча веселую чепуху.
А потом шел дождь и сбежал по лазейке,
Проливным золотом на тухлой заре,
И даже лужи изумленные глазели
Стоглазьем лопающихся пузырей.
И Тате почему-то было чудно-смешно
От этих лупастых лягушечьих буркул;
От индюка с зобастой мошной,
Который, подъехав, ей что-то буркнул;
И то, что в небе налив голубой,
Что воздух, как море - густ и расцвечен,
Что восхитительно жить на свете,
Когда по глазам полыхает любовь.
И пока, стрекоча сверчками, галоши
В водянке снегов разбухали след-
Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь,
Умильно глядел ей вслед.
Он ей завидовал, что она - Тата,
Что она всегда с собой неразлучна.
.Но звал его освистанный знаменем театр;
Сквозняком простуженный и хрипами измученный.
И слегка шевельнулись отекшие ковбахи,
Закованные в боевицы из колец и перстней;
Опять цветные ленты рассыпались по шерсти
С погонами, вплетенными в гриву Карабаха.
А грива кровавого, как ворон, коня
Играла струйками часовых цепочек,
А женские груди его даже ночью
Сверкали водой каратного огня.
И снова зарипела в стременах стрекотуха,
Морщины решоткой построились на лбу:
Сегодня заседание-приехал инструктор
Южной федерации анархистов-"Бунт". .
Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся.
И покуда свобода входит в азарт,
Дылда надувался - вот-вот засмеюся,
Маруська боялась поднять глаза.
Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник,
Старый каторжанин в голубых кудрях,
Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег,
Путаники эдакие - зря.
Деньги-ведь это орудие рабства,
На них-то и возник буржуазный режим.
А вы? Не калеча старых пружин,
Вы только создадите новое барство.
Второе: не должно быть места разговорам
О тюрьмах, о казни, о спуске в ров,
Ибо нельзя же бороться с вором,
Ворующим в обществе воров.
Поэтому как только вы захватите пункт,
Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?"
Маруська: "А как же, если бунт?"
"Какой такой бунт, не понимаю вопроса".
Улялаев: "Та годи, слухай там баб,
Бреши соби дале". Маруська: "Почему же?
Я могу пояснить. Предположим пальба,
Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?"
Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше-
Стряхай пулемету-и жарь пономарь".
"Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае.
Только убежденьем, только логикой ума.
Ведь если бы мир был построен на аде,
Был миром волка или совы,
Но в том-то и дело, что наш массовик
От природы вовсе не кровожаден.
Ведь ясно доказали юристы и врачи
Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо),
Поэтому в первую очередь лозунг:
"Преступленье-нарыв социальных причин".
Значит нужно бороться не с самим злодеем.
А с причинами, стравившими его на злость".
Мамашев: "Яхши. Эту самую идею .
Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..."
"Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы,
Они - диктатурщики. Им нужен переход.
А мы непреклонны. В грохоте бурь мы
Прыгнем в анархизм всенародной рекой.
И тогда будет жизнь, как дно в лагуне,
А личность-не рахитичный шарж.
Но для этого выйдем под медный марш
"К свободе через свободу!" (Бакунин).
Прянишная тройка, измазанная в охре,
Аида по тротуару в бубенцах цепей.
На парнях галифэ из портьер кинематографа,
На ямщике горжетка - голубой песец.
Смаху кони осели на круп,
Захлебнулись в ошейниках колокольца.
"Руки вверх!" Лицо. И рупь
В карман, набитый обрубленными кольцами.
Геть! На Главной кричали тачанки,
Наскакивая колесом на стенки, в стекло,
Улялаевцы пьяные валглись из чайной,
Кому-то в морду, из кого-то текло,
Вырывая с корнем пейсы из жидюшка,
Лапали гражданок втроем за углом,
И по всем известкам жирным углем
Написано "хрен" и намалевана пушка
А Тата шла, задушевно смеясь
Р'1а самой вкусной струне из голоса.
И платье, радужное, как змея,
Отливало, шипело, прыгало и ползало
Тату гнала какая-то власть,
Тата, разбрызгивая пежины снега
Так, что коленки были мокры,-с негой
Оглохшее эхо звала.
Ее наливало томлением взбухнуть,
Вскормить яйцо, как янтарь на вымет,
И Тате казалось, что в лифчике вымя
И сладко бесстыдное слово - "брюхо"
И вот пришла на пустынный берег,
Здесь, может быть, ящерицы и фаланги,
Но только здесь на лебяжьих перьях
Явится ей осиянный ангел.
Пусть ниспарит, вожделея к Тате,
И, содрогая крылами тени,
Ей как любовник вдунет зачатье,
Чтобы, как в мифе, родился гений.
Закат сатанел. Облака тонули
В сусальном золоте ладанным туманом,
И перекатйполе и новолунье,
Места незнакомые да и сама она...
И вот с востока и юга навыхрест
Облепил, обтянул ее шелковой бронзой-
И она отдавалась морскому вихрю,
И пачкали платье капли солнца.
Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья,
Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры,
И она улыбалась, щекой к нему ластясь,
И тихий свет ее глаз был искрен.
Изо рта сделав "о", его голос ловила,
Его свежим звоном полоскала зубы...
Этот ск льзкий торс из медузы вылит
И как статуя льда - голубый...
...А по окраине тянулись возы
С мебелью красного и черного дерева-
В цветных кожухах бандитских возниц,
По мокрым дорогам - в деревню, в деревню.
Казалось, город переезжал на дачу -
Матрацы, самовары и (крестьянская ревность):
Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио,
Крайне изумленного - в деревню, в деревню
Аптечные баллоны духов и ревеню,
Какая-то вывеска с медалями в рубль -
Все это Гнедко задумчиво хлюпал
В деревню, в деревню, в деревню, в деревню...
...А домой возвращалась по затянутым лужам,
Утоленная, звонкая, занюханная ветром,
И думала: "А что у нас сегодня на ужин?
Должно быть, котлеты в полтора метра",
Но что бы там ни было - вилкой отклевав,
Накапав на стул у постели свечку,
Она непременно за сегодняшний вечер
Окончит Гамсуна и примется за Льва.
Навстречу швыряя колокола штанов,
Дуя вонь из газетной цыгарки,
С золотыми якорями через ленту "Новь"
Шатался матросяга и харкал.
Его знобило, и он искал погреться.
И вдруг лафа. Какая-то бабенка.
Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?..
Это от кого же? От черного гвардейца?
Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря,
Сдунул харк, обкуренный и горький,
И слизь, ляпнув, поползла пузырясь
Зеленым ядом по шее за норку.
И стало ясно: от жизни устала.
Ничего не нужно. Мертвая скука.
И кто-то в висок настойчиво стукал,
Что ангелы-глупость. Что их не осталось.
Керенские прапоры все видели у столика.
Черное пиво сопело ноздрями,
Но никто из них не тронулся, и только
Ломали пальцы - и всем было странно.
Но матрос ворочался. Присел на бруствер.
Треснул спичкой - и рыжий ужал
Лизнул сафьян "Истории Искусства",
Трезубой короной яростно жужжа,
Керенские прапоры страдали от сплина.
Что это все? Грабеж или ересь?
Липовые командиры рыскали карьеры-с,
А какая тут карьера, если нет дисциплины?
С печальными глазами, не в силах отстраниться,
Но по-демагожьи растягиваясь ртом,
Смотрели, как в пламени роскошный том
Пеплился, от боли листая страницы.
Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер.
Вот натюрморт и Бордо.
И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи
Над струистой золотистой бородой.
Один из них не вынес. Шарапнулся руками,
Но рыжий язык стер.
Дергая ртом он булыжный камень
С яростью брызнул в костер.
Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе!
Но вдруг из гурта, где отдувался зубр,
Кто-то, рванув музыкальный маузер,
Вдарил огнем в зубы.
Поручик Краузе. Метнулся пробор.
Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.."
Поручик Краузе. Руку в борт,
Левой, как на дуэли, целя.
Бац! Офицеры заняли кафе
И под прикрытием мрамора и стульев
Уже-(бац-бац!)-своротили лафет
И пустили стакан в нарезное ду/ю.
Но тут - матроса. Но тут мужики.
Под мат и галдеж в киргизские орды.
Дззз... заскулил орудийный шкив,
И в панике шпана удирала из города.
Заунывно отвыв, разорвался выстрел.
Загремела шрапнель, ковыряя тумбы.
И оторопев, отрезвевшая лумпырь
Принимала на штык остервенелых гимназистов.
И сразу каждый так или иначе
Понял, что это не спросту бой -
"Да здравствует Леонардо да-Винчи!"
"Интеллигузию бей!.. "
Анархистский штаб прискакал на площадь,
Свобода сунулся в рухлядь баррикад,
Но вмиг обломилась миротворная рука,
Маруська разрешила это проще:
Каждый атаман отзывает своих:
Мамашев киргизов, а Дылда русских.
И когда в полчаса отгремели бои,
К прапорам подъехала Маруська.
Серая лошадка, нахально подцокивая
Серебристым дробиком умеренно крупным,
Прошлась бочком, им в лицо кивая,
По-проститутски играя крупом.
Купринский штабс-капитан захихикал:
"Да она ей-богу аппетитней хозяйки".
"А рысца ничего, как ты думаешь, Мика?"
"Ерунда. Я даю ей фору до Яика",
"Не много ль?" "А что?" "Да твой Одноглазый
Грузноват пожалуй, хоть ноги и длинней".
"Пари". "На что?" "Раз по морде". "Согласен".
"Ну, что же, господа - стрелять или нет?"
Благородный клуб немного опешил:
Как никак - женщина, пусть даже брак.
Но купринский штабе, багровея плешью,
Заорал: "Полковых Мессалин убрать!"
Пуля заерзала по земле вброд.
Лошадка обиженно вздернула голову,
И в ропоте опора попыхивало олово
До самых театральных ворот.
Тогда на баррикаду молодого оборонца
Из ворот театра - еще за версту
Гремя колоколами басовых струн-
Помчалась конная бронза.
Ряженый жеребец былинных держав
Скакал, и медью звонило брюхо,
И латы его мышц отливали глухо,
Где зеленела от окиси ржа.
На нем неподвижно, подъяв подбородок,
Сплющенный свистами вешней пурги,
Мчал в величественных дородах
Самодержавнейший анархищ.
Дланью забрав храп жеребца
И широко растопырив копыта,
Памятник врылся, и воздух разбитый
От боли бубенцами забряцал.
Т. к. прапорщики-дети буржуа и кустарей,
То по традиции дворянской чести
Они тут же поклялись меж собой на винчестере
(Меч давно устарел).
Атаман не любит со смертью хитрить -
Он где-нибудь здесь в ответственном месте,
И Краузе в сладострастии мести
Дулом искал вождя из витрин.
Всадник чернел на бугре. Плеть.
Чугунный кабан, кривоногий от мяса,
И сам монарх, о бедро обопряся,
Тяжело нагруженный массивами плеч.
Краузе вздрогнул. Где он видал,
Где видал этот груз, эту позу?
В кнехтских музеях? Или в Италии?
Нет, кондотьеры изящней; на озере?
Ба, Петербург! Эта, как ее, площадь -
Медь императору Александру-Три.
И Краузе в восторге флагом полощет,
А винчестер сполз, отцарапав штрих.
Ночью по городу шел патруль,
Проверяя у прохожих пропуск;
Ночью Маруська загнула трюк
Касательно введенья Агитпропа.
По типу "красных"-при каждой части
Должен быть Политотдел.
А инструктор врет: никогда и нигде
Нельзя обойтись без власти.
Свобода вскочил. Но нелепы усилий.
С ним не считались (Трепло! Орган!).
Агитпроп утвердили. Тогда Серга
Запросил, каковы у них силы.
По сумме подсчетов каждого начальника
Около трети их полчищ
Рассыпано пй степи. Это печально.
Серга - так тот даже щелкнул от желчи.
Кроме того, Золотой Зуб
Испарился со всей своей хеврой:
Знаменитый мокрятник разом севрил
Что у банды шатается зуб.
Батька серчал: беглецов перекроют,
Допытают про банду - сколько да как.
А после как двинут тебе каюка,
Аж только обмоешься кровью.
Надо подкинуть "красным" письмо,
Чтобы те со страху за Чаганом заперлися.
И Серга, проведя жидковатый смотр,
Колбасными пальцами накатал бисер:
"Дорогие сволоча коммунисты!
Отдаю до вас приказ разверстку сократить,
Каковую аж сам осподын прыстав
Драли послабже в четыре краты.
Сие сообщается отнюдь не для облаю:
Ну, как у банде больше нема вже местоу-
Кажный ден мужиков сто
Остаюсь народный Улялаев".
Кашин, X,
Астрахань. XI- 1924.
______________________
1 Севрил (воровок.) - догадался.
ГЛАВА VII
"Июнь 20-е. На станции "Верблюжья"
Убили коммуниста и взорвали полотно".
"Июнь 21-е. Приезжал Блатной.
Спрашивал, может быть он тут нужен.
Отшили. Своих небось некуда деть.
Уехал. Говорил, что налетчики Одессы
Сенька-Сахалинчик и с ним человек десять -
Просятся к нам-они там не у дел".
"Июнь 25-е. Остановили поезд.
Публика - мешочники. Один - кооператор.
Молодой такой, шустрый. Кричал "пираты".
А денег всего 100 мильярдов с собой.
Думали больше. Пустили на "пику".
А деньги - Дылде (он крепко скандалил).
В тюремной теплушке нашелся кандальный
Какой-то офицерик. Возьмем за него выкуп".
"Июнь 30-е. Сегодня Серга
Шлялся пьяный и рубал прохожих.
Трое замертво, но четвертый ожил.
"Июль 2-е. Пронесся ураган".
"Июль 6-е. Ввели к Серге
Парламентера советских республик.
Атаман потянулся к своей серьге
(А серьгой-то висел серебряный рублик)
Да эдак в пальцах измявши вдруг
(Хоть правда и сам побледнел-то уж как):
"На,-говорит,-я рабочему друг-
Для милбго дружка и сережка з ушка".
"Июль 7-е. Вчера был почин.
Сегодня приезжал деникинский поручик,
Привез приказ на генеральский чин.
Крути, Улялаев, усы покруче".
"Июль 10-е. Были в кино,
Смотрели "Фальшивый купон" Толстого.
Мозжухин дуся. Лакали вино.
Дылда наскандалил и немного арестован".
"Июль 20-е. Взорвали "Вороное".
Локомотив пустили под откос.
Я ушибла палец (наружной стороною),
И теперь растет какая-то кость.
Краузе тоже болен. Хорошенький мальчик.
Читает Полежаева, становится в эффект.
Вот бы хорошо бы с ним скопить капитальчик
И где-нибудь открыть ночное кафе:
Лампочки бы красные, портьеры на блоке,
Столики в стекле, а под стеклом стихи,
Какого-нибудь модного, например, Блока.
.....................................................
Ох, как я устала от стихий".
Маруська дописала. Подсушила над свечой.
Краузе... С ним она не ссорилась бы веки.
Э, да что мечтать. Тряхнула плечом,
Вздохнула и подняла веки.
Женская тень раздевалась на стене,
Держа в зубах зазубренную шпильку.
"Ты умеешь гадать по рисунку теней?"
Пауза.-"А что-Серга небось пылкий?"
Гостиница, где жили Маруська и Тата,
Хорошенький карточный домик,
Рассыпалась об уличку, да и та-то
Заикаясь валилась под номер.
А в этом номере было темно:
Военный спец в соломенном кресле,
Упирая венгерки шнурованных ног,
Качался и думал песни.
Роста небольшого, в щеках слегка обрюзг,
Орлиные очи, брюшко, но плотность-
Хоть он приближался уже к сентябрю,
Но им не маслили батальные полотна.
А он их искал. С кадетской скамьи,
С юнкерских пьянок, с гусарских дуэлей
Мучился мыслью, что неужели
Жизнь пройдет как миг?
Люди обычно дней не замечают-
Живут как живется, только бы как все;
Лишь иногда за трубкой, за чаем,
А чаще в вагоне, плывущем в овсе,
Когда опустеет усталый чердак
От папок, телефона, заседаний и пульки,
Бывает, газетных будней черта
Распускается в тухлой мечтульке.
Но Зверж не мечтал. Даже весной.
Философия его выражалась мыслицей:
"Я не знаю, зачем я родился, но -
Раз я рожден-я должен вцепиться".
Он был умеренный штирнерианец
Под соусом ионийской школы,
Но звон шпор и погонный глянец,
Но даже его гусарский околыш-
Все, в чем армейская чвань плыла,
Для Звержа-пузырь. И гроша не стоит.
У него на века прищуренный план:
Прокатиться над миром звездою!
И с юности в зубрежке, муштре и дудье
По хронометру процеживалась каждая минута;
Он стал учитывать каждый день,
Записывая: научился тому-то.
Стратег, теоретик, четкий, как кодак,
Лет за 12 наконец накатал
Плотный томик-технический кодекс
Рейдов, позиций, разведок, атак.
Но издавать он не думал. О, нет.
Карьера военного писателя и лектора
Самая тусклая в поле того спектра,
Который расцветает перед Мозгом на коне.
О, нет, он выжидал. А пока,
Оловянные солдатики расставляя в панике,
Вел хитроумнейшие кампании
Combinaison' ом из "т" по "к".
Основная военная мысль Звержа:
Солдат - это нуль. Командир,- это все.
Но дело не в том, чтоб держаться тверже
И авторитет чтобы был высок.
История учит - татарская "лава"
Сильнейший метод, где требуется зверь.
Но разве (по Мольтке) конторский ландвер
Чопорной шагистикой их не раздавит?
Боевой опыт ему показал:
Сраженье не битва, а бегство и погоня,
И в ней животная психика кбней
Столько же весит, сколько сам казак.
А так называемый "дух"-ерунда.
Храбрости нет-есть стычка количеств
И их впечатленье от прущих наличии
Солдат.
Поэтому цель командира-добиться
Сведения к нулю одушевленности масс,
Так, чтобы выделить из нервов и мяс
Механику жестов рубийцы.
Иначе говоря, надо сделать так,
Чтоб в шансы не шла истерия части,
И какую бы линию ни приняло несчастье -
Найти для нее командный контакт.
Отсюда новая система боя:
Положим паника, буквально рябит вас.
К 1К общее правило, паника - проигрыш,
И ею кончается битва.
Но бегство перепуганных Жиздр и Коломн
Отмерь на план - и хаос построен:
Где распыленность-рассыпанным строем,
Где толпота-подобьем колонн.
И вот тут-то запасный комаядный состав,
Свой влет из резерва вытрубив резко,
Режет глаза своим кивером (сталь),
Управляя по плану случайным отрезком.
И так проскакать впереди, как в парад,
Чтобы дать осознать солдатне организацию,
Вдруг на дыбу повернувшись к братцам,
Грянуть - "Бригада, ура!"
Но для этого структуру гарнизонного болотца
Нужно подставить под свежую струю:
Строить солдат в шеренгбвом строю
Не по росту, а каждый раз - как придется.
Таким образом, взвод, отделенье, звено
Некогда не будут знать заране, кто в него заедут.
И конник, не привязанный к своему соседу,
Паники от строя не отличит под войной.
Отсюда ясно: паники нет,
Это тип измененного строя - и точка.
Пока боец еще на коне,
Сражение не кончено.
Эту теорию всей своей жизни
Пробовал пальцем на острие,
Отбывая в Коломне, в Голте и Жиздре,
Наступая на Сан и Острог.
И теперь, не вмурованный больше в казармы
С их казенной муштрой полинялых слав-
Он искал своих собственных армий
И в них королевский лавр.
И в самом деле: Россия глуха,
А чего-чего нет... Пшеница и ворвань,
В поле лисица, в лесу глухарь,
А коммуна нелепа, а царь нз дорван.
И Запад придет разбазарить на колонии,
Кроя ее карту шпорной звездой,
Нэ армия Звсржа коннол колонной
В какой-нибудь Кахетии обрубится в гнездо.
И те, оборвавшись на этих хижинах,
Оставят их в покое, даже станут покровительствовать
И будет королем у них наемный хищник,
Чужой по религии и по крови,
Итак, он сидел, качаясь в тэг-ноте,
Вздремнув под шушуканье болтовни сорочьей,
Пока на стене раздев-глась тень
И тело чернело в дыму сорочки.
И вдруг в простенок тревожное: тук-тук.
"Да-да?" "Послушайте, вы ничего не слышали?"
"Нет, а что?" "Такой воющий звук,
Длинный такой, пролетел над крышей".
Дыханье снаряда, взорвавшись в дым,
Отдало грох об гостиничьи ребра.
"Голубчик, золотко, будьте жэ добреньки -
Что ж это, боже мой... Воды..."
Свечной язык зарывался в копоть,
Стакан подзванивал, расплескивая поду;
Жэнская тень в ставенном хлопанья
Спешно одевалась и прыгала в воздух.
Второй задув, осыпая окна, _
Дрызгнув, цокнул осколок о лад
Медно-зеленых шеломов, и дрогнул
Колокол около колокола.
Зверж прошел в соседнюю дверь,
И Тата в ужасе кинулась на плечи.
"Ничего,, успокойтесь: Карл Зверж,
Имею честь. Вы можете облечься".
Но Тата ничего не понимала. Дрожа
В чулках и панталошках, она жалась к офицеру.
Контуженная улица, освистанная церковь,
Скоког подков, гудеж горожан.
Пузатый окуляр морского бинокля
Стянул вокзал, шатавшийся от боя:
Там хищно притушив свои стекла,
По рельсам гильзой скользил бронепоезд.
Облитые сталью башни под роспись
Лениво курились дырами жерл,
И по улице прыгала железная оспа,
Наспех рыща жертв.
Под самым окном, поперхнувшись пулей,
Развалился прохожий, и смок рукав.
Тата вскрикнула и в жмури уткнулась-
И вдруг на талии заныла рука.
Тата подумала: он маленького роста,
Поэтому его ладонь пришлась на бедро.
Отчего же он вздрогнул? И в челюстях дробь.
"Разве вы боитесь?" - спросила просто.
Потупился. Налившись, передвинулись уши.
И вдруг она почувствовала, что совсем раздета.
Вырвалась за ширма. "Там на столике груши,
А я, я сейчас... Только гетры мои где-то?.."
Третий раскололся в губернаторском дворце,
Прорыв туннель в катаклизме судорог.
Но Тата не заметила, занятая пудрой,
В своем, теперь единственном, золотом жерсе.
Встретились в зеркале. Экая красавица.
Его все улыбало, но супясь через силу,
Оттого, что и она краснела и косила,
Понял, что и он ей нравится.
И она. Она тоже. Поняла. Эго самое,
То, о чем поется в романсе De morte"
И еще в народных песнях, напр. "Ты коса ль моя".
И ударил, лопнув, четвертый.
Гай вбежал, широко дыша,
С энергичной пастью, от бега запарясь.
Из техноложьей куртки волохатая душа
Распирала верблюжку, как парус.
"Тата. Ффу-ты. Ох. Ну вот.
Они еще думают, что я их пленник.
Накинь манто, бежим на завод.
Там переждем отступленье".
Но ведь голос у Гая был суховат,
Не такой, как у Звержа - в прокатистых дрожьях.
Но ведь волосы тоже - степная трава,
Не так, как у Звержа-ежик.
И когда в автомобиле Улялаев и Зверж
Ее укутывали от ресниц до пяток,
Над самым базаром, выструивая взверть,
Павлиний хвост расфуфырил пятый.
Бежецк.
Х- 1924.