Андрей Широглазов

Жизнь полностью

          ЧАСТЬ 1
 

ГЛАВА 1

Где-то когда-то я слышал, что японки, известные своим трепетным отношением к собственным чадам, иногда все же решаются на аборт. Редко, но решаются. Происходит это лишь однажды: когда у будущей матери есть резонные опасения, что ребенок родится Близнецом в год Огненной Лошади. Объясняется это довольно просто - мать не хочет, чтобы ее дитеныш вырос глубоко несчастным человеком, ибо по японским верованиям такое астрологическое сочетание чревато бо-о-ольшими последствиями, причем, довольно неприятными.

Мне повезло, что моя мать не японка, иначе черта с два вы бы сейчас читали эти строки! Впрочем, по редким, но метким оговоркам ругающихся между собой родственников я довольно рано установил, что своему близнецовско-лошадинному происхождению я обязан слепому случаю и полнейшему отсутствию в 60-х годах прошлого столетия на прилавках аптечных магазинов Советской России контрацептивных средств. Так что было что-то хорошее в большевизме, было! И не нужно со мной спорить - уж я-то знаю, о чем говорю...
 

* * *

Когда ножовка неопределенной грусти
на миг становится двуручною пилой,
я допускаю, что меня нашли в капусте -
в капусте квашеной, несвежей и гнилой;
над нею вились неразборчивые мушки,
ее не трогал даже высохший кобель.
Мне было тесно в переполненной кадушке,
что в те года мне заменяла колыбель...

Когда тоска ко мне является некстати
и нудно долбится уныние в башке,
я допускаю, что однажды старый дятел
меня принес моим родителям в мешке.
Ах, в этом мире невозможно совершенство!
Мне даже в детстве грандиозно не везло,
поскольку аисты в ангарском трансагентстве
шли по четыре девяносто за кило...

Когда я сутками валяюсь в полудреме,
не фокусируя на чем-нибудь очей,
я допускаю, что в занюханном роддоме
при попустительстве занюханных врачей
я появился в этом сумеречном мире,
тревожно глядя в завоеванную высь,
чтобы теперь в своей занюханной квартире
который год вести занюханную жизнь...

В общем, так или иначе, но 22 мая 1966-го года я появился на свет. Произошло это в городе Ангарске - нефтехимическом центре Восточной Сибири, где воздух в те времена был обычно окрашен в два цвета: либо голубой, либо ядовито желтый - в зависимости от того, на каком из цехов комбината произошел очередной выброс газа. Уже потом где-то в стране Восходящего Солнца были закуплены вкусовые фильтры, которые стали расточать на ангарчан приятные ароматы жареной картошки и тушеной капусты. Но к тому времени я успел на всю оставшуюся жизнь запомнить запахи своей малой родины. Честно говоря, пахла она отвратительно...

Отец мой - Геннадий Иванович Широглазов - всю свою жизнь отработал оператором на нефтеперерабатывающем заводе. Мать была конторского сословия: секретарь-машинистка, инспектор, а затем и начальник отдела кадров в разных коммунальных конторах города. Жили мы довольно весело.
 

ВОСПОМИНАНИЕ О ЗАСТОЙНЫХ ВРЕМЕНАХ

Наш Генеральный Секретарь сегодня утром уезжает
с ужасно дружеским визитом в далекий город Катманду.
А мой отец сидит в кафе и "на троих" соображает,
что, без сомнения, снижает его способности к труду.
Далекий город Катманду пусть не богат, но современен.
И крепкий поцелуй у трапа - как символ дружбы на века.
А мой отец сидит в кафе и пьет занюханный портвейн,
и на лице его небритом застыла смертная тоска.

И вот уже наш Секретарь твердит застенчиво и кротко:
"Мы ради дружбы для Непала не пожалеем ничего!"
А мой отец идет домой своей нетвердою походкой
и грустно смотрит на прохожих, что грустно смотрят на него.
И вот подписан договор, и снова - поцелуй у трапа,
и снова новые заботы у нашего Секретаря.
А мир готовится к войне. Но мирно спит мой пьяный папа.
А мама варит макароны и горько плачет втихаря.

Впрочем, я как всегда, все преувеличиваю. Несчастным мое детство назвать было трудно. "Полная" семья имела свои неоспоримые преимущества. Когда у нас все ладилось и отношения между родителями можно было бы назвать вполне нормальными, мы ездили в деревню к бабушке и дедушке, на рыбалку, ходили в зимние походы на лыжах и баловали себя прочими мелкими радостями бытия. Но периоды "мира" всегда заканчивались "военными действиями": ссорами, слезами и очередными запоями отца. Он был слабым человеком, хотя и очень добрым. Но неразделенная любовь к моей матери - Нине Макаровне - "сломала" Геннадия Ивановича и повезла его жизнь по кривой.

Я часто думаю: почему мои родители вовремя не развелись, избавив себя и меня от игры в "счастливую семью"? Что держало их вместе, не позволяя все бросить и начать жизнь заново? В родственном кругу официальной считалась версия - "Андрюша". Но мне всегда виделось за всем этим что-то еще. Но у отца я выяснить это не успел, а у тысячелицей мамули вырвать такое признание было и раньше-то невозможно, а уж теперь и подавно.
 

СЕМЕЙНОЕ ЗАТИШЬЕ

Моя жена чужим ключом чужую дверь откроет,
в чужой прихожей снимет плащ, смахнув следы дождя,
в чужой кастрюле сварит суп, и стол чужой накроет,
и скажет голосом чужим "До завтра!", уходя.

И заскрипит чужая дверь внутри чужого дома.
И через несколько минут погаснет свет в окне.
И полутемное такси умчит ее к другому,
ну а поскольку я - "другой", умчит ее ко мне.

Моя жена придет домой уставшая и злая,
привычно бросив мне в лицо дежурные слова.
И будет думать о своем, меня не замечая,
в святой уверенности что она во всем права.

А я уткну свой "римский" нос в японские трехстишья,
и буду делать вид, что сплю за кухонным столом.
И снизойдет на нас с небес семейное затишье.
И упадет слепая ночь на наш унылый дом...

Мама моя во многих отношениях человек замечательный, я бы даже сказал - уникальный. Природа столь щедро наделила ее талантами, что ни один из них просто физически не мог вылиться во что-то стоящее. Пойди она в свое время в театр - из нее бы получилась отличная актриса. Поступи в музыкальное училище - о певице Поповой (ее девичья фамилия) говорили бы все вокруг. Окончи она любой институт - и никто бы не усомнился в том, что рано или поздно она станет большим начальником. Но появился я, и мамулина карьера началась с должности секретаря-машинистки, да так, по большому счету, и не претерпела значительных изменений по сю пору (должность кадровика в маленьком дорожно-эксплуатационном управлении едва ли можно назвать значимой даже по ангарским меркам).

Вот так и случилось, что я с малых лет стал своеобразным полигоном для смелых маминых экспериментов, коими она щедро насытила мою жизнь за неимением других точек приложения своих талантов.

Впрочем, не я один. Любое мамулино увлечение автоматически становилось окончательным диагнозом для всех людей, до которых она могла дотянуться. Так однажды ей вдруг приглянулся иркутский театр музыкальной комедии, и в течение целого года все работники РСУ зеленого хозяйства, где она в те годы служила, по субботам и воскресениям как на работу ездили в областной центр на автобусе и смотрели спектакли, которые шумно обсуждали всю обратную дорогу. В конторе появились ценители оперетты, по кабинетам ходили програмки, а в курилке шумно спорили о том, кто лучше смотрится в роли Мистера Икса. На следующий год сумасшедствие повторялось, но уже точкой преткновения маминых, а значит, и всей конторы, интересов становился драматический театр. И так далее...

Естественно, я принимал самое активное участие в этой театромании, о чем, кстати, нисколько не жалею. Иркутские театры были в ту пору островками истиной культуры, актеры проживали на сцене свои лучшие роли, режиссеры предавались смелым экспериментам. Так что, благодаря мамуле, я с детства был приобщен к высокому искусству. Но оперетту с тех пор ненавижу твердо и основательно.
 

ПАВКА

Из меня хотели сделать Павку,
чтобы шел по жизни зло и прямо.
А я хотел с подругою на травку,
потому что уважал Хайяма.
В школу посылали как на явку,
чтоб не провалился на зачете.
А я мечтал поймать в тумане Мавку,
хоть Сибирь у мавок не в почете.

В кабинет директора как в ставку
приводили и ругали матом,
ибо я таскал в портфеле Кафку
между дневником и рефератом.
Втиснутый в автобусную давку,
я сбегал с урока физкультуры
то в букинистическую лавку,
то в демократичный Дом культуры.

Там, присев на вычурную лавку,
я глядел, как местные актеры,
съев в буфете скудную добавку,
слушали стенанья режиссера.
Я мечтал о славе - шмакодявка,
тихо притулившись в уголочке,
и скулил от зависти, как шавка,
на своей корчагинской цепочке.

Из меня хотели сделать Павку
методом внушения и порки.
В стулья я засовывал булавку,
не найдя классической махорки.
Вот и получил от школы справку,
что мои способности убоги.
Но зато не буду на халявку
строить вам железные дороги.

И скакать по полю с тамогавком,
от военных запахов балдея,
и совать башку свою в удавку
новой исторической идеи.
Я нашел отличную канавку,
где пошел со школы на поправку.
Из меня хотели сделать Павку...
Из меня хотели сделать Павку...

Кафка в портфеле - это, конечно, поэтическая вольность. В середине 70-х годов о Кафке в Ангарске слышали лишь единицы, а не читал, естественно, никто. Я же все детство был под книжным покровительством мамы Нины. О, она не жалела ни сил, ни времени, чтобы приобщить меня к разумному, доброму, вечному и одновременно с этим в очередной раз продемонстрировать нам с папой Геной свои актерские таланты. Мама очень любила читать вслух. И то, что ей нравилось самой, тут же становилось достоянием всей семьи. До сих пор, перечитывая Брета Гарта и Джека Лондона, Виктора Гюго и Шарлотту Бронте, Ильфа и Петрова, Астрид Линдгрен и Аркадия Гайдара, я слышу где-то в голове мамин голос и вновь попадаю под очарование ее интонаций. Но больше всего почему-то в нашем доме ценили Виля Липатова и Сергея Есенина. Их произведения были настоящей "золотой библиотекой" Широглазовых. Причем, Липатов был собственным мамулиным открытием, а Есенин напоминал ей о первой влюбленности. Когда-то давно 16-летняя Нина Попова дружила с парнем, который водил свою девушку на прогулки в живописные окрестности ее родной деревеньки под странным названием "43-й километр" и без устали цитировал Сергея Александровича. Конечно же Есенин стал мои "любимым" поэтом детства. Впрочем, нет худа без добра. Так получилось, что именно творчество "божьей дудки" попалось мне на вступительных экзаменах в университет. Минут сорок я без устали наизусть шпарил есенинские стихи и практически досрочно обеспечил себе поступление на филфак. Но это было много позже.

К пению меня приобщила тоже мамуля, которой, в свою очередь, передал свою любовь к песне отец - Макар Лукич - личность настолько примечательная и легендарная, что о нем нужно писать отдельную книгу. Ни одно застолье у Поповых не обходилось без русского трехголосья, и главная партия всегда принадлежала патриарху, остальные подтягивали, довольно, впрочем, слаженно.

В нашем доме русские народные песни звучали редко. Мама Нина - самая младшенькая из сестер и братьев - больше тяготела к эстраде, вела песенник и регулярно подбивала меня на "спевки". Частенько долгими зимними вечерами мы часами разучивали творения Пахмутовой и Дунаевского, Шаинского и Островского, Зацепина и Антонова. До сих пор многие люди теряются, когда я одинаково слаженно подхватываю песни из репертуара Зыкиной, Воронец, Макарова, Кристалинской и Ободзинского, некоторые из которых были написаны еще до моего рождения. А всему виной - наш толстый "самиздатовский" песенник, сохранившийся, кстати, до сих пор в недрах нашей ангарской квартиры.

В детстве мне очень нравилась скрипка, и мне позарез хотелось научиться на ней играть. Но то ли потому, что мы жили довольно скромно, то ли по какой другой причине - в музыкальную школу меня так и не отдали. А я был не из тех детей, которые клянчат у родителей игрушку до тех пор, пока ее не получат. Со мной вообще было мало проблем из-за моей крайней застенчивости и болезненной скромности. У меня-то, конечно, их было хоть отбавляй, а вот со мной их не было.

До пятого класса мое музыкальное образование ограничивалось вечерними "спевками" на кухне. А потом я пошел в школьный хор. Для меня это было важным решением. Впрочем, не только это - я вообще к жизни относился чересчур серьезно. Я до сих пор помню, какой восторг меня охватывал при первых тактах песенки о юных следопытах. Я любил свою вторую партию, я упивался каждой минутой, проведенной в репетиционной комнате. И все это закончилось полной катастрофой. Я был с позором изгнан из хора за то, что слишком громко и при этом фальшиво пел. Конечно, это только мне казалось, что "с позором". На самом деле можно было подойти к учителю и попроситься обратно. Но такой поступок для меня был просто невозможен: я бы умер от стыда и унижения еще на подходах к классу.
 

* * *

Мне сегодня не читается, не спится, не мечтается
и денег не считается - хоть тресни!
Что-то в жизни намечается, и в воздухе качается
назревший не ко времени вопрос:
А часто ли случается, что наша жизнь кончается
посредством самодеятельной песни
и сердце истончается, и радость омрачается
кончиною надолго и всерьез?

Я сижу и думу думаю - тоскливую, угрюмую -
про жизнь и про игру мою в артиста...
Вот был недавно в Питере, и мне сказали зрители,
что я - Митяев вылитый анфас.
Мне б вылить раздражение на почве унижения
на первого попавшего таксиста,
а я сижу и думаю, и черную тоску мою
глушу дурным портвейном "Кавказ".

Ну ладно бы на Кукина - родного сына сукина,
да ростом Алексеевич не вышел...
Или хотя б на Клячкина с евонными подначками,
да больно уж Исаакович - еврей...
Томлюсь воспоминанием и чую подсознанием,
что лучше я Митяева и выше.
Но мне сказали в Питере безжалостные зрители:
"Какой-то ты "митяистый", Андрей".

Какой же я "митяистый", раз в этой жизни маюсь так,
но не фигней, а поиском ответов?
Ну как тут ни отчаяться, раз в воздухе качается
очередной глобальнейший вопрос:
А часто ли случается, что наша жизнь кончается
посредством нераспроданных билетов,
и сердце истончается, и радость омрачается
кончиною надолго и всерьез?

Первую гитару мне подарили на Новый год классе в шестом, и я подозреваю, что причиной этому послужило мое упадническое состояние после хорового фиаско. Месяцев восемь я бережно сдувал с нее пылинки и благоговейно брал в руки, а затем насмелился-таки и обратился за помощью к тому же учителю, который полтора года тому назад "убил" во мне будущего Карузо. Фамилию его я помню до сих пор - Осипов. Не тот, имени которого хор, но для меня - тот самый. Именно он объяснил мне, что кроме тонов в музыке существуют еще и полутона, а знак "бекар" раз и навсегда отменяет все "бемоли" и "диезы". Именно он впервые произнес магические слова "ля минор" и "ми септ", ставшие впоследствии едва ли не самыми главными в моей жизни.

Все мое обучение длилось месяца три, а потом как-то само по себе медленно затухло. Потом еще несколько месяцев мы с друзьями пытались что-то извлечь из электрогитар школьного ансамбля, но дальше "Малиновки" дело у нас не пошло, да и ту мы и играли и пели отвратительно.

Зато после того, как количество освоенных мной гитарных аккордов перевалило за пять, я стал делать робкие попытки написать что-нибудь свое. Сперва это были "песенки" на стихи поэтов и поэтесс журнала "Юность", а затем стало "набуркиваться" что-то и вовсе самостоятельное. Увы, память не сохранила мое первое "агу", но одну песню из первого десятка я помню до сих пор. Наверное, потому, что она оказалась слишком личностной, в отличие от остальных.
 

РАЗВОД

Гора с горой не сходится -
давно понятно всем.
А человек расходится
с женою насовсем.
Фенита ля комедиа
с названием "се ля ви".
Смешная интермедия
о сущности любви.

Как жаль, что все закончено
и начато опять.
Судьбою напророчено -
судьбе и изменять.
Судьбы листок исписанный
на части изорви
и заново записывай,
вот только без любви.

Любовнику поджарому
страданья не нужны.
И все идет по-старому,
но только без жены.
Обратно к жизни правильной
не надо, не зови...
Как будто в мире праведном
и не было любви.

Господи, какое это было замечательное время! Я творил! Творил! Я чувствовал себя Икаром, устремляющимся к солнцу. Куда-то вдаль уходили комплексы и воспоминания о школьном хоре. Мои песни казались мне неизмеримо прекраснее пошлых припевок про юных следопытов. Взяв в руки гитару, я превращался из затюканного и нескладного подростка в Высоцкого, в Градского, в Джона Леннона. Уже никогда после я не испытывал такого душевного подъема, как в первые два года писательства. К тому времени, как я впервые попал в литературное объединение, у меня за плечами была уже целая кассета моих песен. Моих! Я был горд, счастлив и мало-помалу обрастал авторитетом среди одноклассников.

Впервые о том, что у меня было счастливое детство, я узнал уже в университете - курсе на втором. До этого же я был свято уверен в обратном. Впрочем, иначе и быть не могло. Мамулины авторитарность и полнейшее нежелание считаться с чьим-нибудь иным мнением, кроме своего, вкупе с вечной отцовской виноватой безропотностью привели к тому, что вырос я "не от мира сего". Моя бедная голова была вечно забита черт знает чем: Вилем Липатовым, опереттой, песнями 60-х. К тому же оказалось, что никто из моей многочисленной и дружной родни даже близко не подходил мне по возрасту: все двоюродные братья и сестры к моему первому классу школу уже закончили, а их дети для меня были слишком малы. Вот так и получилось, что я постоянно был вынужден вращаться среди взрослых. Информация, которую я от них регулярно получал в силу своей исключительной внимательности и любознательности, с трудом переваривалась в моем детском мозгу, но переварившись, делала меня несколько старше своих ровесников. Поэтому до 9 класса общий язык с одноклассниками я находил с трудом, что тоже добавляло мне комплексов. К тому же с детства у меня под правым глазом была врожденная доброкачественная опухоль, чем-то неуловимо напоминавшая "фонарь", и во дворе считалось хорошим тоном спрашивать у меня: "Кто тебе это подвесил?". Естественно, гулять я выходил из-под палки.

Но нет худа без добра. Не найдя друзей в школе и во дворе, я подружился с книгами и довольно скоро стал заядлым книгочеем, что и определило мою дальнейшую жизнь. Вот ведь ирония судьбы: не будь у меня опухоли на лице - глядишь, я так никогда бы и не стал филологом, бардом, поэтом. А уж в Череповец не попал бы точно.
 

ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ

Все целесообразно, что небезобразно,
а то, что безобразно в природе - это бред.
Но вот что мне не ясно, что мне совсем не ясно:
все то, что так прекрасно, - прекрасно или нет?

Не думая нисколько, течет куда-то Мойка.
Прекрасно отраженье гранита в бездне вод...
А что может быть прекрасней, чем старая помойка,
когда вокруг помойки черемуха цветет?

Черемуха белеет и рядом - на аллее.
Но разве это дело, когда весь сад в цвету?
А что может быть прекрасней, чем банка из-под клея,
когда ее бросаешь с разбега в высоту?

А мы с тобою рядом друг друга сверлим взглядом.
Я от недоуменья впадаю в простоту:
тебе я покупаю прекрасные наряды,
а ты в моих нарядах теряешь красоту...

По большому счету книги давали мне то, чего я не мог получить в реальной жизни: покой, уверенность в себе. Они будили мое воображение и погружали в иное состояние души. Наедине с книгами я чувствовал себя настолько комфортно, что иной раз всю остальную часть дня воспринимал всего лишь как досадную помеху чтению. Родители боролись с этим, как могли: прятали тома Конан-Дойля среди выглаженного белья, конфисковывали фонарики, которые я использовал в кровати вместо лампы, со скандалом вытаскивали меня из читального зала библиотеки, который на время стал моим "вторым домом". Но все эти превентивные меры помогали мало: я умудрялся читать даже на уроках (для этого мы с моим другом-соратником Женей Кудзиным специально поменяли "неправильную" парту на "правильную": у нее был большой зазор между столом и крышкой, позволявший видеть целых четыре книжных строки сразу).
 

ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

Я слишком долго пил тоску то из горла, то по глотку,
то в окружении друзей, то в одиночку...
Но вот он пробил - этот час, который взял и склеил нас
в одну невзрачную, но смачную цепочку.

Ты разуверилась в душе вполне для рая в шалаше,
а я уверенность свою загнал "барыге".
И между нами сто веков. Ну, что ж, давай без дураков:
вот мой шалаш, в нем лишь диван, окно и книги.

И ты окончила филфак и знаешь - кто такой Синьяк,
и о Кортасаре слыхала понаслышке.
И я люблю, когда ты пьешь и из кармана достаешь
свои заведомо банальные мыслишки.

Ты не спеши, ты подожди: в Макондо третий год дожди,
а без Урсулы нам никто не сварит кофе.
А в Мидлен-Сити все ол райт: тиха дакотовская найт,
но умереть бы я хотел в Йоканапатофе.

Давай с утра рванем в леса - там люди Ваги-Колеса,
мы к ним зайдем на полчаса и выпьем браги.
А коль не скрутит алкоголь - мы разыграем карамболь:
нас ждет рациональный Белль в твоей общаге.

Постой, а, может, я не прав, и мой полуночный состав
тебя умчит к другим мирам по нашей визе?
Я не в обиде - нет так нет. Я даже передам привет
всем поколениям Козетт и Бедной Лизе.

Ну а пока мы пьем коньяк за гуттаперчивый филфак,
где старый перечник Жан-Жак плетет интриги,
где слишком много дураков, где между нами сто веков,
а вместе с нами лишь диван, окно и книги...

Мое ближайшее филологическое будущее было практически предрешено. Но для того, чтобы решение поступать на филфак во мне созрело окончательно, мне еще пришлось пройти через два "горнила": городское литобъединение и уроки литературы у моей любимой учительницы Галины Михайловны Урванцевой.

Галина Михайловна была довольно суровым человеком. Всю жизнь ей отравил собственный интеллект. Она была настолько умна, тонка, искренна и талантлива, что мужчины старались обходить ее стороной: кому понравится быть в семейной жизни "вторым номером"! На моей памяти Галина Михайловна была первым человеком, который бы настолько точно соответствовал грибоедовской формулировке - "горе от ума". Естественно, что при этом школа стала для нее тем, чем не стала обыденная жизнь...

В 9 и 10 классах уроки литературы были для нас главными из всей школьной программы. Мы готовились к ним, как к первому свиданию, пытаясь "переплюнуть" друг друга во всем, что касалось этого предмета. Скупая похвала из уст Учителя значила подчас для нас больше, чем все остальные "пятерки" вместе взятые. А услышать ее было ох как нелегко! Галина Михайловна не признавала компромиссов и ненавидела глупость. И надо отдать ей должное, сумела передать это чувство многим из нас.

Я был ее скрытым любимчиком. А это означало лишь больший спрос и полнейшую непримиримость к моей лени и зарождающемуся во мне разглидяйству. Со слезами на глазах я по 5-6 раз переписывал каждое сочинение и неизменно слышал на следующий день: "Для других это "отлично", а ты можешь это сделать намного лучше. Отправляйся домой и начинай все заново". И я зарывался в критическую литературу, все глубже и глубже постигая Толстого, Достоевского, Тургенева.

И вновь вспоминаются мои вступительные экзамены в университет. После того, как я процитировал Есенина и рассказал преподавателям об имажинизме, как о литературном направлении, что вовсе не требовалось по билету, меня спросили: "Молодой человек, а вы уверены, что поступаете именно туда?" "Разве вам не понравился мой ответ? - огорчился я. "Дело в том, - пояснили мне, - что вы отвечаете на уровне студента 3-4 курса. А начинать придется вместе со всеми с азов. Вам же просто будет не интересно учиться..." И время показало, что преподаватели были правы.
 

ЗАПОЗДАЛОЕ ПРОЩАНИЕ С ФИЛФАКОМ

Вот и окончились светлые дни
глупых ошибок и ученичества.
Вот и остались мы в мире одни...
Как вам живется, Ваше Величество?
Длинные полки прочитанных книг,
ветхий багаж пропитого отрочества,
миг высоты и падения миг,
и одиночество, и одиночество...

Вот и растаяли все миражи.
Метили в Храм, окунулись в убожество.
В доме над пропастью в призрачной ржи
как вам живется, Ваше Ничтожество?
Черные тени минувших веков
не продерутся сквозь наше вахлачество.
В мире поденщиков и дураков
маленький спрос на чужие чудачества...

Шли к большаку, а попали в кювет,
жизнь променяли на личное жречество.
Слышишь, как громко хохочет вослед
нашим потугам родное Отечество?
И за "колючкой" бессмысленных строк -
не по сезону простых и лирических -
тихо кончается глупый мирок
филологический, филологический...

Потом, уже на филфаке, мне рассказали, что Гале Урванцевой прочили большое будущее и даже предлагали без экзаменов поступить в аспирантуру, но она предпочла пойти работать в школу, чем испортила себе жизнь, но научила сотни людей самостоятельно мыслить еще в юном возрасте.

Галина Михайловна так и не смогла окружить себя умными людьми в своем привычном окружении, а потому делала все для того, чтобы окружить себя умными детьми. И это ей частенько удавалось. Литературные вечера, которые проходили в нашем классе гремели на весь город. Мы разучивали наизусть и читали под гитарный перебор на фоне свечей и "парчовых" партьер стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака. На уроках мы спорили о любви и дружбе, об уме и глупости. И конечно же со всеми своими проблемами мы шли именно сюда - в кабинет номер 17, где чуть ли не круглосуточно восседала за столом наша любимая учительница. Свои первые стихи я тоже приносил к ней, замечая в ее суровых подслеповатых глазах искорки радости и гордости за своего "любимчика". Но "долбала" она меня за мельчайшие ошибки и несуразности по всей программе! А потом посоветовала мне обратиться в литературное объединение при газете "Знамя коммунизма" (или "знаменке", как ее ласково называли ангарчане).

Привела меня туда, естественно, мамуля: сам бы я ни за что не насмелился переступить порог сего "журналистского храма". Тихой серой мышкой я зашмыгнул в кабинет главного редакотра, где в ту пору собирались местные литераторы, забился в уголок и целых два года практически никогда не покидал "своего" законного места. Впрочем, в этом не было необходимости: таким "малявкам", как я, слова в ЛИТО в то время не давали.
 

ПАРАЗИТЫ

Я в детстве часто лазил на чердак -
мне небеса покоя не давали.
А люди меня в небо не пускали,
чтоб в небе не маячил, как дурак.
А я туда стремился всей душой:
писал стихотворенья и поэмы.
А люди защищали теоремы
и дразнили Курчатова "левшой".
Пустите меня в небо, паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто!
А люди отвечали: "Да иди ты!"
и посылали рукопись в ЛИТО.

Я в детстве был наивен и смешон.
Кидался в небо (благо, не разбился!)
и лез, как говорится, на ражон,
но так я ни рожна и не добился.
А в небе было чисто и светло,
лишь у земли с восторженностью женской
порхал беспечно Михаил Светлов
и в вышине парил А. Вознесенский.
Пустите меня в небо, паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто!
А люди отвечали: "Да иди ты!"
и возвращало рукопись ЛИТО.

Умнел я не по дням, а по минутам.
Вступил в Союз писателей, и вот
и крылья дали мне, но почему-то
тем крыльям предпочел я самолет.
Какая высь! А скорость! А удобство!
И сервис! Это надо понимать...
Всю жизнь махать руками - это жлобство,
тем более, что можно не махать...
Возьмите ваши крылья, паразиты!
Мне самолет по должности подстать...
А люди отвечали : "Да иди ты!
Тебе не угодишь, едрена мать!".

В самом начале 80-х годов ангарское литобъединение если и не гремело на всю Восточную Сибирь, то только потому, что совсем рядом был Иркутск с Валентином Распутиным, Геннадием Машкиным, Марком Сергеевым и иже с ними. В их тени трудно было пробиться к свету, но ангарчане не отчаивались и честно делали свое доброе дело.

Возглавлял ЛИТО прозаик-фронтовик Михаил Шаганский, а в заместителях у него ходили два шикарных поэта - Михаил Алексеев и Анатолий Кобенков - мой кумир на долгие годы. Среди членов значились Любовь Щедрова (роман "Ингода" - вторая "Даурия"), поэты Вера Захарова, Виктория Ярмицкая, Инокентий Новокрещенных, Василий Зиборов и другие. Практически в один день со мной пришел в литобъединение и ныне широко известный драматург Юрий Князев (Тринадцатый апостол", "Воображаемое пианино").

Никакие политические дрязги иркутского толка ангарское ЛИТО не раздирали, и поэтому все время здесь было отдано творчеству. Раз в неделю обязательно проходили шумные обсуждения стихов и прозы, кончавшиеся частенько перебранкой, впрочем, довольно милой, без последствий. Судили литераторы друг друга весьма строго, спуску никому не давали. Мне в том числе.

Ровно год понадобилось моему внутреннему "Я" для того, чтобы осмелеть до такой степени, чтобы выставить свои "вирши" на суд "мэтров". "Мэтры" были несколько удивлены, но на обсуждение согласились. И я в конце 9 класса практически дословно повторил свою "хоровую" эпопею. От моей рукописи не оставили ничего. Самым мягким ругательством в тот вечер были слова: "Да это вообще не поэзия!" Остальное я постарался вычеркнуть из своей памяти. Поражение было полным и сокрушительным.

По возвращении домой первое, что я сделал, - это собрал все свои стихи в одну большую кучу и сжег, поклявшись на пепле, что НИКОГДА, НИЗАЧТО и НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ не повторю больше эту ошибку.

А уже в конце 10 класса я вновь решил попытать удачу. На этот раз поражение было не таким полным, но все же не менее разрушительным. От моей рукописи оставили всего две строчки:

...И уколоться мы боялись
зеленым ежиком травы...
и милостливо "разрешили" мне продолжать свои опыты в "этом" направлении. Разумеется, и эту рукопись постигла участь предыдущей.

Не знаю, чем бы кончились мои обсуждательно-сжигательные эксперименты, не произойди в моей жизни два примечательных события. Я принял решение поступать на филфак, чтобы доказать "этим грубиянам", что я не хуже их, а даже, может быть, лучше. И в газете "Комсомольская правда" неожиданно появилась подборка моих стихов, сразу сделавшая меня довольно знаменитой личностью. Через пару месяцев я попрощался с Ангарском (как оказалось, почти навсегда) и уехал завоевывать областной центр.
 

АНГАРСКАЯ ПЕСЕНКА

Ходят люди по Ангарску, очерствевшие в мытарствах,
и бегут, чтобы пропасть за поворотом.
А мне хочется как в детстве на прохожих насмотреться
и понять о них непонятое что-то.

Во дворе гудят машины, стонет слух от матерщины,
воздух пахнет смесью газа и покоя.
А мне хочется прохожих раскачать и растревожить
и сказать им всем чего-нибудь такое...

По Ангарску ходят люди, позабывшие о чуде
как о чем-то повседневном и банальном.
А мне хочется, как в реку, окунуться в человека
и сказать ему: "Дружок, ты что печальный?".

Ах, как хлеб сегодня дешев, и как редко встретишь лошадь,
но как часто встретишь взгляд - чужой и скользкий.
Нам не надо половины. Мы язык найдем единый,
даже если будет он немного польский...