Главная
 
Библиотека поэзии СнегирёваЧетверг, 28.03.2024, 22:23



Приветствую Вас Гость | RSS
Главная
Авторы

 

Илья Сельвинский

 

         Улялаевщина

Первая публикация Гослитиздата 1935 г.
Позднее цензуровалась самим автором.

                               Б.Я. Сельвинской

 ГЛАВА I

Телеграмма пришла в 2:10 ночи.
Ковровый тигр мирно зверел,
Когда турецких туфель подагрический почерк
Исчеркал его пустыню от стола до дверей.

В окно был виден горячий цех
Где обнажалось белое пламя...
Комната стала кидаться на всех
Бешеными вещами-

И матовый фонарь, оправленный в кость,
Подъятый статуей настольного негра,
Гранеными ледышками стучался от энергий
В крышку чемодана из крокодильих кож,

Куда швыряло акции, керенки, валюты,
Белье, томик Блока, стэк с монограммой,
Шифрованное слово страшной телеграммы
Таинственное - "революция".

Суеверно сунут копеечный Спас.
Двор под черепом автомобиля ожил.
Судорожно свел никелированную пасть
Крокодил из чемодановой кожи -

Пока на подоконнике двуносый бульдог,
Копируя карикатурный обрюзг миллионера,
Стерег рассвет зеленовато-серый
И вздрогнул, заслыша гудок...

В окно неслась огневая метель:
В горячем цеху зарождалось солнце,
Как будто молотом и бессонницей
Там ковали мятеж!

Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики
Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
Выблескивая в лоске литье ребер и чекан щеки
Лихорадили от революционных малярий.

Хотя бы секунду, секунду хотя бы
Открыть клапана застоявшихся бурь...
А в это время Петербург
Вдребезги рухнул в Октябрь.

Директор узнал об этом раньше рабочих.
В. Н. Сугробов, горный король,
Оставил в кабинете обручи для бочек
И недокусанный сэндвич с икрой.

Да несколько депеш: капитану Канари,
Своей супруге Тате и некой мадам -
И вот крокодиловой кожи чемодан
Умчался, уменьшаясь в рубиновый фонарик...

А здесь, на костях, по болотной чаще,
Где только порханье нетопырей,
В грохоте колес, нажимая все чаще,
Головокружительно мчался и мчался
Завода ночной экспресс.

Но в день, когда черным углем на тракт,
Окровавленный знаменами, высыпал завод-
Казачья сотня, кривясь от зевот,
Тащилась атакой на вялых ветрах.

Казаку скука: рабочий, скубент...
Другой раз ни разу не дашь палаша:
Пару-другую конем положа,
Всего-то и бою, что гикнешь: "Бей!!"

Но тут уж ворочался с Мазура и Стохода
В шинели, закрахмаленной в крови,
В волдырях, обмотанных верстами походов,
Обрыганный вшами фронтовик.

И не успев ладно умучить, как люди,
За войну перелапанных дома баб,
С обрезом винтовки, от желчи лютый,
Красногвардейщиной пер в хлеба.

Как бочка, где бродит хмель и вода,
Пучась от газов, взрывает обруч -
Россия во чреве растила удар,
Разнесший ее христомордый образ.

И дедкой за репку по пене по той
Пошла катиться на ширмах "Петрушка":

Паук-протопоп, крича про потоп,
Да туз-буржуй на пушке,

Помещик Врангель с дяблями,
Ножки-фри, икотица...
Эй, яблочко,
Куды ж ты котисся?!

А пена капустой айда гуляет!
Это не люди, не стар и млад:
Это прет единица с нулями,
Это ожила сама земля.

Сама земля - погорелица,
Отряхаясь корнями рук;
Это мох бородой по коре лица,
Эго рыжих листьев под шапкой шум,

Это сап со свистом корчит гримасы,
Тиф кишками по швам в треск...
Выше громов вырастают массы -
Масссы через три "эС".

Если бы дым их избяных труб
За день сконцентрировать и просеять сажей-
Черный крест жирнотою в сажень
Лег бы по экватору и полюсам на круг.

Если бы из организма партизанских войск
Выпарить соль и разложить по улице:
С точностью до одной n-ной 7/10 унции
Пришлось бы каждому буржуа на хвост.

И та-та-таканье пулемета-та-та-та
И гранат лирический взвой-
Все воспевает исторический смотр
Массы, прущей в набатный звон.

Это был-труба, барабан!
Их последний - да. Раба!
И реши - жих-жах!
тельный бой - нив и шахт!

С Интер - пулеметы - нацио
Дзум пыйхь - оналом
Воспрянет - трубы - род - барабаны:
Людской! Гром. Бой.

Но покуда защищалась буржуятина клятая,
И завод дыбился рывком,
С морей налетел товарищ Гай, агитатор,
И с ним походный ревком.

Товарищ Гай: небольшой тик справа, .
Точно под скулой кишели муравьи,
Но торчали в глазницах черных, как рвы,
Круглые очки в железной оправе.

Товарищ Гай просмотрел свой актив:
Лошадиных, Четыха, Кулагин.
Хотя состав не так чтоб ахти,
Но авось да потянут тягу.

Итак, смета: Лошадиных в Чеку,
Четыхе завод (он парень с угрозой),
Кулагин пойдет в Губпродком и Угрозыск,
А Гай за всех на-чеку.

Ударник и стихийник, хам и герой,
В прорыве притушенной личности
Сашка Лошадиных без околичностей
Крой!

Сашка Лошадиных - матрос с броненосца:
Сиски в сетке, маузер, клеш.
Прет энергию псковская оспа-
Даешь!

Сугробовский молотобай Четыха Артемий.
Сурьезный. Ясного ума.
Мокрым утиральником обматывая темя,
В затмении чувствий был от бумаг.

Не раз, моргая, прижимал он шляпу:
"Д'товарищ Гай, смилуйся - по башке гул,
Неграмотный я, еле кляксы ляпаю,
А тут - доклады, счета - не могу..."

Зато вот уж Кулагин - мужичонка вострой.
Этот самостийничает - к преду ни ногой.
Губпродком обособил, ровно каменный остров,
Открыл междуведомственнейший огонь.

Но пузыря очками окна косые,
Сталью пера истекал неврастеник,
И от мыслей кружились плакатные стены
С гитарой и картой лоскутной России.

И товарищ Гай, как Москва на карте,
Привинтив по нерву на каждый Отдел,
Звонил: Четыхе -"Не хнычь - поднажарьте!"
Сашке-"Полегче".
Кулагину-"Дел?!?"

Он, всегубернский, лилипутный Ленин,
В клокотаньи классов, рас, поколений,
Напрягая жилы, так что дергалась десна,
Не знал ни режима, ни сна.

И только когда эта гунная страна
На минуту утихнет от арбы и отары,
Он дернет струну висящей гитары-
И, как пчела, загудит струна.

Грифа о гвоздик дребезг и пбстук,
Вощаной жилы соленое-ззз,
И о ресницу прохладный воздух
Призрачной стрекозы.

Как эта мягкая сонь редка.
Сентиментален зазывный звук,
И зачарованный смотрит, как -
Кружится бронзовый жук...

...Двести фунтов золотого мяса
С голубой лисицей как описать -
Ее перси - облачный пейзаж,
Ее плечи - это с умма сойти,

Ее женственное благородство
В жесте, в поступи, подобной езде,
Маслянистость полуоборота
Луковицы в гнезде.

И глаза. Да нет, надо видеть
Плутоватую невинность их дум
В апельсиновой сердцевине,
Замороженной во льду,

Где влажные дольки золотца,
Растягиваясь и сводясь,
Играют, точно два солнца,
Которыми лучится вода.

А ноздри! Ведь в них затерян
Ребус философских атак:
Реальнее всех материй
Обаятельная пустота.

О, моя дорогая валькирия,
Опущенная на проспект!
Какая, какая лирика .
Достойна тебя воспеть,

Когда твои, Тата, изогнутые
Губы смеются и манят,
И на плечах твоих - окна,
Как в петербургском тумане...

А впрочем - и снова челюсть крута,
Кнопка - вваливаются татары,
И по женской фигуре гитары-
С крылатой струной-секретарь.

И в озере, висящем на сером гвозде,
У рупора трубки, в креслах крылатых,
Черный рыцарь в хромовых латах
Меховые брови воздел.

Гундосит Кулагин: "Это что же, ничего? да?
Сашка вчера задержал меня,
А сегодня всех приехавших с 17-го года
Приказал комендатуре разменять".

Лошадиных гнусавит: "Антошка Кулагин
Персонально пределяет меж своими
Муку и сахар и прочие благи
И в списках ордеров его имя".

Гай хладнокровно стиснул мундштук,
Так что дым из трубы раздуло,
Так что бережно звездящие мечту
Зрачки нацелились, как дула.

Но киргизы, приехавшие с дальней Алчи,
За-раз галдят с раздраженьем и мукой
И не могут понять, почему он молчит
И бородкой пера играет с мухой.

Кулагин явился в чьем-то манто
На сером шелку под котиком. Пауза.
Гай: "Тэк-с... Ну, что ж, брат Антон".
Выдвинул ящик, нащупал маузер.

Кулагин понял. Полиловели губы,
Но по глазам заметалась жизнь-
"Товарищ Гай - я буду служить.
Вот-те крест. А касательно шубы-с..."

Пуля имела модный чекан -
И мозг не вытек, а выпер комом.
Четыха срочно переброшен в Чека.
Лошадиных стал губпродкомом.

Гай говорил. В лицо не глядел он.
Железом звучал его лозунгов лязг:

"Каждое зернышко - пуля белым.
Каждая ниточка-им петля".
Он никогда не размазывал: точка;
Дважды-два; буки-аз=ба.
И Сашка в гипнозе бежал по кочкам,
И сейфом казалась ему каждая изба.
Всем. Всем. Всем.

Братва, не щади их,
Комбед информирует только держись!
Лошадиных заслушает. Так. Лошадиных
Примет решенье и проведет в жизь.

И взвыла деревня. Туго. Нужда ей:
Дыра на ноздре, да ноздря на дыре.
Сашка не знает, не рассуждает,
У Сашки в кляксах шипит декрет;

Сашка готовит чернильный вихрь.
Стало быть надо. Он не кисель -
После поймут! И взвизжали бабихи
По реквизированной полосе.

На-голос и в причитаньи шла продразверстка,
Истово крестился заплатанный ветряк,
Пророк громами отмахивал версты,
Серчая на продармейский отряд.

Но Сашка Лошадиных - парняга ретивый,
Сашка врубит советскую власть,
Сашка знает: работа без срыва
Залог победы, рабочий класс...

Черные зори коченели в поле.
На заборе каркала мор карга.
Голод стоял. Был звон от запоя
Ветра в степи. Был гол курган.

Перла вошь-в чесотке крапивника,
Задувало с ветру, родила трава -
У ней был крестик очерчен на спинке,
И мерла кайсачья и мужичья рвань.

Но съезды и комиссии надежду питали-
Докторес доктрина с шишками ученостей,
Нахмурив морщины, утверждали: "Питанье -
Способус лечения самый бонус эст".

Итак - питанье. Упрятать толпу за
Жиры и сахар и соль??
А Вошь, обжираясь, пузырила пузо,
Дрыща яйцами в ямки сел.

И когда по утрам из заглохших грядок
Багряное солнце лучи подъемлет:
Казалось, - кровавая Вошь из ада,
Карабкаясь ножками, лезет на землю.

И в районе бархан поднялась баш-буза,
И на пункты коммунных пашен
Повел в набег верблюжий базар
Зеленый полковник Мамашев.

И по селам слух задымился золой,
Будто у озера муравой и мылдой
С конницей'в 50 голов
Гуляет партизан Дылда.

А за ним молва голосистая:
Что в разлужьях у Волчьего Спуска
С прапорами и гимназистами
Появилась какая-то Маруська;

Что, возвратясь из кандального Севера,
Рыща тырбан от туза бы к тузу б,
Гастролирует с уголовною хеврой
Мокрятник-Золотой Зуб.

Атаманы в лощине, атаманы на речке
Путников за зебры: "Ты чей, паря, а?"
Брызгала разбойничками Степь, что кузнечиками,
Да поджидала лишь главаря.

Улялаев був такiй - выверчено вiкo"
Дiрка в пидбородце тай в ухi серга-
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той Улялаев Серга.

Джаныбек. II-1924.
Пенза-Самара-Уфа"
XI-ХII-1924.

 

   ГЛАВА II

Лиловые тучи. Серое поле.
Умиротворенность и великолепие.
Пегие березки в золотой боли,
Задумчивая кляча с галкой на-репице.

Вода замирала. На дне из-под камня,
Колокольчиком ус завернув у рыльца,
Колыхая пузырь и зевая клешнями,
Зеленый рак мерцал и троился.

Гусиную стаю тянуло к морю.
Вода, как железо, делалась рыжей.
В белый туман проступали зори
От изморози в пупырижках.

И грибные дубы, полусонные, желтые,
Щелкая в пупики рябой картофель,
С треском раскалывали жирные жолуди
На чашечку с хвостиком и на кофе.

И розовые, пеженькие, черненькие хрючики,
Заливаясь петухами и немазанной осью,
Суетливо чавкали, крутя закорючкой,
Капая слюни и кидаясь в россыпь.

А меж двух берез наливался запад
У бугра багров, у листвы золотистей
И листья слетали, слоистые листья,
По красной кожице трупный крапат.

Поцелуй в землю, мертвенно звонкий,
И вот зарываются в осыпь и осунь:
И на их гусиных лапах, морща перепонки,
Тихо отходила - осень.

А к ночи ведьмы, подъяв на леса дыбы,
С мокрых деревьев скубили перья,
И сыпали хохот и льдистый перец
В венецианские окна усадьбы.

Буря качала волнами ветра,
Снежной пеной шипела,
Петушьем запевала, стругала ветви
И перебирала Шопена.

Но Шопен не давался. Холодный рояль
Щерил зубы и выл под вьюгу,
И Тата гасила зазвучий края,
Бледная от испуга.

Каприччио Листа и танцы Брамса
Капризные пальцы брали,
И бельма дыханий потели по глянцу
Черных зеркал рояля.

Но труп композитора с вьюгою, оба,
В тон нот вылезали,
В колонны свечей над воющим гробом,
В склеп огромного зала.

И когда казалось, что мир вымер,
И детонации ныли одни -
Сам убиенный Сугробов Владимир .
Являлся в такие дни.

Молча о плечи билась истерика,
Пальцы пушились тупей и нежней...
По ритуалу, выйдя из зеркала,
Он проплывал к жене.

И когда в его пальцах начала биться
В кипах летящих нот и книг,
Снизу по лестнице барский убийца
Дробил сапогами к ним.

Ось! И замок отскакивал, залаяв,
Путал портьерный шнур.
По-рысьи раскосый батырь Улялаев
На грудь забирал жену.

И, оставя мистический гул и холод,
Удобно качаясь в люльке рук,
Слушала сердца мужского стук,
Слышала лестницы старческий голос.

Сухие коробочки няниных комнат,
Такие, что спичка-и вспыхнут.
Обои в горошку. Диван огромный,
Турецкий такой да рыхлый.

Лоскутный коврик, шитый руками,
У баржи груженой кровати;
В божничке домашние тараканы,
Такие, что можно позвать их;

бутылка с вишней. Косящий запад.
Часы, говорящие: "Тата";
И в клетке яичные гусенята,
И нафталинный запах.

И Тате становилось так спокойно и просто,
И был бы уютен ее коробок,
Если б не эта харя в коросте,
Не то изрубленной, не то рябой.

Как это вышло? Когда... ну, вот это...
Как его? Ну, революция, да.
Так вот, когда объявили газеты-
Что дескать мм... деспотизм труда-

Володя поклялся, что он не допустит,
Вызвал уральцев и кайсачьи племена.
Потом мужики, говоря о капусте,
Осматривали комнаты и нуль на меня.

Потом ей сказали, что б она уезжала,
Что дескать барина "тово" да "тае".
И вдруг она прониклась такой к себе жалостью,
Бедненькая... Ну, за что это ей?

Она была уверена, что революция -
Это обида Неба на нее.
И Тата гадала буквами па блюдце,
В чем ее грех - и моли уась о нем.

А так как у ней собственный ангел в сердце
(Тата звала его запросто "Анжелик"),
Она и молила: "Анжелик, не сердься".
И вкусные слезы под ушком шипели.

В детстве ей служили три пары ног:
Мадам "Шип-Шип", Аксюша и "Курица".
(Она бывало в пакость возьмет и зажмурится,
Потому что ведь сразу станет темно.)

Но в Карлсбаде (он лечился от зоба)
Ее обручили. Было забавно.
Ей даже нравилось: она своенравная,
А он такой выдержанный - русская особа.

Правда, Ланские геральдика древняя:
Их предки норманны, но нужно понять-
У него на Урале завод и деревня,
В Ментоне вилла, в Москве особняк.

И началась жизнь-чюдная, прекрасная.
Предпишет из Парижа: "Сделать ремонт!"
А приедет: "Боже, здесь пахнет краской!.."
И тотчас укатит на какой-нибудь топЬ

А там знаменитый в ямочках круп
Облетит статуэтками все курорты юга,
И все уже знали: русская белуга
Плывет метать золотую икру.

А какие камни: один сандастр
По имени "Байрон" - черный, как крось.
И ледяной каллапс-"Первая любовь",
Спектральными туннелями звездастый.

А какой в Москве у нее салон,
Как едки и дипломатичны улыбки.
И все влюблены. Чуть вечер-"Алло!"-
Юрочка Гай или Котик Билибин.

Ах, Гай... Он любил о Тате погрезить.
Но как! Вслух и с латинской солью:
"Я Ваши ноздри сравнил бы с фасолью,
Если бы в ней хоть капля поэзии.

А впрочем... fа, sol (он трогает клавиш)-
Не это ли формула Ваших ноздрей?"
О, нет, согласитесь, что яд этих стрел
Никаким равнодушием не расплавишь.

И вовсе не по ее вине.
И если Сугробов надует губы,
Улыбнется, распускаясь, как жемчуг в вине:
"Вот таких-то, моя дудочка, и любят!"

Вообще-жила. Такая милая, лучшая,
Самая лучшая (нет, я беспристрастна).
И вдруг - такое. За что? Престранно.
Совершенно. Абсолютно. - Революция!

Осталась одной. Но ведь это же яма ж.
Ничего не умея, работай. А как?
Ну, вот и вышла пока что замуж
За самого дошлого казака.

И дедовский дом Сугробовых рухнул.
Улялаев забил колоннадную дверь,
Выбрал из флигеля 2 комнаты и кухню,
Вырезал землицы десятины с две.

Три раза проходили белые войска,

Три раза усадьба возвращалась бы Тате,
Но что за смысл судиться, искать?
Все равно большевики снова прикатят.

А если так - Улялаев за белых,
В драке за землю он их ненавидел-
Но все обошлось в самом лучшем виде,
И теперь мешали красные. И он не терпел их.

И верно: у него теперь барское хозяйство:
Голландки, симменталки, молочные козлицы,
А эти придут-заорут "да здравствует",
И сдавай на учет и жди реквизиций.

Но когда он услыхал, что генерал Субботин
Перевешал весь Ревком их губернии -
Успокоился враз, даже принял на работу
Какого-то очкастого, беглого наверно.

И вот теперь барствует - никаких забот нет,
Хитер да сметлив - всех позаклепал.
Девять ран, так на войне уж не работник,
Эта власть, та ли-он сам себе пан.

Но ныла в Улялаеве ссадина на сердце:
Купил он вот кусок молодой жены.
Она скучала в мезонине, в окна над сенцей
Глядя на плахты ядреных жниц...

И Улялаев сатанел: он у ней не первый,
Но только чуть дотронется - и пошла ловитв.
Законного мужа не голубила, стерва,
Плакала до хохота, говорила "вы".

Но понимал кавалерюга - не заматывал силищей.
Это, брат, панночка, кровей голубых,
И, нарывая голодом, мучается, ищет,
Как бы добыть любви.

Бережно осев на скамеечку, что под ноги,
Локти в колени, мизинцы в губу-
Думал: "Та разве ж тебя загублю,
Цацочка моя рбдпая".

И каждый вечер с ней, но один,
Просиживая в безысходной грусти,
Языком изнутри по зубам выводил,
Себя же стесняяся: "Тата", "Татуся".

Но в этот раз отсидев полчаса,
Обул плеча кожухом на ваксе,
По живую душу пошел он до "Васьки"
И долго в пашине плеши чесал.

И "Васька" парной теплынью вздыхал,
Оттеняя темноту фиолетовым глазом;.
И так было тихо, что даже доха
Шипела, когда в ней клещатик лазил"

Но вот Улялаев выкатил гербы -
И в этом Лжедмитриевом рыдване
Двух верблюжих идиотское рыданье
До плеч заплывало в сугробьи горбы.

Не выдержал. Выехал матерой Кирилыч
Искать ведьмовки или колдуна:
"Киземет, ось!-просю тебя: вылечь;
Донские дензнаки выкладу-на.

Щоб вона влазила на пидоконник,
Меня выглядаты-дай приворот".
А дома-то, на хуторе-то снаряжались кони
И на трубе сидела пара ворон.

Чемоданы, саквояжи в ярлыках Эзонцо,
Бесчисленных Виши, Кастаньол, Ментон,
Серый капор над черным манто,
А глаза как флаконы солнца.

Взбежал батрак, да обряжен как!
"Тата!"- "Гай, наконец-то".
"Ты меня заждалась, лебяженька,
Снежинка моя, невеста..."

Пара ворон, распахнув веера,
Седой чешуей взъерошась,
Сутуло махала, ныряя в буран,
Лапой звездя порошу.

Один, солидный, имевший нагул,
Присев на кибитку, взял ноту Кар-рузо.
Другой с удивлением выпятил пузо,
Комически раскорячась в снегу.

В сани зверея налезла доха,
Сунула за пазуху хохочущую шубку.
Меховыми хлопьями заносил шурхан,
Мороженым наслаивая дюны на порубке.

В пене поземки, в снеговой дым
Нервная звала и торопила дорога.
"Тепло тебе, Тата?" Дышло - дыдынь.
Коренной оглянулся - трогать?

Винный запах ноздрей ожег,
В голосе душные звуки.
Свернулась на нем в пуховой снежок,
Лебяжьи обвили руки.

О подбородок пальцами Брамс,
О щеку ресница нежится.
Нежно всасывается к губам,
Остановилось сежце...

Вороной строевик да савраска куцый,
Колики ног зазяблых,
А щеки-то, щеки-крепче яблок,
Так что нельзя улыбнуться.

Буран затих. Распашная езда,
Переговариваются копыта,
И Тате из ямы крытой кибиты
Видна лишь одна голубая звезда.

И, может, на самую эту звезду
Смотрел полудремой в кибитке Пушкин,
С таким же снежком на бобровой опушке
И так же сквозь дырочку ветер дул...

Вдруг -стали. На низовой.
Вопросительный посвист, полный вибраций,
И вот о снег полнозвучно бряцает
Красной мочи горячий звон.

И вно;вь остановятся. Через фут.
И друтая лошадь, слегка изгорбясь,
Выгнет хвост, но сделает - ффт.
Немного подумает и дернет корпус.

И сно/ва звезда. И на взгорьях круп
Черной луной взойдет из-за пуши,
И онова нырнет. И баюкает уши
Кры? Кру. Кры? Кру.

Так о чем она думала? Да. Оренбург.
Лошади всюду всегда одинаковы.
Здесь их слушали Пушкин, Аксаковы,
В этогм нытье снеговых бурь...

А над дохою в черном углу
Золотокрасный вспых папиросы
Выхватывал скулы, стеклянную россыпь
И черных глазниц лепную глубь.

Гай размышлял: "Я, как стержень, обвит
Проводами партии и пролетариата.
Я-организатор, я и лектор, я-оратор- .
Имею ли я право даже думать о любви?

И куда я везу ее? К военной черни
В будни, напряженные до невралгии,
Когда в утренний час не предвидишь вечерний,
Учел ли ты это? Нет. Не лги.

Да-это так. Но тут существенное "но".
Чго она? Гаремное животное, не более.
И в ее сознаньи жизненное поле
Лишь будуарная ночь.

Но если сознание - отблеск бытия,
То переплавить женщину в партийной плазме
Разве не заслуга? Не подвиг разве?
Кто же это сделает? Может быть и я".

Нет, не то. Это все казуистика.
Просто, дорогой, потянуло на ласку,
И сколько ты тут зубами ни ляскай,
Это любовь. Вот ее-то и выстегай.

"Стой!" - Демаркационная линия.
"Откуда? Куды?" Землянка. Загиб.
Лошадиными мордами, ссыпающими иней,
На звезду наступили казаки.

Гай подумал: "Тут я и умер".
На миг Но в ребре заработал винт.
И солнечным зайчиком перебликнул юмор,
Когда он швырнул документ: "Лови".

Сивый урядник, неграмотный ночью,
Высек зажигалку - и сунулся брунет:
"А-нэ-ан; ле-и-ли: Анализ Мочи".
(Иностранец должно быть.) "Сахару нет".

"А печать на месте?" - "Печать без сумлень..".
И тронул лошадей нсрастрелянный чекист,
И мча, от хохота рухнул на колени,
Рыдая в железные очки.

Воротился Улялаев на верблюжьей паре
Толечко-только белой зарей.
Распахнуты ворота. Не выбегает парень.
В конюшнях с яслей стрельнул хорек.

А в жениной светелке, где воздух напрыскан,
В коптящей лампе щипцы для волос-
На туалетном столике синяя записка:
"Прощайте-уехали. О-сь".

Прыгнул вниз. Перебросил чепрак.
Хвать с места. Конь с ног.
Сугробы шарахались. Снежный прах
Рвался ямской, степной, лесной.

В чугунный гуд шестилетний "Ворон",
Массивной кости густой жеребец.
Перси раздув о вспыльчивый норов
Без сети прожилок и жира без;

Зеленое мыло запенив на-земь,
Космато дымя чернобыльник волос,
Отливая по шкуре в сочном обмазе ,
Лиловый, синий, багровый лоск -

Жужжит в распахе, оскалясь белками,
Перетопом копыт отбивая зарю,
Он жужжит, спотыкаясь звездами о камень,
Селезенкой короткий чревя хрюк.

Мышцы ныряли. Вновь нарывали,
Вылепливаясь в барабанной мяздре.
И трепетала в полет, в порыванье
Летучая мышь ноздрей.

Весьегонск. ХI-1924
 

   ГЛАВА III

Ехали казаки, ды ехали казаки;
Ды ехали казаhа?ки, чубы па губам.
Ехали казаки ды на башке па?пахи
Ды наб'шке папахи через Дон на Кубань.

Скулы не побриеты между-зубами угли
По коленям лея наворачивает - "Нно!" Эх.
Конские гриевы ды от крови? па?жухли
Ды плыло сало от обстре?ла в язвы и гной.

Добре, лошадйеха, что вышла? от набега
Опалило поры?хом смердючье полыме.
Только штб там злвтря ды наша жизь? ка?пейка,
Ды не дорубит шашыка - дохлопнет пулемет.

Кбни-вы-коняэги, винтовки меж ушами.
Сивою кукушко?й перкликались ПОДКОВУ.
По степу курганы, ды на курган ем?шаны
Ды на емшан "татарыки" да сивай ковыль.

Гайда-гайда-гайда-гайда - гай даларайда
Гайдаяра гайдадйда гай да лара (свист)
По степу курганы, ды на курган ем?шаны,
Ды на емшан "татарыкй" да сивай коо?выль.

Конница пбдцокивала прямо по дороге,
Разведка рассыпалася ще за две версты.
Волы та верблюды, мажарины та дроги,
Пшеничные подухи, тюки холстин.

Из клеток щипалися раскормленные гуси.
Бугайская мычь, поросячье хрю.
Лязгает бунчук податаманиха Маруся
В николаевской шинели с пузырями брюк.

Гармоники наяривали "Яблочко", "Маруху",
Бубенчики, глухарики, язык на дуге.
Ленты подплясывали от парного духа,
Пота, махорки, свиста - эгей...

А в самой середке, сплясанный стаей
Заерницких бандитщиков из лучшего дерьма,
Ездиет сам батько Улялаев
На черной машине дарма.

Улялаев був такiй: выверчено вiко,
Дiрка в пидбородце тай в ухi серга.
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той батько Улялаев Серга.

А за ним вороной - радужной масти:
Ночь, отливающая бронзой и рудой:
Дед - араб, отец - Орел, а сама матка
Из шестой книги дворянских родов.

А за ним на возу-личная музыка:
Скрипка, бубен, гармонь да рояль,
А за ними на тачанке попка "Кузька",
Первый по банде жидомор и враль.

А за ним - тонная. Косяки, табуны,
Кухня, палатки наряданныя. Щербатая
Дюймовочка, волчьи бунты,
Тачанки с пулеметами, зарядный ящик.

Ехали казаки та ехали бузуки,
Дэ своротыли - зосталося на льду
Копытска печатня, зеленая грязюка,
Навозна юшка та самогонный дух.

Деревни объезжали-в хутора заезжали,
В хуторах хозяева-милости просю,
Атаману с есаулом парят и жарят,
Казакам каши, борща, поросю.

У которой лошади шишка, подпежье,
Язва, лизуха, або так мокрец,
Хуторяны сменивали на сухих и свежих,
Купоросью пичкали, аж пока окреп.

Ехала банда по тому по березаю;
В бубен тарахтел передовой головорез.
А подле атамана, попригнувшись, как заяц,
Под галоп проходил подговор главарей.

Маруська тянула непременно на Царицын
(Там у ней любовник завалялся - ей бы с ним.)
Дылда был против: на город не зариться.
Князь Кутуз-Мамашев: обождать до весны.

Маруська тянула: "Да разве ж это жизнь?
Что мы тут такое? Воришки, тьфу!
А там - мы крестьянское движенье, анархизм,
Попадем в историю - это вам не фунт".

"Зуб" надвинул свой апашский берет- .
Он мечтал о городе, как о Джиоконде:
Слямзить - стырить - сдонжить - сбондить -
Слящить-стибрить-спурить-спереть1.

Дылда, гениальный молодой галчонок?
Никак не старше 19 лет,
Имевший на поясе турецкий пистолет,
На совести десяток удавлых ополченцах,

Дылда, бесшабашный, забубенный, горький,
В наклеенных усах, по Улялаеву "тэмнiй",
Зимой и летом носящий на темени
С хвостиком донышко арбузной корки,

Дылда был против: "Тута ворон-знакомый,
До чорта маманек, тачанок, кобыл.
Чуть понапрут - мы айда и дома,
Пойди разбери-на, хто у банде-то, был".

Князь Кутуз-Мамашев, хищный и мудрый,
Ус по-китайски лысый кусал.
Тайною мыслью ощурилась мурда
И потно под ним прокипел кайсак.

- Джирайда. Сугласен. Набег на город,
Там укрепиться, а пустепенно
В кантарах2 грузить по аулам порох,
Стягивая в банду киргизлар из степей.

А пусле. Ночью. Выползть-и чжур!
(Загнать гиньджял Улялаеву в сердце.

У руских перерэзить, как бараний гурт,
И податься под знамя Турции и Персии.
____________________
1 Все 8 слов означают - украсть (воровск.).
2 Кантара - мешок для шерсти.

Уй-баяй. Сам он будет хан,
Сорвав мурун-дук1 российского ига.
И шлапачок наездника наизнанку прыгал,
По брюхо проваливаясь в бархан.

А сам гайдамак развалывся та таяв;
Трясця ii матери - дiвка права:
Вождь анархыстив Серга Улялаев
Идэ на войну за народни права.

Вин нэ допустыть ныяких безобразьев,
Три дни на грабеж, а тамо - цыц. Ны гу-гу!
И уже расплывались Пугачев и Разин
Под улялаевщины гул...

Капая солнцем, закартавила труба,
Заливая уши расплавленной медью,
И долго было звонить и греметь ей,
Пока собиралася рада рубак.

Тут были гунны - верблюжники из Азии,
Крестьяны с онучами и козьей шкурой.
Суровые Дюма-отцовцы южных гимназий,
Керенские прапоры и волки Шкуро.

Пока труба - тарирора - грасировала тра-тара"
И разбухался облаком под лошадьми снег,
Вылез пейзанин с жестами оратора
С затертыми подтеками от лапок пенснэ.

_______________
1 Мурун-дук - деревянный гвоздь, который продевается
верблюду в ноздри и служит для управления.

"Братва! Мы сейчас выступаем в поход.
В поход, если хотите - крестовых рыцарей.
Мы должны устроить бойню пехот
Красной республики - Царицына.

Какая вам разница, где вам слечь?
Днем поздней или ранее.
Вы умрете! Но помните: вашу честь
Почтят в Учредительном собрании".

Улю-лю! Го-го! Долой! Подавысь!
Геть к чертям! На чурбан его!
По стрибожьим низинам языческий свист
Мизинца и безымянного.

Растопырив ковбаски своей пятерни,
Батько, да гавкнув: "Цыц" он.
"Сынки. Як я бачу, нема вжэ дурных, .
Щоб за смэртью пойты на Царицын.

Ни. Я гадаю -не худо було б
По карбованци в ту полосу иты,
Только хто боится може пули у лоб -
Хай сидэ пид юбкой. Голосуйтэ".

Папахи на пиках тысячами пугал
Замотались мохнатой горой.
И опять по отрядам во всю степугу
Выдробил банду барабанный горох.

И таборы двинулись.
На ветру выгоря,
В храпе задаваясь перед полком,
Под оуркой Дылды крылатый от вихря
Голубой в яблоках екал конь.

И вдруг лопнул. С визгом железо
Запело-и, ввинчиваясь в мороз,
Стеклянным звоном в рощицу врезалось,
Корчуя петушьи лапы берез.

Улялайцы сдрейфили. Отдали повод я.
Задние в шпоры - ау! Лататы.
Улялаев спокойно ухи поводит:
Смотрит-сакли аула та тын.

Смотрит: воинская кухня, телеги.
А на горизонте погромыхивает бой.
Вот звезданула буденновка. Егерь.
Ага: это красный обоз.

И вдруг рябью пулемет татакнул,
И под-гору всего в какой-нибудь версте,
Прямо на обоз в рассыпную атаку
Чьей-то конницей палит степь.

Белые с тыла зашли на займище.
Вот из револьвера рвется дымок;

Вот уже сабли хищно хлыщут.
Баста. Не воротятся домой.

Батько к своим совам приладил бинокль-
И карликами в круглый аквариум вплыли
Силуэты всадников, заостренный оклик,
Спирали ветра и пыли.

 

Аул Урда (Ханская Ставка).
III-1924

 

Произведения

Статьи

друзья сайта

разное

статистика

Поиск


Snegirev Corp © 2024