Андрей Широглазов

           60 песен

                    Часть 2

Ах, как мы хороши и молоды,
ах, как в голову бьет вино...
Что в Иркутске жить, а что в Вологде,
нам пока все равным-все равно.
Мы еще ничем не встревожены.
По традиции за столом
о плохом говорит не положено.
Так оставим его на потом.

А пока нам всем очень весело
и желания нет опомниться,
и мой друг еще не повесился
на квартире своей любовницы,
и жена моя - не жена еще -
замерла в проеме дверей
и глядит на всех вызывающе,
и готовится стать моей...

Нам не надо ни дат, ни поводов,
ни предпраздничной кутерьмы.
Наши поводы - это проводы
затяжной сибирской зимы.
И пока еще круг наш множится,
нету времени думать нам,
что плохое еще приложится
к нашим жизненным векселям.

А пока нам всем очень весело
и желания нет опомниться,
и мой друг еще не повесился
на квартире своей любовницы,
и жена моя - не жена еще -
замерла в проеме дверей
и глядит на всех вызывающе,
и готовится стать моей.

Мы с нашим прошлым попрощались на рассвете,
законопатив память глиною забот.
К нам Томка Каплина в немыслимом берете
на огонек уже не забредет.
Давно сменили в нашем ТЮЗе режиссера,
и фильмы в "Хронике" давным-давно не те.
В знакомых кухнях отзвучали разговоры
о Солженицыне, России и Христе.

Еще мы помним толчею на Райсовете
и планетария облупленный фасад,
но в нашей клети обитают наши дети,
и наши дети не дают смотреть назад.
Им наплевать на наши мелкие уловки
в ворота вечности ввернуть дверной глазок;
на детской памяти другие остановки
других автобусных маршрутов и дорог.

Уходит прошлое промашкою в сюжете,
черновиком былых сомнений и утрат,
где перепутаны Мегеты и Ирети,
где по соседству самиздат и деканат.
Тускнеет память, как старинная табличка
с едва читаемым "Для писемъ и газетъ".
Все ближе Вологда, все дальше электричка
и чей-то голос сверху: "Станция Мегет!"

Мы с нашим прошлым попрощались на рассвете,
поверив классике, которая не врет:
"блажен, кто верует - тепло ему на свете",
а кто не верует - замерзнет и помрет.
Она уютна и спокойна, наша вера,
и замечательно вписалась в интерьер
между Кортасаром и томиком Корбьера,
под песни Кима и под цвет портьер.

Я в детстве часто лазил на чердак -
мне небеса покоя не давали.
А люди меня в небо не пускали,
чтоб в небе не маячил, как дурак.
А я туда стремился всей душой,
писал стихотворенья и поэмы.
А люди защищали теоремы
и дразнили Курчатова "левшой".

Пустите меня в небо,
паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто...
А люди отвечали:
"Да иди ты...",
и посылали рукопись в ЛИТО.

Я в детстве был наивен и смешон:
кидался в небо, благо не разбился,
и лез, как говорится, на рожон,
но так я ни рожна и не добился.
А в небе было тихо и светло,
лишь у земли с восторженностью женской
порхал беспечно Михаил Светлов,
и в вышине парил А. Вознесенский.

Пустите меня в небо,
паразиты!
Без неба мне - как в стужу без пальто...
А люди отвечали:
"Да иди ты...",
и возвращало рукопись ЛИТО.

Умнел я не по дням, а по минутам.
Вступил в Союз писателей, и вот...
И крылья дали мне, но почему-то
тем крыльям предпочел я самолет.
Какая высь! А скорость! А удобства!
И сервис! Это ж надо понимать...
Всю жизнь махать руками - это жлобство!
Тем более, что можно не махать.

Возьмите ваши крылья,
паразиты!
Мне самолет по должности под стать...
А люди отвечали:
"Да иди ты...
Тебе не угодишь,
едрена мать!".

А года мои летят, словно дым,
горький привкус оставляя во рту.
Вы запомните меня молодым,
давний миг остановив на лету.

Длинный список юбилеев и дат
не выуживайте из головы.
Я хорошим был лет 20 назад -
и таким меня запомните вы.

А года мои летят, словно дым,
и быстрее с каждым днем - вот беда.
Вы запомните меня молодым,
начинающим свой путь в никуда,

с глупым "ежиком" волос на башке,
с пачкою недорогих сигарет.
Вы запомните меня в пиджаке
с ярлыком товарной фирмы "Рассвет".

А года мои летят, словно дым...
Все, что было - безвозвратно ушло.
Вы запомните меня молодым,
что бы там потом ни произошло.

Мы еще, дай Бог, лет сто пропыхтим.
Так чего же я твержу, как шальной:
"Вы запомните меня молодым,
начинающим и рвущимся в бой"?..

А года мои летят, словно дым...
А года мои летят, словно дым...

Пришла пора итожить то, что прожил,
вложить в аккорд прозрения печать,
да две струны, цепляясь о порожек,
звучат не так, как надобно звучать.

Чего ж еще - жена, семья, квартира,
давным-давно устроен скромный быт...
Но дребезжит моя шальная лира,
и жизнь за ней бездарно дребезжит.

Пока я жил, и пил, и пел на пару,
в знакомых кухнях струны теребя,
я так устал настраивать гитару,
а вслед за ней настраивать себя.

А нынче стал к себе я много строже
и сам себя пытаюсь откачать,
но две струны, цепляясь о порожек,
звучат не так, как надобно звучать.

И дребезжат расстроенные чувства,
и все труднее в северной глуши
найти себя на уровне искусства,
чтоб робко взять аккорд своей души.

Ну что б не жить - жена, семья, квартира,
давным-давно устроен скромный быт...
Но дребезжит моя шальная лира,
и жизнь за ней бездарно дребезжит...

Так кроили мы года,
так латали мы недели,
что с тобою, как всегда,
что-то в жизни проглядели,
не заметили когда
посреди шитья и кройки
постарели города
широглазовской застройки.
Там у улицы Большой
явно нелады с душой.
И облупленный фасад
смотрит в дикий Летний Сад.

В океане суеты
перестали быть на месте
ленинградские мосты
и иркутские предместья,
и Нева течет давно
вспять от Финского залива,
как из горлышка вино
вологодского разлива.
И о нас ее гранит
даже память не хранит,
разводить ее мосты
разучились я и ты.

Как же так произошло
в этой Солнечной системе,
что из Питера ушло
широглазовское время,
и иркутские часы
убегают понемногу
от созвездия Весы
в направлении Козерога,
а в созвездьи Близнецов
властвует поэт Рубцов,
а у Девы в кулаке
килограмм муки в кульке?...

Мне бы вряд ли достался счастливый билет,
если б я предпочел в этой жизни балет -
ну, попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал единственно правильный шаг,
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И когда я на сцене, то каждый дурак
понимает: поет Широглазов.

К тридцати я добился всего, что хотел.
Ну, чуть-чуть попахал,
ну, чуть-чуть попотел,
почирикал в гнезде,
но зато полетел,
а другие - всю жизнь на насесте.
Полетал над землей, поглядел с высоты.
Как разводят мосты
и марают листы,
да не вовремя вспомнил родные кресты
и решил окопаться на месте.

Приземлился, встряхнулся,
расправил крыла.
Буду жить на равнине, была-не была!
Есть какая-то прелесть в квадрате стола
и в уютном пятне абажура.
Но пока я летал и дарил наугад
книгочеям - сонет,
обожателям - взгляд,
я забыл, что такое обыденный ад
и советская литература.

А равнинная жизнь-
что ни день - суета.
Чуть протянешь ладони -
кидают "с хвоста".
Встретишь женщину и понимаешь: не та...
Все банально, как в экспортной книге.

А друзья мне кричат
"гутен таг" и "шолом",
предлагают мне выпить и спеть за столом,
но как только "облом",
говорят: "Поделом"
и плетут за спиною интриги.

А равнинная жизнь -
это грязный кабак,
где нелеп до смешного Андреевский флаг,
где на выцветших стенах написано "фак",
а внизу - адреса и расценки.
И кидая в толпу свой божественный дар,
ты гадаешь,
насколько велик гонорар.
А на полках искусства
лежит твой товар,
ожидая покорно уценки.

Так для чего мне достался счастливый билет?
Лучше б я предпочел
в этой жизни бале -
ну попрыгал бы я до 16 лет -
и шофером на автобазу.
Но я сделал дурацкий,
неправильный шаг
и гитару схватил, как Андреевский флаг.
И стою, как дурак,
и пою, как дурак,
и живу, как дурак, -
Широглазов...

В 98-ой квартире дома номер 4
я живу в перевернутом мире,
я люблю перевернутый мир.
Но на улице Годовикова
перевернутый мир рискован,
потому что к нему прикован
взгляд космических "черных дыр".

Эти дыры взирают косо
на мои перекосы
и имеют ко мне вопросы
со своих вселенских высот:
по какому такому праву
я вращаю свой мир направо,
ведь налево привычней, право,
совершать свой круговорот.

В 98-ой квартире дома номер 4
я ловлю в вечернем эфире
недовольство своим мирком.
Говорю: "Извините, братцы,
мне налево нельзя вращаться,
так что лучше уж мне остаться
в этом городе чудаком".

И на улице Годовикова
ничего нет такого,
чтобы вслух не читать Глазкова
на балконе в четыре утра,
чтоб свой мир не вращать направо
для семейной своей оравы,
что считает меня по праву
самым странным отцом двора.

В 98-ой квартире дома номер 4
я живу в перевернутом мире,
я люблю перевернутый мир...

Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
Я курю, роняя пепел на манжеты пиджака,
в сорокаметровой клети и в районе сорока.

Одиночество небрежно заполняет коридор
и со мною неизбежно затевает разговор:
то пеняет на погоду, то предложит папирос...
Я не рад его приходу, но не гнать же на мороз!

Отвечаю, мол, не Сочи, и мороз - по декабрю.
Говорю. Что, между прочим, папиросы не курю,
и душа давно отпела, и в неполных 40 лет
мне ужасно надоела эта суета сует.

Одиночество хохочет: "Не капризничай, дружок.
Ты не ведаешь, как в Сочи ждут декабрьский снежок
и с тоскою вспоминают дни июльской суеты
и задумчиво мечтают оказаться там, где ты.

Так что ты на это дело посмотри с других высот.
Говоришь - душа отпела? Не грусти - еще споет.
Просто - скверная эпоха, но и в ней возможно жить.
И не так уж это плохо - с одиночеством дружить".

Одиночество приходит незаметно, как война,
и всегда меня находит с сигаретой у окна.
И маячат до рассвета в тусклой раме бытия
два печальных силуэта - одиночество и я.

Ну вот и настал долгожданный момент
на долгой дороге ввысь:
ко мне приходит корреспондент -
поговорить за жизнь.
И хоть я отравлен севером
и прессу видал в гробу,
я делаю пальцы "веером"
и говорю за судьбу.

Он медленно так открывает тетрадь -
там в столбик вопросов пять.
Ну что бы такое ему рассказать,
чтоб был в состояньи понять?
"Стихи, - говорю, - не главное,
а главное - жить в Москве".
И вижу движенье плавное
извилин в его голове.

Он хлопнуть меня норовит по плечу,
а в глупых глазенках - страх:
а вдруг я на самом деле шучу,
когда говорю о стихах?
Но шансы должны быть равные...
Из мысли делаю две:
"Стихи, - повторяю, - не главное,
а главное - жить в Москве".

Он ткнулся в тетрадь и надыбал вопрос,
и выдал, картавя чуть-чуть:
"Скажите, когда вы решили всерьез
встать на творческий путь?".
"Да так-то стою недавно я,
недели, может быть, две.
Но все же стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".

Гляжу - у него раздраженье из глаз,
и ручка дрожит в руках.
"Ну вот, - говорю, - хорошо, а сейчас
поговорим о стихах.
Стихи - это горстка золота
на тысячи тонн песка.
Стихами душа исколота,
как вена у дурака.

И каждый занюханный корреспондент
какой-нибудь сраной "Речи"
считает, что строит тебе монумент.
Таская к нему кирпичи.
Такая вот жизнь забавная,
такой вот бардак в голове.
А в общем, стихи - не главное.
А главное - жить в Москве".

А когда меня не станет -
что тогда со мною станет?
Может, кто-нибудь достанет
из кармана свой "Дукат"
и прикурит от лучины,
и вдруг вспомнит без причины,
что вот жил такой на свете
много лет тому назад...

А когда меня не будет -
что тогда со мною будет?
Может, кто-нибудь забудет
погасить на кухне свет...
И подвыпивший прохожий
вдруг очнется
и, быть может,
различит в квадрате света
мой забытый силуэт...

Впрочем, если разобраться.
Все не так на этом свете...
Без восторгов
и оваций
я спущусь тихонько к Лете.
И когда меня не станет,
и когда меня не будет,
ничего со мной
не станет,
ничего со мной
не будет...

Я покупаю шарики,
и надуваю шарики,
и заставляю шарики
женщине этой служить.
Непостижимая женщина
радуется, как маленькая,
и полагает искренне,
что мне без нее не жить.

Чем бы дитя ни тешилось -
лишь бы оно не плакало.
Шарики мои брошены,
плод любви - без корней.
Непостижимую женщину
я обнимаю ласково
и абсолютно беспочвенно
ее называю своей...

Зайдем в кафе, где властвует бармен,
закажем пиво с воблой по-сибирски,
и я откроюсь вам, как джентльмен,
что я женат на Зайцевой Лариске,

что у нее прекрасные глаза,
за что и жил я с ней четыре года...
Я не могу вам это не сказать,
тем более, что портится погода

и будет дождь, причем, наверняка
нам эти пивом будет не согреться...
Пойдемте к вам. Вот вам моя рука.
Возможно, утром я отдам и сердце...

Пойдемте к вам, отбросьте ложный стыд.
Ведь жизнь идет, а вам уже за тридцать,
и ничего уже не заболит,
и ничего уже не повторится...

Ведь жизнь идет, а может, в этом суть,
чтобы однажды не вернуться из похода
и попытаться все перечеркнуть,
тем более, что портится погода,

и будет дождь струиться с потолка,
и будет дуть в распахнутую дверцу...
Пойдемте к вам. Вот вам моя рука.
Возможно, утром я отдам и сердце...

Моя страна начала войну
против твоей страны.
Моя вина пустила ко дну
корабль твоей вины.
Мои миражи разбили в прах
твоих миражей сонм.
В твоей стране воцарился страх,
в моей воцарился сон.

А кто-то подумал: такая игра,
чтоб с ней коротать вечера.
А это пришла такая пора -
плахи и топора.
Он очень хотел, этот странный гость,
забить перемирия гвоздь.
Он бросил небрежно игральную кость
на нашу с тобою злость.

Но наша война ему не видна,
ему не слышны бои,
в которых гибнет моя страна,
мысли и чувства мои,
в которых теряется даже суть
сомнительных наших побед.
Но, может быть, это
единственный путь
к цели, которой нет.

Моя страна начала войну
против твоей страны.
Моя вина пустила ко дну
корабль твоей вины.
Мои миражи разбили в прах
твоих миражей сонм.
В твоей стране воцарился страх,
в моей воцарился сон...

Мир таков, каков он есть без нас.
И довольно всяких философий.
Надоело пить холодный кофе,
да и на часах - четвертый час.

Я тебе поставлю раскладушку
здесь, на кухне, уж не обессудь...
Ну, давай с тобой еще по кружке,
а потом попробуем уснуть.

Курево в пенале, если хочешь,
осторожно в ванной - там завал.
Ну а если баба звякнет ночью?
Понял: не был и не ночевал.

Ладно, мне пора. Счастливо. Будь.
Только не кури тут до икоты.
Завтра утром звякни на работу.
Не кури. И паспорт не забудь.

Передай привет своей жене.
И имей в виду, пока не ляжешь,
что когда-нибудь наедине
я скажу ей все, что ты не скажешь.

Курево в пенале, если хочешь,
осторожно в ванной - там завал.
Ладно, я пошел. Спокойной ночи.
Да помню: не был и не ночевал...

Моя жена чужим ключом
чужую дверь откроет,
в чужой прихожей снимет плащ,
смахнув следы дождя,
в чужой кастрюле сварит суп
и стол чужой накроет,
и скажет голосом чужим:
"До завтра", уходя.

И заскрипит чужая дверь
внутри чужого дома,
и через несколько минут
погаснет свет в окне.
И полутемное такси
умчит ее к другому,
ну а поскольку я - другой,
умчит ее ко мне.

Моя жена придет домой
уставшая и злая,
привычно бросив мне в лицо
дежурные слова.
И будет думать о своем,
меня не замечая,
в святой уверенности что
она во всем права.

А я уткну свой римский нос
в японские трехстишья,
и буду делать вид, что сплю
за кухонным столом.
И снизойдет на нас с небес
семейное затишье,
и упадет слепая ночь
на наш унылый дом...

Ненавижу тебя, постылая!
Но к любви моей стылой
ты приходишь опять:
- Простыла я,
обогрей меня, милый".

Боже, сколько во мне этой жалости...
И года ее не истребят.
- Ну, конечно, входи, пожалуйста,
я всегда тебе рад.

Как жила без меня?
Соскучилась?
Ну а с ним как все время жила?
- Да жила как жила - не мучилась,
даже счастлива была.

Не хватало мне самой малости:
хоть недельку побыть с тобой...
- Ну, конечно, живи, пожалуйста,
я ж тебе не чужой...

Ненавижу тебя, постылая!
Ах, как кружится голова...
- Ты прости меня,
ну, прости меня,
я, конечно, была не права!

А глаза твои - отпущение
всех грехов десять раз на дню.
- Перестань же просить прощение -
я ни в чем тебя не виню...

Минута слабости прошла.
И я очнулся,
спросил у Оли: "Как дела?"
и улыбнулся.
Она меня не поняла
и промолчала.
Была, решил я, не была -
начну сначала!

И понеслись, как прежде дни -
резвы, как ветер.
И были мы с женой одни
на белом свете.
Никто с женой нам не мешал,
никто не трогал...
И я себе пообещал
найти дорогу.

И я искал ее три дня,
искал три ночи,
чтоб подходила для меня,
чтоб покороче...
В такие скверные дела
я окунулся...
Минута слабости прошла,
и я очнулся.

Не сходите с ума -
я не тот, кто вам нужен...
Просто очень уж вьюжит
в чистом поле зима.
Я не стану, мой друг,
никогда вашим мужем.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Просто свет фонаря
неприкаянно ярок,
просто вьется в лесу
первых лужен тесьма.
Скоро эта свеча
превратится в огарок.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Я не прав, в суету
погрузив вашу душу...
Что для вас этот снег?
Просто белая тьма.
А когда все пройдет,
я, конечно же, струшу.
Не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Я менять не спешу
что-то в этом укладе.
Просто бешенный снег
позамел все дома.
Вот и все. Мне пора.
Ну а вы, Бога ради,
не сходите с ума...
Не сходите с ума...

Пока жива моя любовь и вера
в то, что любовь моя, как снег, чиста,
я не боюсь объятий Люцифера
и не надеюсь на объятия Христа.

Смешно искать причастия в таверне
и в бардаке найти пытаться суть...
Одна любовь меня хранит от скверны,
одна любовь мне освещает путь.

Мне век подкинул сложную задачу,
но я сыграю с веком в "се ля ви".
Мне жизнь дана, и я ее потрачу
всю до конца, служа одной любви.

И пусть кричат: так, дескать, не бывает -
мне наплевать на крик чужой тщеты...
Одна любовь мне душу согревает
в краю российской вечной мерзлоты.

И если вдруг случится, что однажды
в своем стремлении все сделать поперек
я на костре своей духовной жажды
когда-нибудь сгорю, как мотылек,

я буду горд за то, что был в ответе
за всех, кого когда-то приручил,
одной любви служа на белом свете
по мере всех своих способностей и сил.

Когда придет последняя любовь,
чтоб вытащить меня из этой давки,
и равнодушный голос почтальона
мне бросит: "Распишитесь", как пароль,
я опущу смущенные глаза
и не поставлю подпись в глупой справке.
Я не хочу быть станцией доставки.
Назад верните эту бандероль.

Моя душа конкретна и проста.
В ней места нет абстракциям и чувствам.
И если жизнь - троллейбус на маршруте,
я буду спать, уткнувши нос в стекло.
И никогда меня не поглотит
то, что не предусмотрено искусством,
и никогда со мною не случится
чего со мной случиться не могло...

Я слишком долго пил "на посошок",
чтобы уйти из этого бедлама.
От дружеских вечерних разговоров -
привычное похмелье по утрам.
Но вот опять полуночный звонок:
"Вставайте. Распишитесь. Телеграмма".
Да, это я. И адрес мой. И имя.
Но я не жду подобных телеграмм...

Ваш реверанс после "белого" танца
вспомнился мне невзначай, как всегда...
А за окном проплывала Констанца -
город-транзит по пути в никуда.

Жизнь пронеслась быстрокрылою птицей,
тройкой лихих петербуржских коней.
Может быть вам этой ночью приснится,
как мы кружили в прицелах огней.

Как мы кружили, как зрители хлопали.
В ночь уплывали Шопен и Сен-Санс.
Все миновало, и в Константинополе
я вспоминаю лишь ваш реверанс.

Где вы теперь? С кем вы кружите в танце?
С кем коротаете ваши года?
Много путей из далекой Констанцы,
но все они - в никуда, в никуда...

Погас на станции фонарь,
и тихо скрипнула калитка,
и душный вечер поглотил
ваш уходящий силуэт.
В который раз не удалась
моя усталая попытка
стряхнуть с измученной души
тяжелый груз минувших лет.

О, этот пьяный аромат
неустоявшегося лета...
О, эта призрачная боль,
едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть
провинциального поэта:
"Вы так и не были близки...
Вы так и не были близки...".

А ночь шептала в тишине
слова любви, слова разлуки.
И обгоняла облака
нетерпеливая луна.
И романтический порыв
сменился ощущеньем скуки.
И позабылась невзначай
моя невольная вина.

О, этот пьяный аромат
неустоявшегося лета...
О, эта призрачная боль,
едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть
провинциального поэта:
"Вы так и не были близки...
Вы так и не были близки...".

Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Он, кажется, граф,
или князь,
или просто - барон.
Ах, не сердитесь, моя дорогая,
я так полагаю,
что правильно все понимаю
и освобождаю чужой полигон.
Я так нелеп и смешон
в этом скромном наряде.
Мне никогда-никогда не носить
золотых эполет.
Я ухожу навсегда,
ну а вы, Бога ради,
не утешайте меня
и рукою вослед
не машите, не машите.
Наш роман уже сожжен.
Выше голову держите
по примеру графских жен.

Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи.
Вам нынче особенно
как-то к лицу
эта белая шаль.
Ах, как нелепо закончился
быть обещавший
таким замечательным
праздничный вечер...
Не знаю, как вам,
ну а мне до безумия жаль.
Жаль, что по мере того,
как рождаются звуки,
вы отвечаете мне
все сильней невпопад.

Все беспокойнее
ваши изящные руки,
все равнодушнее
ваш удивительный взгляд.
Не ищите, не ищите:
он давно покинул зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.

Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом.
И в серое небо
глядит Петропавловский шпиль.
Боже, я кажется стал невзначай
в этой жизни писателем
и неплохим драматургом,
раз превратил
свою жизнь в водевиль.
Скоро вернется герой,
и начнется премьера,
на в поскольку я - крайний
в геройском ряду,
я б предпочел
увидать это все из партера,
а не маячить
на сцене у всех на виду.
Не взыщите, не взыщите:
мне пора покинуть зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.

Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи...
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом...

Луна висит над палубой разменным пятаком,
на лунную дорожку рассыпая медяки.
Я с вами, сеньорита, абсолютно не знаком.
Так познакомимся, какие пустяки!

Тем более, что ночь, и непонятно, где земля.
И наплевать на Родину, на славу и талант...
Хотите, познакомлю с капитаном корабля -
он, как и я, - российский эмигрант.
Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым...
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

Простите, сеньорита, мою скромную латынь.
Смотрите мне в глаза - они точнее говорят
о том, что мое сердце перекручено, как линь,
от ваших глаз, что так заманчиво горят.

И хорошо, что ночь, и непонятно, где земля,
и спутаны все краски, и все звуки далеки.
Хотите, на сегодня вашим мужем буду я,
а все условности - такие пустяки.
Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым,
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

Смотрите, сеньорита, как светлее небосвод:
мы с вами слишком долго говорили о любви...
Еще чуть-чуть - и кончится наш маленький поход,
и мы расстанемся. Такая се ля ви...

Ваш город, сеньорита - иностранная земля,
где места нет изгоям своей собственной страны.
Идите - попрощайтесь с капитаном корабля.
Он, как и я, плохие видит сны...
Нам часто снится Родина,
что превратилась в дым
и скрылась в нескончаемый туман,
пока пьяны свободой мы
и мчим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...

Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым -
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...

Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым.
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!

А между тем светало,
и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...

А между тем светало,
и в окно
вползал рассвет, как вражеский лазутчик.
И мне она сказала: "Подпоручик,
ну что же вы? Ведь это же смешно!
Ведь вы ж не эскадрон гусар летучих"...

А между тем светало,
и уже
нелепо было браться за поводья.
И я сказал: "Сударыня, сегодня
мне как-то невозможно на душе,
как будто я на плац пришел в исподнем".

А между тем светало,
и канкан
за стенкой танцевал от возбужденья
лишенный моего предубежденья
задумчивый пехотный капитан,
ко мне теряя крохи уваженья...

А между тем светало,
и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...

Ты не думай, я зла на тебя не держу...
Просто я почему-то с утра раздражен.
Если хочешь, поедем в город Уржум.
Говорят, он немного похож на Дижон...

Мы пройдем босиком по уржумской пыли,
и с того авеню повернем на Пигаль...
Только ты не сердись на меня, Натали,
ну, не хочешь Дижон - значит, будет Версаль!

Ты не думай, что я, как последний пижон,
претворившись "шнурком", твою жизнь сторожу.
А, с другой стороны, ну на кой нам Дижон,
если он хоть немного похож на Уржум?

Для торговцев - что франки, что наши рубли...
А сухое вино и в Уржуме - вино.
Только ты не сердись на меня, Натали, -
на такого, как я, обижаться грешно...

Засыпай. Я пораньше тебя разбужу,
потрепав по щеке, как мужья треплют жен.
Мы с тобою поедем в город Уржум,
оставляя французам их драный Дижон.

Ты увидишь, как медленно тают вдали
силуэты домов, где никто нас не ждет...
Только ты не сердись на меня, Натали, -
эта летняя ночь очень скоро пройдет...

Когда ножевка неопределенной грусти
на миг становится двуручною пилой,
я допускаю, что меня нашли в капусте -
в капусте квашеной, несвежей и гнилой.

Над нею вились неразборчивые мушки,
ее не трогал даже высохший кабель...
Мне было плохо в переполненной кадушке,
что в те года мне заменяла колыбель.

Когда тоска ко мне является некстати,
и нудно долбится уныние в башке,
я допускаю, что однажды старый дятел
меня принес моим родителям в мешке.

Ах, в этом мире невозможно совершенство!
Мне даже в детстве грандиозно не везло,
поскольку аисты в ангарском трансагентстве
шли по 4.90 за кило.

Когда я сутками валяюсь в полудреме,
не фокусируя на чем-нибудь очей,
я допускаю, что в занюханном роддоме
при попустительстве занюханных врачей

я появился в этом сумеречном мире,
тревожно глядя в завоеванную высь,
чтобы теперь в своей занюханной квартире
который год влачить занюханную жизнь...

Одиночества щенок лохматый
тихо дремлет на подстилке мятой,
притомившись от дневной работы -
в клочья рвать мои стихи и ноты.
День прошел, и наконец-то вот он -
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества котенок шустрый
наблюдает со стола за люстрой.
Свет от люстры по столу струится,
на клочки моих стихов ложится.
А в окно уже давно стучится
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества скворец бездомный
чистит перышки в прихожей темной.
Он такой смешной и безголосый.
Поселился у меня без спроса,
чтоб шептать мне по ночам вопросы
в час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Одиночества щенок ментальный,
одиночества скворец нахальный,
одиночества котенок глупый,
и в клочках моих стихов халупа.
Я сижу и ожидаю тупо
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...

Нечего мудрить и вязь плести
из заумных слов и сочетаний.
Лучше в коридоре подмести
и поесть вареников в сметане.
Ну, чего я, право, суечусь
и найти пытаюсь смысл скрытый...
Лучше вот возьму и научусь
мыслить категориями быта.

Выкрашу карниз в привычный цвет,
починю утюг и телевизор.
Руки не дошли за 10 лет
ни до утюга, ни до карниза.
Все чего-то мучился и ждал -
то хвалебных слов, то вдохновенья...
Я от лотереи подустал:
требует душа отдохновенья...

Выйду на балкон - взгляну во двор:
вон скамейка молит о ремонте...
Заведу с соседкой разговор,
разгляжу туман на горизонте,
и скажу, поцокав языком:
дескать, это к заморозкам, вроде...
Покурю с соседом-стариком -
он у нас эксперт по непогоде.

А потом уйду в глубокий транс
по причине денежной нехватки.
Выклянчу три сотни под аванс
у одной знакомой лаборантки.
У нее на кухне - шведский газ,
у нее на полочках - варенье...
Ну а у меня - стихотворенье,
и оно написано как раз.