Андрей Широглазов

 

Жизнь полностью

          ЧАСТЬ 2

 

ГЛАВА 4
 

НЕПОСТИЖИМАЯ ЖЕНЩИНА

Чем бы дитя ни тешилось - лишь бы дитя не плакало.
Старую эту истину я повторяю вновь.
Непостижимая женщина держит меня за лацканы,
бьет по щекам ладонями и говорит про любовь.

Я покупаю шарики, и надуваю шарики,
и заставляю шарики женщине этой служить.
Непостижимая женщина радуется, как маленькая,
и полагает искренне, что мне без нее не жить.

Чем бы дитя ни тешилось - лишь бы оно не плакало...
Шарики мои брошены, плод любви - без корней.
Непостижимую женщину я обнимаю ласково
и абсолютно беспочвенно ее называю своей.

Сказать что в женский океан филфака я кинулся, очертя голову, прямо с высокого мужского обрыва - значит, покривить душой. К 17 годам мужики не играли в моем формировании какой-то существенной роли, за исключением, конечно, папы Гены и деда Макара. Но их допускали до моей "драгоценной" особы весьма редко и эпизодически. Лишь поездки в тайгу и на рыбалку, во время которых я имел возможность спокойно пообщаться с отцом и дедом, могли считаться чем-то вроде суровой мужской жизненной школы. Все остальное время меня ревниво делили между собой мамуля, баба Лариса и баба Маруся. Причем, мне кажется, что таежные поездки здорово портили им кровь: только в этом случае они не могли меня контролировать, поскольку не знали - о чем это мы там беседуем и какие-такие темы поднимаем. Это их нервировало и лишало сна, но поделать с этим они ничего не могли: суровые сибирские законы заготовку ягод и орехов относили к сугубо мужским занятиям и "баб" в тайгу не допускали.

Не знаю до сих пор - что именно хотели "вылепить" из меня мои любимые женщины, поскольку каждая из них к процессу этому подходила настолько индивидуально, что подчас сводила на нет многодневные усилия двух других. Наверное, ничего плохого. Но, Бог ты мой, я частенько думаю - во что бы я превратился, если бы слепо следовал всем рекомендациям любящей родни? К счастью, у меня была голова на плечах, книги под подушкой и Галина Михайловна в 17-м кабинете - еще одна знаковая женщина в моей жизни.

Человек сугубо городской (я бы даже сказал - болезненно городской), я почему-то больше всего на свете любил проводить время в деревне у бабушки Маруси и деда Макара. Правда, деревней поселок Мегет с 15-тысячным населением назвать было трудно, но бабушкин дом стоял на последней улице и из его окон был виден лес. Так что при моем воображении представить себя жителем глухой таежной деревушки было делом трех секунд. За добрый десяток лет я окружил себя в Мегете таким фантастическим миром, что до сих пор, приезжая туда, я чувствую магию моего былого присутствия. По ночам я тихонько выбирался из дома и часами лежал на сеновале, широко открытыми глазами глядя в усеянное звездами августовское небо. Зимой я строил на огороде причудливые крепости, в которых разыгрывал целые истории из рыцарских времен. Весной я буквально пропадал в лесу, возвращаясь затемно с охапками вербы и черемухи. А осенью поздними вечерами я с наслаждениям в гордом одиночестве шлепал по лужам в свете тусклых деревенских фонарей. Мне было хорошо одному.
 

ОДИНОЧЕСТВО

Одиночества щенок лохматый
тихо дремлет на подстилке мятой,
притомившись от дневной работы -
в клочья рвать мои стихи и ноты.
День прошел и наконец-то вот он -

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества котенок шустрый
наблюдает со стола за люстрой.
Свет от люстры по столу струится,
на клочки моих стихов ложится.
А в окно уже давно стучится

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества скворец бездомный
чистит перышки в прихожей темной.
Он такой смешной и безголосый,
поселился у меня без спроса,
чтоб шептать мне по ночам вопросы

в час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества щенок ментальный,
одиночества скворец нахальный,
одиночества котенок глупый,
и в клочках моих стихов халупа.
Я сижу и ожидаю тупо

час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Но временами мое общительное "Я" вырывалось наружу и немедленно требовало дружной компании. И она, естественно, тут же находилась. Звали моих деревенских друзей Светка, Наташка, Маринка и Ольга (причем, именно так, а никак иначе - в деревне вариантов не существует: либо Светлана, либо Светка. И так на всю оставшуюся жизнь).

Со Светкой мы были ровесниками, Ольга была нас старше на два года, а Маринка с Наташкой - на столько же младше. Наш квинтет никогда не был стабильным: внутри него шла постоянная борьба интересов и привязанностей, в которой я принимал самое активное участие. Все мы были в то время существами среднего рода: по раз и навсегда заведенному порядку я не относился к девчонкам как к девчонкам, они мне платили тем же. Впрочем, мы друг друга здорово дополняли. Объединив наши усилия, мы навыдумывали такое количество игр и развлечений, что со временем вполне могли бы стать законодателями моды в целом городе. Но мы были не тщеславными, и нам вполне хватало друг друга.
 

НЕ ЛЮБЛЮ

Сияет месяц в небе, как подкова,
кометы чертят в воздухе петлю.
Мне говорят: "Люби его такого".
А я его такого не люблю.
Он рыжий. Мне же хочется льняного,
льняного никому не уступлю.
А мне кричат: "Люби его такого!".
А я его такого не люблю.

Он вырежет на лавке глупо слово,
а я его тихонько соскоблю.
А то еще - люби его такого,
а я его такого не люблю.
А в гости вдруг заявится он снова,
то я ему на кухне постелю.
Подумаешь - люби его такого!
А я его такого не люблю.

Он ходит под окном до полшестого,
вынашивая подлую мыслю:
мол, вдруг я полюблю его такого.
А я его такого не люблю.
Льняного ж хоть небритого, хоть злого,
хоть пьяного, хоть рваного стерплю.
А этот ходит трезвый, как корова.
Ух, я его такого не люблю!

В Ангарске же, напротив, я совершенно менялся и вместе со своими школьными приятелями дружно относился к женскому полу свысока. Впрочем, это не требовало от меня каких-то особых усилий. Напротив, одноклассницы и соседки по двору казались мне глупенькими, пустенькими, подленькими. Они были настолько не похожи на моих отчаянных деревенских подруг, что казались мне существами совсем другого рода. Поэтому-то первая "девушка" появилась у меня только в десятом классе.

Звали ее Оля Левандовская. Сразу вспоминается Шолохов: "Конечно, если смотреть на нее со стороны - ничего в ней, наверное, не было. Но я-то смотрел на нее не со стороны, а в упор". В упор она мне нравилась: правильные черты лица, короткие черные волосы со стильной стрижкой, неплохая фигурка... Больше ничего память не сохранила. Правда, по характеру она была стервозной и не по годам жесткой, но в то время это воспринималось как нечто оригинальное и штучное. Я не влюбился, нет. Просто ощущения, которые я испытывал, прогуливаясь по темным ангарским улочкам, мало походили на те, которые я испытывал до сих пор. И сердце мое переполнялось чувством новизны, мягко переходящим в чувство благодарности за эту новизну.

Я ее раздражал. И понимая это, я впадал в состояние противоречия и раздражал ее еще больше. Она ждала действия - я предлагал ей стихи. Она хотела грубости - я был вежлив до неприличия. За два месяца знакомства мы отдалились друг от друга дальше, чем иные пары отдаляются за целую жизнь...
 

ЧУЖАЯ ЖЕНЩИНА

Чужая женщина закуривает "Ту",
и каждый жест ее - из области искусства.
А я словами заполняю пустоту
за неимением желания и чувства.

Чужая женщина смеется невпопад,
чем обстоятельно мне действует на нервы.
А я с тоской гляжу на серый циферблат
и открываю дефицитные консервы.

Чужая женщина закуривает "Ту"...

В те годы Ангарск был четко разделен на зоны влияния молодежными бандитскими группировками. Мой дом в 92-м квартале принадлежал к так называемым "дробям". А дом моей подружки стоял в самом центре района, который контролировали "хомеи". А поскольку мой класс в то время держал "мазу" и слыл своеобразным "дробовским" центром, меня очень быстро вычислили. Целую неделю я упорно провожал Олю до дома, около которого меня не менее упорно дожидалась толпа моих сверстников. А когда я выходил из подъезда - начиналась драка. Впрочем, дракой это было назвать трудно, скорее - избиение (парня с девушкой в Ангарске не трогали никогда, даже если это был заклятый враг, но как только он оказывался один - его ожидали неприятности). По иронии судьбы Левандовские жили в том же самом доме, в котором до третьего класса жил я. И однажды, когда кулак над моим многострадальным лицом был уже занесен, кто-то из "хомеев" вдруг удивленно воскликнул: "Андрюха! Ты, что ли? Так почему же ты раньше не сказал?!" Через полчаса мы расстались почти друзьями. Мне было разрешено приходить во двор в любое время, но я уже решил, что с меня хватит. Больше мы с Олей не виделись. К взаимному, как мне кажется, удовольствию.

А потом был филфак, и сотни стервозных, не по годам жестких левандовских окружили меня со всех сторон. И я с самого начала был вежлив до неприличия, а если натыкался на упорное сопротивление - читал стихи. Опыт не прошел даром. А когда натиск становился бурей, я пел песни, которые при правильном применении (глаза в глаза, и не отвлекаться!) оказались мощным психологическим оружием.
 

НЕ СХОДИТЕ С УМА

Не сходите с ума - я не то, кто вам нужен.
Просто очень уж вьюжит в чистом поле зима...
Я не стану, мой друг, никогда вашим мужем.
Не сходите с ума, не сходите с ума...

Просто свет фонаря неприкаянно ярок,
просто вьется в лесу первых лыжен тесьма...
Скоро эта свеча превратится в огарок...
Не сходите с ума, не сходите с ума...

Я не прав - в суету погрузив вашу душу...
Что для вас этот снег? Просто белая тьма.
А когда все пройдет - я, наверное, струшу...
Не сходите с ума, не сходите с ума...

Я менять не спешу что-то в этом укладе.
Просто бешенный снег позанес все дома.
Вот и все - мне пора. Ну а вы, Бога ради,
не сходите с ума, не сходите с ума...

Поразительно, но этот нехитрый прием почти всегда срабатывал. Видимо, атмосфера, которой нас окружили опальные преподаватели, располагала к трагикомедии...

Правда, от двух девушек мне пришлось отбиваться немного дольше, чем от остальных. Они оказались на редкость проницательными и вывели-таки основные принципы воздействия на меня. Одна, по имени Вера, какое-то время удерживала меня тем, что постоянно была рядом со мной (принцип №1: мне неудобно просто так прогнать человека). Другая, по имени Люда, воздействовала на мою жалость, изобретая для нее сотни различных поводов (принцип №2: если человек нуждается в моей помощи - ему нужно помочь). Я не прогонял и помогал, но это все, что я им мог дать, а им хотелось большего. Увы, но большее я хранил, как зеницу ока, прекрасно понимая в глубине души, что если целое разбить на части - получатся лишь осколки. И ничего другого получиться из этого просто не может. Диалектика!

Конечно, в чем-то я был редкой сволочью. Но жизненный опыт, наложенный на мою книжность, спасал меня от многих глупостей.

Еще в свое время, в лоне семьи, я настолько возненавидел малейшую фальшь, что чувство это стойко пронес через всю последующую жизнь, основательно ее этим испортив. Мамуля, изначально порывистый и искренний человек, оказавшись в конторской среде, благодаря своему актерскому дарованию, очень быстро переняла стили поведения и правила игры этого мира. Как бы не пил отец, какие бы тайфуны не сотрясали наш дом, в глазах ее сослуживцев все должно было выглядеть о,кей. Приемы в нашей квартире чем-то напоминали английские рауты, на которых меня заставляли читать стихи, а позже - петь свои песни. Я не бунтовал и делал все, о чем просили, но в глубине души пропитывался ненавистью ко всему ненастоящему, дутому, фальшивому. Причем, с каждым разом это чувство усиливалось, и количество наконец-то переросло в качество.

Я смотрел в глаза своим филологическим однокурсницам, одногрупницам, соседкам по общежитию и видел в них то, что они так упорно пытались скрыть на словах. И в душе у меня поднималось что-то неприятное и черное, заслонявшее собой все остальное.
 

ЛЮБОВЬ

Пока жива моя любовь и вера
в то, что любовь моя, как снег, чиста,
я не боюсь объятий Люцифера
и не надеюсь на объятия Христа.
Смешно искать причастия в таверне
и в бардаке найти пытаться суть...
Одна любовь меня хранит от скверны,
одна любовь мне освещает путь.

Мне век подсунул сложную задачу,
но мы сыграем с веков в "се ля ви".
Мне жизнь дана, и я ее потрачу
всю до конца - служа одной любви.
И пусть кричат: так, дескать, не бывает.
Мне наплевать на крик чужой тщеты...
Одна любовь мне душу согревает
в краю российской вечной мерзлоты.

А если вдруг случится, что в греховном
своем стремлении все сделать поперек
я в раскаленном пламени любовном
когда-нибудь сгорю, как мотылек,
я буду горд за то, что был в ответе
за тех, кого однажды приручил,
одной любви служа на этом свете
по мере всех своих способностей и сил.

Я всю жизнь искал НАСТОЯЩЕЕ, а Лукавый подсовывал мне фальшивки. Хотя иногда мне кажется, что я чересчур привередлив и строг в своих оценках. Не знаю, может быть. Но я таков, каков есть, и больше никаков... А будь я другим, кто знает - к какому берегу прибила бы меня моя утлая ладья...

ГЛАВА 5

В школе я никогда не был лидером. Все, в чем я мог хоть как-то проявить себя, мало котировалось и в классе и во дворе. Пока мои товарищи дружно обсуждали вчерашние потасовки и позавчерашние свидания, я читал книги, писал стихи и блистал интеллектом на избранных уроках. Правда, мои гитарные изыски находили кое-какой отзвук в суровых мужских сердцах одноклассников, но для лидерства абсолютно недостаточный. А после 8 класса я и вовсе отдалился от них, ступив на опасный путь местного острослова.

Шутил я зло, вкладывая в остроты всю свою нереализованность на других поприщах. Добрая половина обидных школьных кличек принадлежала мне. Авторство многочисленных эпиграмм и пасквилей, гуляющих по школе, тоже было моим. А в 10 классе мы со своим другом-художником Петей Медведевым и вовсе стали выпускать стенную газету "Полундра", в которой высмеивали все, что нам попадалось под "горячую" руку. Разразился скандал, во время которого мы с коллегой приобрели мученические ореолы и столь необходимый нам авторитет. Однако до конца испить чашу заслуженной славы нам так и не удалось. Школа кончилась, и началась взрослая жизнь.

Филфак неожиданно дал мне то, чего я так и недополучил в своем десятилетнем ученичестве. Все мои таланты вдруг оказались востребованными, и даже высокий рост, которого я так когда-то стеснялся, и благодаря которому несколько лет таскал на своих плечах кличку "Длинный", стал предметом нескрываемого интереса самых разных людей. Девушки видели во мне завидного кавалера, с которым не стыдно пройтись по улице, а университетские тренеры - восходящую звезду легкой атлетики. Кроме этого меня сразу же пригласили в труппу местного народного театра. И я стал жить на разрыв.

Это было счастливое время освобождения от комплексов и осознания себя лидером. Вечно отодвинутый на второй план более сильными и раскрепощенными сверстниками, я вдруг стал постепенно становиться знаковым человеком и неординарной личностью. Не взирая на жесткие графики тренировок и репетиций, я умудрялся ко всему прочему удерживать лидерство и в учебе.

Все это продолжалось ровно столько, сколько мне понадобилось времени, чтобы понять, что отныне весь окружающий мир принадлежит мне и при этом - вполне законно.

Жил я в то время у бабушки Ларисы вместе со своей двоюродной сестрой Наташей, которая училась на 4 курсе политехнического института и готовилась стать специалистом в области атомной энергетики. У нас сложились странные взаимоотношения: этакая дружба-вражда, которая в любой момент могла вылиться либо в немотивированную ссору, либо в многочасовые задушевные разговоры. Однако к этому времени я уже по горло был сыт женским окружением, и все чаще оставался ночевать в общежитии филфака на улице 25-го октября, 25.
 

ПРОЩАНИЕ С 207-Й КОМНАТОЙ

Ходили мы, любили мы, страдали мы.
И комендант от ярости потел.
А пили мы, по-моему, за Сталина,
особенно - когда Дагаев пел,
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов:
"Товарищ Сталин, вы - большой ученый".
И громко плакал пьяный Бутаков.

Растерянный у нас - да упокоится!
Потерянный у нас - да обретет!
И ждали мы, что дверь вот-вот откроется,
и старый друг возьмет да и зайдет -
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов,
но, как и мы, навечно обреченный
сносить усмешки умных дураков...

А слухами планета наша полнится...
Мы беззащитны в правоте своей.
Наверное, когда-нибудь исполнится
все то, о чем мечтал Хемингуэй -
в наш тесный круг попавший точно к месту
и извлеченный из других миров.
Налить ему штрафную за "Фиесту"!
Возьми гитару, Юра Бочкарев!

Споем про "глухарей на токовище" мы,
пока нам Вяткин там варганит грог.
Наверное, когда-нибудь отыщется
давно пропавший Миша Гутентог -
в наш тесный круг случайно вовлеченный
и извлеченный из других кругов...
Товарищ Миша, вы - большой ученый...
Хотите водки? Рюмку, Бутаков!

Потерянное наше поколение
когда-нибудь отыщется в веках.
Но как нам надоело, тем не менее,
все время оставаться в дураках.
Наш тесный круг распался понемногу,
в солидных превратились мы людей.
Друзья, постойте, выпьем на дорогу
и будем делать вид, что все о,кей...

Миша Гутентог - мой однокурсник и старший товарищ - сыграл в моей жизни весьма примечательную роль. Впрочем, он и сам был весьма и весьма примечательным человеком.

Полуеврей-полунемец, Миша был талантлив до неприличия. В свои 23 года он успел закончить музыкальное училище в Братске, какое-то время отработать директором музыкальной школы, отслужить в армии (естественно, в музвзводе) и поступить на филфак. К моменту нашего с ним знакомства он владел гитарой, фортепьяно, трубой и собирался осваивать баян и скрипку. У него был 1-й разряд по шахматам и светлая голова будущего ученого-лингвиста. Литературоведение он за науку не считал и читать художественную литературу не любил. Зато в общежитии на его книжной полке стояли тома Виноградова, Шмелевой, Азадовского и иже с ними. Преподаватели-русисты души в нем не чаяли, а он позволял себе вступать с ними в спор по поводу и без повода. Впрочем, надо отдать ему должное, мнение свое он отстаивать умел и переспорить его было практически невозможно.

Именно он в свое время затащил меня в легкоатлетическую секцию. Именно он поддерживал мое стремление получше освоить гитару. Именно он организовал на филфаке Союз дураков, который доставил мне немало веселых минут. И во многом благодаря ему я стал членом педагогического отряда "Товарищ", который сыграл в моей жизни определяющую роль.

 

 

ГЛАВА 6

Попасть туда без Мишиного участия я не мог ни под каким соусом. Дело в том, что в те годы "Товарищ" представлял из себя своеобразный симбиоз из студентов-историков и студентов-журналистов. Причем, костяком отряда были именно те люди, которые мне так не понравились еще на "абитуре". Об историках же и вовсе ходила дурная слава "стукачей" и "функционеров". Да никто и не скрывал, что большинство из них в будущем предполагает пойти по партийной линии. Так что общество в педотряде подобралось еще то.

Я же всегда был оппозиционером и скрытым дессидентом. Еще в школе я никак не хотел вступать в ряды ВЛКСМ, хотя пионером был убежденным и даже каждое утро честно гладил свой красный галстук утюгом. Но к 10 классу я был уже достаточно начитан для того, чтобы совершать политически безнравственные поступки.
 

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Послушай, друг, ты слишком стар для этого вопроса.
И для других вопросов, друг, ты тоже слишком стар.
И сладок дым Отечества, как дым от папиросы...
Но что нам дым Отечества, когда в душе пожар?

Горим мы синим пламенем - вот в этом все и дело.
Зажгли себя по дурости, чтобы светить в веках.
А спохватились давеча, глядь - все перегорело,
и мы с тобой остались, друг, в гигантских дураках.

А впрочем, нам ли сетовать на наше пепелище?..
Светить всегда, светить везде - удел самоубийц.
Гляди-ка: дым Отечества струится по кладбищу,
стирая преждевременно улыбки с наших лиц...

Давай, мой друг, возьмем сейчас с тобой по "банке" "белой",
посыплем пеплом головы и примем умный вид.
Ах, сладок дым Отечества, когда оно сгорело,
и горек дым Отечества, пока оно горит...

И все же мне не удалось остаться перед собой честным до конца. Коварные учителя заронили в мою душу семя сомнения, и я логично решил, что если такой пустяк как нечленство в комсомоле может сыграть отрицательную роль при моем поступлении в университет, то этот пустяк нужно устранить. И вот с двумя одноклассниками-раздолбаями мы явились на бюро райкома, где состоялся примерно такой разговор. "Сколько макулатуры вы сдали в этом году?" "Нисколько". "А металлолома?" "Столько же, сколько макулатуры". "Давайте поговорим по Уставу ВЛКСМ". "Простите, но я его не читал". "А сколько орденов у комсомола?" "А фиг его знает". После чего бюро единогласно проголосовало за наше членство. Со мной тогда чуть не случилась истерика от смеха. Так что убежденным комсомольцем я никогда не был и к подобным людям относился как к кретинам.

И тут ко мне приходит Гутентог и говорит: "Я тебя в педотряд записал, и все уже за тебя проголосовали. Так что готовься к поездке в лагерь". Мне было все равно куда ехать, а Миша был моим лучшим другом, и я решил, что ему видней.

Коммуникабельный по натуре, я довольно быстро сошелся со своими новыми "коллегами", резонно решив, что детей нам вместе с ними не крестить. Правда, филологические друзья-дисседенты мрачно предупредили меня, что я пошел не по той дорожке, но сбить меня с пути неистинного им так и не удалось.

Вот так и получилось, что после первого курса я совершенно неожиданно для себя поехал в пионерский лагерь "Лесное" в город Железногорск-Илимский. Поехал в несколько расстроенных чувствах, поскольку к тому времени у меня-таки появилась "подружка", и расставание с ней было мучительным.

Света Зарубина училась в одной группе с Гутентогом и принадлежала к той же компании, что и мы с Мишей. Состав ее был разновозрастным, разношерстным и какой-то стабильностью никогда не отличался. Единственным обязательным правилом служило наличие мозгов в похмельных головах. А кроме нас с Гутентогом, пили там все и помногу. Мы же пока еще занимались своей легкой атлетикой и блюли режим.

Друг на друга мы со Светой обратили внимание на фольклорной практике в районном центре Ольхонского района под красивым и романтическим названием Еланцы. К тому времени я уже несколько "развязался" и пару раз позволил себе чуть побольше того, что может позволить себе студент на практике. Это чуть не стоило мне места в университете. Но, слава Богу, все тогда закончилось хорошо, и по возвращении в Иркутск у нас со Светой случилась своеобразная "медовая неделя". Абсолютно, впрочем платоническая и невинная. Мы гуляли по городу, сидели в кафе и долго договаривались о том, как часто будем писать друг другу письма: я ей в город Абан Красноярского края, она мне - в Железногорск-Илимский.
 

* * *

Я купил себе "Веселые картинки",
я с ума схожу четвертый день подряд:
на столе стоят мои ботинки,
под столом стихи мои лежат...

Нету писем. Ну и пусть.
То ли радость, то ли грусть...

Я наверное, себя не знаю,
а тебя так и подавно не пойму.
Вот сижу и уж четвертый день гадаю:
ну зачем все это надо и кому?...

Нету писем. Ну и пусть.
То ли радость, то ли грусть...

А письмо - как будто первое свиданье:
ждешь с опаской, а дождешься - рад и нем.
За четыре дня возникло мирозданье,
обветшало и разрушилось совсем...

Мне не пишут. Ну и пусть.
То ли радость, то ли грусть...

Это железногорская песенка. Я помню, как ее написал. Мы жили в одной комнате с Володей Кузьмищевым и оба страдали от отсутствия почты. Ему почему-то не писала молодая жена, мне - девушка. Настроение было упадническое, и в голову лезли нехорошие мысли, которые медленно выливались в грустные мелодии...

Но долго тосковать мы тогда не умели. И большую часть времени резвились как дети: играли со своими питомцами, пели хулиганские песни, просиживали ночи у костра на берегу величавого Илима и упивались своей беззаботной молодостью.

А потом стали приходить письма, и чувство разочарования прочно поселилось в моей душе. Все было не то и не так. Я жаждал сумасшедших строк, а получал скупые отписки. "За четыре дня возникло мирозданье, обветшало и разрушилось совсем"...
 

ТЫ ТИХО ПЛАЧЕШЬ...

Ты тихо плачешь у меня за дверью,
а мне бы выйти и тебя - в объятья...
Но я во власти своего высокомерья,
и я не верю, что все люди - братья.
Ну что ж, по делу мне и по поступкам - кара.
Закрыта дверь, а не открыта настежь.
Сюжет не нов, и предрассудки стары.
Не мы одни, но так хотелось счастья...

Ты тихо плачешь у меня за дверью,
а я - дурак и враг себе, наверно:
шепчу слова, но сам себе не верю,
пытался спеть, но получилось скверно...
Ну что ж, по делу мне и по поступкам кара...
Всех обманул, хотя хотел быть честным...
А это что? По-моему - гитара.
Беру гитару - сочиняю песню.

Только слова не получаются
и занавески чуть качаются,
и в темноте не различаются дома...

Нас было много в "Товарище", и за первую неделю я так и не успел со всеми толком познакомиться. Впрочем, плохая память на имена - мой пожизненный крест. И однажды я обратился к одной девушке из 5-го отряда: "Товарищ вожатый...". Она обиделась: "Пора бы уже запомнить - как меня зовут!" И ушла. А я, как дурак, ходил по лагерю и лихорадочно повторял про себя: "Ольга Александровна, Ольга Александровна"... И даже не подозревал, что Божественное Провидение уже распростерло надо мной свои заботливые крыла.

 

 

ГЛАВА 7

Нет, это не было любовью с первого взгляда. Мне было 18 лет, и любить я еще не умел. Конечно, будучи книжным мальчиком, я знал кое-что о сильных чувствах и бурных страстях, но в жизни я был в этом вопросе непроходимым тупицей. Погруженный с детства в пучины одиночества, я к своему совершеннолетию ни на шаг не продвинулся в сторону людей. И хотя некоторые "проницательные" личности считали меня открытым и искренним, это было совсем не так. Я НИКОГДА и НИКОГО не подпускал к своей душе ближе, чем на 10 метров. И мое умение хорошо работать языком было всего лишь ширмой, за которой скрывался довольно угрюмый и весьма нелюдимый человек.

Оттаивать я начал только благодаря Оле. Не сразу. Постепенно. Но когда "процесс пошел", "талые" воды хлынули на равнину моей души и приобрели размах стихийного бедствия.

Но это было позже. А тогда, в "Лесном", я еще сопротивлялся неизбежному, пытаясь отстоять то немногое, что оставалось во мне "моего" - заповедного, дремучего, скрытого от вся и всех высокой стеной внутреннего одиночества...

"Ольгу Александровну" я запомнил на всю оставшуюся жизнь. А потом был мой совместный поход с 5-м отрядом на Илим, который надолго испортил мои отношения с Женей и Аней, которые совместно со мной пытались привить самым маленьким обитателям "Лесного" нечто разумное, доброе, вечное. И был несчастный случай, вывихнутая нога, и я нес на плечах Ольгу Александровну в лагерь, еще не подозревая о том, что дорога эта закончится свадьбой.

А потом была обратная дорога в Иркутск, проводы, прощания, сборы в тайгу и очередной происк Божественного Провидения, которое упорно старалось повернуть мою жизнь в нужное русло.
 

ДЕТИ ХХ СЪЕЗДА

Ты не дождешься меня у подъезда,
кинешься сдуру в январский мороз...
Мы словно дети ХХ съезда -
любим всерьез и ревнуем всерьез.
С пира веселого мелкие крохи
нам удалось в свой карман положить...
Мы - отголоски великой эпохи:
если уж жить - так уж именно жить!

Я догоню тебя у гастронома,
кинусь к ногам, потешая народ.
Он не поймет, что нельзя по-другому,
да он вообще ничего не поймет...
Новое время - иные порядки,
но с каждым днем все сложней объяснить:
как это можно - любить без оглядки?
Будто бы можно с оглядкой любить...

Мы будем долго смотреть друг на друга,
молча внимать красноречию глаз.
И на мгновенье январская вьюга
скроет от шумного города нас.
Скроет от города, скроет от века,
где с равнодушьем соседствует зло,
где очень счастливы два человека,
время которых еще не пришло...

Идея с "шабашкой" в тайге принадлежала нашему командиру - Олегу Тихонову. Он сумел убедить меня, Володю, Мишу и своего сокурсника-историка Юру в том, что в саянских кедрачах можно за месяц-полтора заработать большие деньги. И мы, как бедные студенты, просто не могли не клюнуть на такой крючок. Сказано - сделано. Сразу после "Лесного" наш таежный отряд под кодовым названием "Орешек" после недолгих сборов отправился в столицу бичей Восточной Сибири - город Нижнеудинск, дабы там завербоваться в заготовители кедрового ореха.

И вот когда я уже с огромным рюкзаком выходил из дома, Божественное Провидение надоумило меня заглянуть в почтовый ящик и подарило мне большое толстое письмо, отправленное откуда-то из района Новосибирска. Подписано оно было как-то непонятно, и почерк был мне абсолютно незнаком. Я сунул его в карман и помчался на вокзал, поскольку, как всегда, опаздывал на поезд. Прочел я письмо уже в вагоне.

Оно было от "Ольги Александровны". Ничего более сумасшедшего и замечательного я в своей жизни еще не читал, хотя что-то похожее ждал в свое время из далекого Абана. Письмо захлестнуло меня каким-то ураганным ветром, и я наконец-то понял, что с адресатом меня связывает нечто большее, чем вывихнутая в походе нога. А впереди у меня было целых два месяца раздумий и воспоминаний на фоне Саянских гор. И старая керосиновая лампа, в тусклом свете которой под дружный храп друзей я снова и снова перечитывал неровные строчки, написанные в вагоне скорого поезда по пути в совершенно неизвестный для меня город с жутковатым названием Череповец.

* * *

Время летит. Как страшна быстротечность...
В Млечном Пути позатеряны дни.
Здравствуй, мы не виделись вечность.
Наконец-то мы вместе, наконец-то одни.

Ласковых слов будет сказано много,
но время прошло - ты не веришь словам...
Встала между нами дорога:
ты с одной, я с другой стороны, и не встретиться нам.

Время летит. Уж леса потемнели.
Рядом со мной ты скучна и строга.
Может, нас венчали метели,
но весеннее солнце растопило снега...

Да, я уйду, и забыв про беспечность,
буду считать быстротечные дни...
Здравствуй, мы не виделись вечность.
Наконец-то мы вместе, наконец-то одни...