Сергей Марков

 

        Избранное

КАСТРАТОРЫ БЫКОВ

На протяженье множества веков
Никем еще доныне не воспеты
Суровые кастраторы быков –
Невольные бродяги и поэты.

На их одеждах густо пыль легла,
Их руки сходны с черными гужами,
Цветной мешок с тяжелыми ножами
Они хранят годами у седла.

Когда, шурша багряной шерстью, бык
Увидит покачнувшееся небо,
Он знает, что к бедру его приник
Суровый жрец неотвратимой требы.

Зола подсолнуха, как почерневший снег,
На рану ляжет пухлою тропою,
На мерный шаг к стадам и водопою
Сменяет бык весенний буйный бег.

1924


ЮРОД ИВАН

Над Угличем несутся облака,
В монастырях торжественное пенье,
Юрод Иван, посаженный в ЧК,
Испытывает кротостью терпенье.

Но вот в подвале раздается гуд.
Мелькают в люке головы и плечи,
Мадьяры красноштанные идут,
Ругаясь на неведомом наречье.

"Вставай, юрод!" - "Я кроток, сир и гол,
И сам Господь послал мне эту долю". -
"Скорей вставай, последний протокол
Гласит: "Юрода выпустить на волю".

Юрод в ответ: "Страдания суму
Я донесу. ...Крепка Господня дума..."
Юрод умолк, и грезится ему
Горящая могила Аввакума.

"Но мы тебе не выпишем пайка,
В Поволжье голод, уходи отсюда". -
"Хочу страдать". Оставлена пока,
Уважена юродова причуда.

Над Угличем несутся облака,
В монастырях мерцанье белой моли,
Так поминали в древние века -
Горбушкой хлеба и щепоткой соли.

1926


НЕЖНОСТЬ САНКЛЮТОВ

Мы не знаем слова «Пощади!».
Пусть кипит кромешная работа –
Великан на светлой площади
Пробует ступени эшафота.

В горе нашем, хмурясь и дрожа,
Смертным криком надрывая голос,
Мы несем на острие ножа
Нежность, тонкую как женский волос.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Старых рвов зеленые трущобы.
Нежность к погибающим вождям
Обрастает черной тенью злобы.

В паутинном стынущем углу,
Не найдя кривого изголовья,
Робеспьер на каменном полу
Стонет и плюется синей кровью.

Перед устьем гибельной тропы
Он упал… Готова ли могила?
Эй вы, там, цирюльники толпы,
Не жалейте жаркого точила!

Он лежит… Виски – что серебро.
Слушай, страж, зевающий у входа:
Кандалы, пеньковое жабо
Не к лицу Защитнику народа!

Председатель тайного суда,
Разложи скорей свои бумаги!
Ведь не зря сегодня господа
Вынули упрятанные шпаги.

Нам гробницы – стены волчьих ям,
Мы – колосья темного посева.
Нежность к убиваемым вождям –
Лишь подруга алчущего Гнева.

Он идет, горит багровый рот…
Песня гнева, ты не вся пропета!
Мы не зря промыли эшафот
Рыжей кровью Толстого Капета!

1927


ПОЛКОВОДЕЦ

Люди скажут: сутул и стар,
Седеет волос, кривится рот.
А я потопил германских гусар
В дремучей трясине мазурских болот.

Я окружил железным кольцом
Страну сирот и горьких невест,
И сам император с отекшим лицом
Надел на меня захватанный крест.

Но вдруг я узнал, что почета царям
Не хочет отдать измученный строй,
Тогда я крикнул своим егерям,
Что каждый из них – храбрец и герой.

Я знаю – они не поверили мне;
Ведь каждый из них отвечает за всех.
И с правого фланга в большой тишине
Послышался злобный и тихий смех.

Кривясь и шатаясь, с парада ушел,
Узнав, что слава дешевле слез,
И золоченый царский орел
Наутро умрет от свинцовых заноз.

Я перед красным столом стоял,
И на меня смотрела страна,
Меня помиловал Трибунал,
И на виски сошла седина.

Но кто помилует муку мою?
И кто осудит ярость души?
Я тот, кого смерть боялась в бою,
Почет отшвырнул, как слепые гроши.

Шершавый кумач шуршит во дворе,
Шаги детей теплы и легки,
А я умираю в дымной норе,
В пыльной Москве, у древней реки.

Холодный засов стучит по ночам,
И двери отворены в желтый ад;
Неслышно подходит к моим плечам
Светящийся взвод германских солдат.

У них не видел никто из родни
Жестких цветов у белых могил,
Запомнил лишь я один, как они
Глотали кровь и раздавленный ил.

Они говорят: "Болотных дорог
Нам не забыть, умирай скорей,
Тебя покарает тевтонский бог,
Железный владыка земли и морей".

Плывет и качается жирный ил,
Уйдите отсюда, я вовсе не тот,
Я веру в богов и царей потопил
В трясине мазурских болот!

1927


КИНЕМАТОГРАФ «ХИВА». Год 1920-й

И толпа по-своему права –
Подавай ей громкие картины,
У кинематографа «Хива»
На плакатах скачут бедуины.

…Мгла пустынь, похожая на сон,
И нашивки черные пилотов,
Бравый иностранный легион
Целый день лежит у пулеметов.

Темной кровью землю обагрив,
Уползая за кусты мимозы,
Умирает благородный рифф,
Льются глицериновые слезы.

Пошлостью заезженных легенд
Веет от потертого экрана,
Над тобой сейчас висит Ташкент,
Холст заката, рваного, как рана.

И напротив, у больших дверей –
Портупей начищенные пряжки,
Бороды хивинских главарей,
Шлемы и зеленые фуражки.

Ведь эпоха гордостью детей
До краев наполнится, как соты;
Строгий вход в Иллюзион Страстей
Сторожат клинки и пулеметы.

И плакаты дела и борьбы
Утверждают право человека
Славу исторической судьбы
Уложить в одной двадцатой века.

Перечтет история сама
Все дела от Пянджа до Аракса!
Пленного высокая чалма
Склонена перед портретом Маркса.

Жителям ущелий и пустынь
Зов газет нетерпеливей моря –
Новая, гортанная латынь
Восклицает: «Побежденным – горе!»

1929


НАЕМНИК

Ему всех гурий, прикрепленных к раю,
Пообещал английский офицер,
Он разрядил свой ржавый револьвер,
Упал в траву и крикнул: "Умираю!".

Но сторожа неколебимых стран
Сказали: "Ранен!" – и уселись рядом,
И дрогнул под забрызганным прикладом
Сожженный поцелуями Коран.

И за стеною камеры – покой,
Наполненный обещанной наградой,
Владеет чернокрылою цикадой
Здесь гурия с накрашенной щекой.

Вода и хлеб – как магометов плов,
И он сидел, нагнувшись над едою,
Пока начальник с дымной бородою
Не произнес давно известных слов.

Толмач отрезал прямо: "Умирай..."
Он вытер губы в ожиданье чуда.
Был упомянут строчкой "ундервуда"
Он в синих списках на отправку в рай.

1929


* * *

Где-то падают метеориты.
У поэтов не хватает ни чернил, ни слов.
А вы живете спокойно и сыто
В Омске на улице Красных Орлов.

Где-то в океанах гибнут канонерки,
Многих отважных и юных нет в живых,
А вы ежемесячно ходите к примерке,
Благодетельствуя бедных портных.

И, пожалуй, вовсе не было б хуже,
Если б в вашу жизнь ворвался разлад,
Если б вас соблазнил усатый омский хорунжий
Этак лет пятнадцать назад.

Пусть бы вы его не забыли долго –
Усы, погоны, дым папирос…
Но вы не нашли такого предлога
Для тайных вздохов и мучительных слез.

1930


РАЗГОВОРЫ РИФМАЧЕЙ

Мы славим труд винтовки и сохи,
Мы прославляем праведные войны,
Мы посвящаем женщинам стихи
И думаем, что их они достойны.

Закат плывет – медлителен и рдян
И заливает облачные склоны,
И в бронзовом сиянии полян
Гуляют наши будущие жены.

Пускай на их смеющихся телах
Тяжелая невинность опочила,
Но мы, прелюбодействуя в стихах,
Разводим кровью вязкие чернила.

Ведь каждая, достойная венца,
Любым из нас принадлежит по праву,
Пускай подобны женские сердца
Пустым жестянкам, брошенным в канаву.

Нам вручены холодные ключи
От арсеналов веры и безверья,
Сжимайте крепче, братья рифмачи,
В худых руках припадочные перья.

На всем лежит безверия печать…
Мы в песнях бродим вдохновенной кручей…
Но ведь нельзя ошибкою считать
И радугу, ломающую тучи?

1930


ТОПАЗ

Я в Азии встречал полночный час.
Я знал – в арыке утонул топаз,
Последнее сокровище владыки,

Краса Коканда и мечты Хивы…
Я знал – ресницы мертвой головы
Еще мигали на багровой пике.

Топаз горит… Шумят карагачи…
Топаз руками ловят басмачи,
Склонясь недвижно над водой стальною.

Как будто близок боевой сигнал,
Они спешат… И теплый конский кал
На их подошвах освещен луною.

Но басмачам топаза не найти!
Оборваны кровавые пути,
Пути свирепой и случайной славы –

Над мертвыми, прогнав ночную хмарь,
Висит, как плод сияющий фонарь,
В прямой руке начальника заставы.

1930


УЛИЦА АРАБОВ

Пусть будет так – скрывает, как туман,
Ее лицо решетчатый чачван…
Я подойду… В колючей, душной мгле
Увижу бровь, подобную стреле.
Ее лицо встречая, как зарю,
Я радостью и нежностью горю!

В ее глазах крылатый вздрогнет свет,
На мостовую упадет браслет.
Сухой старик, что на орла похож,
Мне в горло сунет трехугольный нож,
И бренные останки повлекут
На улицу Арабов, в сонный пруд.
(Зачем не знал я раньше?
Там всегда
Качается зеленая вода.)
Убийцы трупу прохрипят: «Лежи!»
И вымоют ослепшие ножи.
Пускай мальчишки, поднимая вой,
Играют сероглазой головой.

…Велик соблазн найти такую смерть.
Обрушить жизнь на глиняную твердь!
Дождусь того, что братский мне Восток
Со мной железный возрастит цветок.
Мы будем вместе в гордые года
В большой пустыне строить города.
(О хлопок, - бледный первенец пустынь –
Моей горячей дружбы не отринь!)
Мы сделаем, чтоб смуглый мир не знал
Великой тайны черных покрывал!

Я не умру. И девушек мне жаль:
У них глаза, как дымчатый хрусталь,
А на ресницах – сладкая печать.
Их губы не умеют целовать.
О полудети! В первом темном сне
Грустят о неизведанной стране.

…С тобою вместе я тогда пойду
На Улицу Арабов и Урду,
Когда, вернувшись из песчаных стран,
Я приведу чугунный караван.
И, слыша толп гортанный перелив,
Бродя в холмах из персиков и слив,
Не захочу в тот день совсем смотреть
На тлен гробниц и Синюю Мечеть.

И, все познавший, на признанья скуп,
Почуяв близость судорожных губ,
Я думать буду, что светла вода
Кипучего и звонкого пруда,
Того, где дети, поднимая вой,
Играли сероглазой головой,
Ее кидая в высохший арык
На улице
Исчезнувших
Владык…

И я теперь на все нашел ответ:
Сейчас я молод, завтра – буду сед.
Как все – планеты древней старожил –
Ее любил и жизнью дорожил.

На Улицу Арабов посмотри
В тот час, когда воскреснут фонари!
Вот здесь я умер, в полдень, не крича,
И кровь моя, краснее сургуча,
Застыла в щелях раскаленных плит…
Твоя любовь мне выдумку простит…
О Старый Город!
Пыль на мостовой
И радуга над самой головой!

1930


УССУРИЙСКАЯ БАЛЛАДА

Можешь ты держать пари:
У него высокий чин,
Приезжал на Уссури
Самый главный мандарин.

Плечи держит на отлет,
Гладя вышитый погон.
Десять шелковых знамен,
Бронированный вагон,
На площадке пулемет.

И ученый какаду,
Пестрый корм клевать устав,
Голосит на весь состав:
"Вырвем красную звезду!"

Гаоляны высоки,
В гаолянах зреет злость,
Ест акульи плавники
В бронепоезде наш гость.

А в харбинский ресторан
С круглым шрамом на щеке
Входит Черный Атаман
В краснокрылом башлыке.

Машет саблей дорогой,
А изгнанники кричат:
"Полегли по сотне в ряд
От штыков и от гранат
Добровольцы под Ургой!"

Снег Москвы – теплей перин,
Спят в Кремле колокола,
Честь двуглавого орла
Защищает мандарин!

Пулеметный частокол,
По штыкам ползет туман,
Сторожат зеленый стол
Мандарин и атаман.

Пьют и курят до зари
В ожиданье эстафет,
Прочертив на карте след,
Грозди бешеных торпед
Разбросав по Уссури.

Шлет депешу Сахалян:
"Взять границу не могли,
Кирасиры в гаолян
На рассвете полегли".

И кричит хунхузский волк:
"Атаман! За все труды
Просит мой особый полк
Вдвое денег и еды!"

Не поможет динамит.
Зол китайский казначей...
За кордонами гремит
Круглый говор москвичей.

Взвыл по-волчьи атаман,
Отступая на Гирин.
А учтивый мандарин,
Позабыв свой важный чин,
Сел в большой аэроплан.

А забытый какаду,
Видя сто крылатых звезд,
На оконную слюду
Уронил свой пестрый хвост.

И в окне мелькнул лампас,
Тормоз вдруг засвиристел...
Выходить не первый раз
Атаману на расстрел!

1930


ТЕЛЕГРАММА

Все говорят, что в Мезени
Тундра, мох и тюлени,
О моя дорогая,
Точка и запятая,
Привета этого строчку
Кончаю и ставлю точку.

1932


ПЕСНЯ МАТРОСОВ

В тени глухих пещер,
В глубоком иле,
Суровый Китченер
В коралловой могиле.

С улыбкой сгнивших скул,
В почете и награде
На сборище акул,
Как на большом параде.

Он спит, судьбу кляня –
Свою удачу…
Туда бы короля
Еще в придачу!

А небо – только тронь –
В окисленных отравах,
И пуншевый огонь
Горит в подводных травах.

Таков морской удел;
Горят растенья…
Но это – мертвых тел
Кромешное свеченье.

Для нас готовит дно
Широкие перины –
Летит веретено
Проклятой субмарины.

Приди, приди, сестра,
На наш молебен –
С полночи до утра
За нами гнался «Гебен».

И он друзей узнал,
Привет был жарок,
Послал нам адмирал
Письмо без марок.

И страшно и темно,
И дым навесом –
Германское письмо
В полтонны весом;

И едкая слеза,
Как в солеварне.
…А брат закрыл глаза
На синей Марне.

Чужой корабль нас спас,
Ходил по кругу,
Вылавливал как раз,
Что мертвую белугу.

Ждала ты жениха,
А он, на горе,
Оставил потроха
В Немецком море.

Куски собрать не вдруг,
А ты – слепая,
И цинковый сундук
Несут сипаи.

Шинелью он покрыт,
Ревут подружки,
И тяжелей копыт
Пивные кружки.

Приди, ударь, гроза,
Сверкай в тумане,
Солдатская слеза
В кривом стакане!

И мы в веселье злом
Дворцам покажем,
Что мы тройным узлом
Веревки вяжем.

1934


МОРЕХОДЫ В УСТЮГЕ ВЕЛИКОМ

Разливайся, свет хрустальный,
Вдоль по Сухоне-реке!
Ты по улице Вздыхальной
Ходишь в шелковом платке.

Разойдись в веселой пляске!
Пусть скрипит родимый снег.
Незадаром по Аляске
Ходит русский человек!

Незадаром дальний берег
Спит, закутавшись в туман,
Господин наш Витус Беринг,
Смотрит зорко в океан.

Кто сказал, морские други,
Что померк орлиный взор
И сложил навеки руки
Наш великий командор?

И на хладном океане
Нету отдыха сердцам –
Там ревнуют индиане
Девок к нашим молодцам!

Где шумят леса оленьи –
Черноплечие леса, –
В индианском поселеньи
Вспомним синие глаза.

Видя снежную пустыню
Да вулканные огни,
Вспомним улицу Гулыню,
Губы алые твои.

Скоро снова дальний берег,
Ледяной высокий вал.
Командор наш Витус Беринг
Никогда не умирал!

Жемчугами блещут зубы,
Будто в тот приметный год
Командор в медвежьей шубе
Вдоль по Устюгу идет.

Ведь и времени-то малость
С той поры прошло, когда
Ты герою улыбалась
У Стрелецкого пруда!

Твоему простому дару
Был он рад, любезный друг, –
Он серебряную чару
Принимал из милых рук.

1939


* * *

Если голубая стрекоза
На твои опустится глаза,
Крыльями заденет о ресницы,
В сладком сне едвали вздрогнешь ты.
Скоро на зеленые кусты
Сядут надоедливые птицы.

Из Китая прилетит удод,
Болтовню пустую заведет,
Наклоняя красноватый гребень.
Солнце выйдет из-за белых туч,
И, увидев первый теплый луч,
Скорпион забьется в серый щебень.

Спишь и спишь... А солнце горячо
Пригревает круглое плечо,
А в долине горная прохлада.
Ровно дышат теплые уста.
Пусть приснится: наша жизнь чиста
И крепка, как ветка винограда!

Пусть приснятся яркие поля,
глыбы розового хрусталя
На венцах угрюмого Тянь-Шаня!
Дни проходят, словно облака,
И поют, как горная река,
И светлы свершенные желанья.

Тает лед ущелий голубой.
Мир исполнен радостного смысла.
Долго ль будет виться над тобой
Бирюзовой легкою судьбой
Стрекозы живое коромысло?

1940


* * *

Знаю я - малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мед.
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждет
Серп горбатый в дедовском овине.

Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.

Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовешься Ангелиной,
Где морские волны с мерзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?

Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!

На перилах синеватый лед.
Слабая снежинка упадет -
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.

Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Все равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!

1940


РЯБИНИН – ГОРОД

Цветет в Рябинине герань,
И на столе вздыхает ткань
Камчатой скатертью с кистями.

Смеются алые уста,
Когда - нарядна и проста -
Ты пьешь рябиновку с гостями.

В ковригу воткнут синий нож,
И чарка алою слезою
Блестит...

Я знаю - ты живешь
За малой речкой Бирюзою.

К тебе за Бирюзу пойду,
Щеколду у дверей найду,
Сдержу, чтоб не раздалось звона.

Ушли ли гости? Все ли спят?
Не спишь ли ты? Считает сад
Хладеющие листья клена.

Рябинин-город! Явь иль сон?
И смех, и волосы, что лен,
И рассудительные речи,

В светлице - шитые холсты,
И вздохи теплой темноты,
И в полотне прохладном плечи!

Не зря в Рябинине подряд
...Семь дней сверкает листопад,
Не быть ли заморозку ныне?

И не сочтешь ли ясным днем
Ты утром иней за окном
И снег туманный на рябине?..

1940


ЗАПАСНОЙ ПОЛК

Воют чахлые собаки,
Что-то взять не могут в толк,
В славный город Кулебаки
Входит наш запасный полк.

Светит синенький фонарик
И трепещет, чуть дыша,
Хоть бы вынесла сухарик
Пролетарская душа.

Как на грех, сползла обмотка,
И шагаешь ты, скорбя,
Что прелестная молодка
Косо смотрит на тебя.

Скоро ты поймешь простое
Недовольство милых уст, -
Неудобство от постоя,
А карман солдатский пуст.

1941


В КАЗАРМЕ

Когда б ценила твой талант –
Болела бы душой, –
Так объяснит тебе сержант,
Хоть младший, хоть старшой.

Напрасно письма ждешь на штаб,
Надежду брось свою,
Любила бы – пешком дошла б,
В любом нашла краю.

Коль пишет, что дела не так
И деньги, мол, нужны,
Тогда дела твои – табак,
Спроси у старшины.

В дверях стоит морозный пар,
Кто плачет у дверей?
Она. Любовь есть высший дар, –
Спроси у писарей.

1942


ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ В КАЗАРМЕ

Растет поэмы нежный стебель,
Запретный теплится огонь
В казарме, где орет фельдфебель
И плачет пьяная гармонь.

Где тускло светятся приклады
И плавает угарный свет,-
Для русской музы - русой Лады -
На грязных нарах места нет.

Искусства страшная дорога
Ведет к несбыточной мечте,
А жизнь - нелепа и убога
В своей обидной наготе.

А если сон смежит ресницы -
Он явит скорбную судьбу;
Все чаще Полежаев снится,
Босой, в некрашеном гробу.

И только свет посмертной славы
Поэту оставляет мир;
Как лист языческой дубравы,
Заплещет имя: Велимир.

Не стыдно миру... В смрадном лоне
Томится гордость лучших лет,
И на скоробленном погоне
Желтеет грубый трафарет.

Ну что ж!.. Он к этому привычен,
Одним святым трудом дыша.
Сочтите - сколько зуботычин
Сносила гордая душа.

Пусть, надрывая бранью глотку,
Склоняясь к острому плечу,
Фельдфебель требует на водку -
Грозится отобрать свечу!

1942


СОСЕДКА

Хороша была соседка.
К ней я хаживал нередко,
Помогал ей сеть плести;
Издевалась все, плутовка,
Что работаю неловко
— Так, что острая бечевка
Руки режет до кости!
«Государыня-соседка,
Беломорская кокетка!
Не в корысть, не в лесть, не в честь,-
Ради ласкового слова —
Полюби меня такого
Вот, каков сейчас я есть!»
«На мою ли участь вдовью
Со своей пристал любовью? —
Хоть путину пропусти!
Мы с тобою, чай, не дети;
Помоги сначала сети
Поскорее доплести.
К берегам идет селедка,
В море вышла вся Слободка —
Рыбу черпают ведром;
Третий день все лодки в сборе,
Третий день играет море,
Отливает серебром!»
Показал я тут отвагу!
Вот, когда цедил я брагу,
Ел гречишные блины.
Мы с соседкою не спали,
Сеть надежную вязали —
Сажен в десять долины...
У сударушки в Поморье
Теплый дом стоит на взгорье
В бревнах — ясная смола...
У сударушки в светлице
Свет лежит на половице,
Печь просторна да бела...
Взводень ходит в море яром,
Угли светят алым жаром,
Злится синяя зима...
Пусть смолою дышат сени —
Уезжаю из Мезени,
Проводи меня сама!
Ветер льды гоняет в море,
Мерзлый невод на заборе —
До весны ему висеть...
Если б я тебя не встретил,
Первой ласки не заметил —
Я в снегах бы мог сгореть!
Я в иных краях нередко
Вспоминал тебя, соседка,—
Свет архангельской зари!
И теперь подчас тоскую;
Хорошо б найти такую
В славном городе Твери...

1942


СУСАНИН

Поет синеволосая зима
Под окнами сусанинской светлицы…
Приснились - золотая Кострома,
Колокола Ипатьевской звонницы.

Трещат лучины ровные пучки,
Стучит о кровлю мерзлая береза.
Всю ночь звенят запечные сверчки.
И лопаются бревна от мороза.

А на полу под ворохом овчин
Кричат во сне похмельные гусары -
И ляхи, и оборванный немчин,
И черные усатые мадьяры.

Прощайте избы, мерзлые луга,
И темный пруд в серебряной оправе…
Сколь радостно идти через снега
Навстречу смерти, подвигу и славе…

Сверкает ледяная бахрома.
Сусанин смотрит грустными глазами
На полдень, где укрылась Кострома
За древними брусничными лесами.

И верная союзница - метель
По соснам вдруг ударила с размаху.
"Метель, стели мне снежную постель,
Не зря надел я смертную рубаху…"

И почему-то вспомнил тут старик
Свой теплый кров… "Оборони, владыко:
Вчера забыл на лавке кочедык
И золотое липовое лыко.

И кочедык для озорных затей
Утащат неразумные ребята.
Ленился, грешник, не доплел лаптей,
Не сколотил дубового ушата…"

...И вздрогнул лес, и засветился снег,
Далеким звоном огласились дали,
И завершился стариковский век
Причастьем крови и туманной стали.

… Горжусь, что золотая Кострома
И у моей звенела колыбели,
В просторах, где лесные терема
Встают навстречу солнцу и метели.

1943


БАТЮШКОВ

Печальный Батюшков - во мгле
В земле своих Прилук...
О, сколько было на земле
Свиданий и разлук!
И сколько горестных утрат
На гибельной стезе...
Вся жизнь - как черный виноград
На сломанной лозе!
Не слыша звона аонид,
Расставшийся с мечтой,
На дне безумья разум скрыт,
Как перстень золотой.
Тревожный Батюшков постиг:
Спасенья не дано,
И всколыхнется лишь на миг
Багряное вино.
И снова в страшной тишине,
Как двадцать лет назад,
Потонет в горькой глубине
Неоценимый клад.
Он знал давно: Торквато Тасс
Был с ним судьбою схож!
Пророчества внезапный глас -
Как леденящий нож.
Вернется все, что было встарь,
И сбудется, как сон...
А кесарь мой - святой косарь, -
Писал в безумье он.
Горел полуночный огонь.
Кто знает - почему
Луна, могила, крест и конь
Все чудились ему?
И до рассвета слышал он
Неутомимый звук -
Протяжный, постоянный звон
Колоколов Прилук...


ЗЕМЛЕПРОХОДЦЫ

Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли
И улыбались ясными глазами.

Просторы открывались, как во сне,
От стужи камни дикие трещали,
В Даурской и Мунгальской стороне
Гремели раскаленные пищали.

Тревожно спали у глухой воды,
Им снег и хвоя сыпались на спины,
Им снились богдыханские сады,
Кричали златогорлые павлины.

Шли на восход… И утренний туман
Им уступал неведомые страны.
Для них шумел Восточный океан,
Захлебывались лавою вулканы.

Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и суровой сказки!
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.


АННА

Когда мы Анну хоронили,
Тащили гроб, -
По броневым автомобилям
Блуждал озноб...

На окровавленном лафете
Ее везли,
Кричали женщины и дети
В глухой пыли.

Ее зарыть сегодня надо
Здесь, на плацу,
Десятидневная осада
Идет к концу.

Она пока еще - нетленна,
Светла ладонь...
Так пусть и плечи, и колена
Пожрет огонь!

Спешите! Поджигайте разом
Могильный шелк
Пока надел противогазы
Смятенный полк.

Смотрите! На уступе голом
В последний час
Огромным черным ореолом
Встает фугас.

У стен бетонного редута
Весь полк склонен,
В ревущем пламени мазута -
Узор знамен.

И небо круглое ослепло...
Не верьте снам.
Она вернется в виде пепла
Обратно к нам!

Осыпав гроздья мертвых галок,
Подкрался газ
И синим запахом фиалок
Дохнул на нас.

Но Анна - пламенем воспета,
И Анны - нет!
...У черной койки лазарета
дежурит бред.

Она - тепла и осиянна -
Сошла ко мне..
Пустое! -
Тень аэроплана
Летит в окне...


МАРИНА

Пыльный шум толпится у порога...
Узкая Виндавская дорога,
Однопутье, ветер и тоска...
И вокзал в затейливых причудах -
Здесь весь день топорщатся на блюдах
Жабры разварного судака.

Для тебя ни солнца, ни ночлега,
Близок путь последнего побега,
Твой царевич уведен в подвал,
Свет луны и длителен и зыбок,
В показаньях множество ошибок,
Расписался сам, что прочитал.

Паровоза огненная вьюга,
И в разливах тушинского луга
Вспоминай причудливую быль -
Здесь игра большая в чет и нечет,
Волк в лесу. А в небе ясный кречет,
А в полях ревет автомобиль.

Обжигай крапивою колена,
Уходи из вражеского плена
По кустам береговой тропы!
За Филями на маневрах танки,
У тебя ж, залетной самозванки,
Прапоры да беглые попы.

Да старинный крест в заречной хате...
А сама служила в Главканате
По отделу экспорту пеньки.
Из отчетов срочных заготовок
Убедилась в прочности веревок,
Сосчитала пушки и штыки...

Посмотри, прислушайся, Марина,
Как шумит дежурная дрезина,
Шелестят железный мосты,
Как стрелки берут на изготовку
Кто клинок, кто желтую винтовку,
Как цветут и шевелятся рты.

И стрелки в своем великом праве
Налетят, затравят на облаве,
не спастись ни в роще, ни в реке.
А на трупе - родинки и метки,
Четкий шифр из панской кнтрразведки,
Что запрятан в левом каблуке...