Бахыт Кенжеев

    

     Из книги "Amo ergo sum״

                  1991-1992

* * *

Человек, продолжающий дело отца,
лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца
надышавшийся душной костры,
ты уже исчезаешь в проеме дверном,
утешая растерянность хлебным вином,
влажной марлей в руках медсестры.

Сколько было слогов в твоем имени? Два.
Запиши их, садовая ты голова,
хоть на память - ну что ты притих,
наломавший под старость осиновых дров
рахитичный детеныш московских дворов,
перепаханных и нежилых?

Перестань, через силу кричащий во сне
безнадежный должник на заемном коне,
что ты мечешься, в пальцах держа
уголек, между тьмою и светом в золе?
Видишь - лампа горит на пустынном столе,
книга, камень, футляр от ножа.

Только тело устало. Смотри, без труда
выпадает душа, как птенец из гнезда,
ты напрасно ее обвинил.
Закрывай же скорей рукотворный букварь -
чтобы крови творца не увидела тварь,
в темноте говорящая с Ним.


 * * *

Пчелы, стрекозы, осы ли - высохли. Но плывут
осени тонкой посулы - поздний паучий труд, -
так и зовут проститься и ахать Бог знает где
сахарною крупицею в стылой ночной воде.

Что же земля упрямая, не принимая нас,
сланцем и черным мрамором горбится в поздний час?
Выстрадана, оболгана, спит на своем посту,
горной дорогой долгою выскользнув в высоту.

И закружившись с листьями, выдохнет нараспев -
вот тебе свет и истина, а остальное - блеф.
Сердце мое, летящее сквозь водородный рой,
сладко ли в звездной чаще, тесно ль в земле сырой?


 * * *

Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня?
Смотри, расходятся любившие меня,

бледнеет дальний свет, слабеет львиный рык,
глодает океан гранитный материк,

но помнит вольный волк и ведает лиса
хруст шейных позвонков при взгляде в небеса,

а ты все силишься, все целишься в упор -
душа бубновая, железный уговор...


  * * *

Незаметно отстроился праздничный град,
и кирпичные стены, и башенки в ряд,
заиграло на солнце цветное стекло -
и пяти-то веков не прошло...

Что же вздрогнуло сердце? Что мучает ум?
Кочевой ли свободы наследственный шум?
Или солоно стало подруге твоей -
океанских, маньчжурских кровей?

Будет, станет, отмаялось, перетекло,
совершенным глаголом в могилу легло,
золотые осталось слова поутру
бормотать, да курить на ветру.

А сентябрь расстилает для нас, дураков,
небеленую ткань городских облаков,
и сшивает ее от угла до угла
колокольни сухая игла...


  * * *

Полно мучиться сном одноглазым.
Вены вспухли, сгустилась слеза.
С медной бритвой и бронзовым тазом
в дверь стучится цирюльник, а за

ним - буран, и оконная рама,
и ямщик в астраханской степи,
равнодушная звездная яма
и отцовское - шепотом - спи.

Спи - прейдет не нашедшая крова
немота, и на старости лет
недопроизнесенное слово
превратится в медлительный свет,

и пустыня, бессонная рана,
заживает - и время опять
говорящую глину Корана
онемелыми пальцами мять


  * * *

...и даже этот черный вечер не повторится - лишь огнем
горит, когда сиротству нечем утешиться, пускай вином

стакан наполнен, или бледной водой - закатный привкус медный
в вине мерещится, в воде - холодной, лживой. И нигде

не встретиться. Безумно краток наш бедный пир, но видит Бог -
в могильной глине отпечаток любви, как клинопись, глубок.


 * * *

Заснет мелодия, а нотам не до сна.
Их редкий строй молчит, не понимая,
куда бежит волна, зачем она одна,
когда уходит ключевая

речь к морю синему, где звуков кротких нет,
где пахнет ветром и грозою,
и утвердился в камне хищный след
триаса и палеозоя.

Да и на чей положены алтарь
небесные тельцы и овны,
кто учит нас осваивать, как встарь,
чернофигурный синтаксис любовный?

Так тело к старости становится трезвей,
Так человек поет среди развалин,
и в отсвете костра невесел всякий зверь,
а волк особенно печален.


* * *
                     19 августа 1991 г.

                  Грядущего, теснящего меня,
                  не ведаю, а старого не помню.

Брожу вдоль улиц шумных, и с кривою
улыбкой доброхота созерцаю
имперский град. С облезлых небоскребов
срываются дрянные изразцы,
суля трагикомическую гибель
прохожему. Из-за угла змеится
расстроенная очередь за мясом,
а может быть, за водкой, фронтовик
позвякивая орденами, рвется
к прилавку, продавщица утирает
злой пот со лба, лихая молодежь
не хочет сторониться. Шелестят
стареющие липы (было три,
осталось две в том дворике арбатском,
лишь воздух так же сладок). Мужики
(ровесники мои) сдувают пену
с разбавленного пива, желтый лист
кружится над ларьком, и тишина.

А в пригородах глина, тлен, и запах
капусты у подъезда. Тощий кот
выискивает скудную добычу
средь мусора и битого стекла.
Как нож из тела мертвого, ржавея,
торчит из развороченной земли
стальная арматура... на щите
обрывки пожелтевших объявлений,
портретов, обещаний: голосуйте
за тех, за этих. Всякий именует
себя отцом Отечества, сзывает
народ на демонстрации, под красным
или трехцветным флагом. По ухабам
в обшарпанном автобусе трясется
рабочий люд, прижавшись молчаливо
друг к другу, и не ропщет, только дети
серьезно так, обиженно вздыхают...

А подойдешь к газетному киоску,
учебник черной магии. Плакаты
с нехитрыми красотками. Книжонка
«Жизнь после жизни». Кафка, и Платон,
и Библия, и что-то о пришельцах
из космоса. Упитанный делец
читает «Коммерсанта». Ослабела
былая власть, когтистой лапой больше
не бьет - и хрип ее не достигает
убогих кухонь, где глухие толки
о лимитрофах, майках, колбасе
(а сыр исчез навечно), об отъезде
в Израиль ли, в Австралию, куда
удастся. Говорят, по центру крысы
свободно бегают - но этот слух
преувеличен, как и остальные.

Осенний сквер, худые дети, ветер,
листающий вчерашнюю газету.
Сплошные письма с просьбами. Кто молит
о шприцах одноразовых, кто о
лекарствах из Америки, кто плачет
об одинокой старости.
И нет
поэта, что со сдавленным восторгом
сказал, допустим, так: Ты рядом, даль
капитализма...
Родина моя,
как ты устала, хоть бы кто-нибудь
погладил бы тебя по волосам
седеющим, растрепанным, водою
холодной напоил...


 * * *

Словно выхлоп, что ноша, упавшая с плеч, начинается разгоряченная речь,
черной музыкой плещет, и рвется вперед, пересохшее горло дерет...
Словно пьяный в железнодорожном купе, словно бывший диктатор
в народной толпе,
воскрешает слова, убивает слова, истеричной любовью и гневом жива...


И рассеется, выстрелив в воздух ничей, даже самая злая из этих речей,
даже самая добрая обречена - видно, зря горячится она,
зря стремится, под тесные своды сходя, молотком или камнем по шляпке гвоздя
от похмельных своих, от прощальных щедрот звуковой припечатать разброд
...


И не стоит у Бога просить за труды ни холодной звезды, ни болотной воды,
только темная смерть, только тленье само снимет с сердца такое клеймо...
лучше сразу, приятель, прощенья проси и прощания, как повелось на руси,
речь живая угодна Ему одному, охладевшая же - никому...


 * * *

Речь о непрочности, о ненадежности. Речь
о чернолаковой росписи в трещинах, речь о
мутных дождях над равниною, редкости встреч,
о черепках в истощенной земле междуречья,

слово о клинописи, о гончарном труде,
вдавленных знаках на рыжей, твердеющей глине,
о немоте, о приземистом городе, где
на площадях только звонкие призраки, и не

вспомнить, о чем говорил им, какая легла
тяжесть на эти таблички, на оттиск ладони
с беглым узором, какая летела стрела
в горло покойному воину - больше не тронет

горла стрела, лишь на зоркой дороге в Аид
бережно будет нести по скрипучим подмосткам
сизое время разрозненный свой алфавит
глиняных линий на нотном пергаменте жестком.


 * * *

Ты вспомнил - розовым и алым закат нам голову кружил,
протяжно пела у вокзала капелла уличных светил,
и, восхищаясь жизнью скудной, любой, кто беден был и мал,
одной любви осколок чудный в холодной варежке сжимал?

Очнись - и снова обнаружишь ошеломляющий приход
зимы. Посверкивают лужи, сквозит кремнистый небосвод.
По ящикам, по пыльным полкам в садах столицы удалой
негласный месяц долгим волком плывет над мерзлою землей.

Зачем, усталый мой читатель, ты в эти годы не у дел?
Чье ты наследие растратил, к какому пенью охладел?
И неумен, и многодумен, погрязший в сумрачном труде,
куда спешишь в житейском шуме по индевеющей воде?

А все же главных перемен ты еще не видел. Знаешь, как
воспоминанья, сантименты, и город - выстрел впопыхах -
и вся отвага арестанта, весь пир в измученной стране
бледнеют перед тенью Данта на зарешеченном окне?

Потянет дымом, и моченой антоновкой. Опять душа
уязвлена, как зверь ученый - огрызками карандаша,
и на бумаге безымянной, кусая кончик языка,
рисует пленной обезьяной решетку, солнце, облака...


 * * *

                             Среди миров, в мерцании светил...
                                                          И. Анненский Сколько звезд роняет бездонный свет,
столько было их у меня,
и одной хватало на сорок лет,
а другой на четыре дня.

И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
а другую не ставил в грош.
И не то что было б мне жаль себя -
много проще все. Не вернешь

ни второй, ни первой, ни третьей, ни -
да и что там считать, дружок.
За рекой, как прежде, горят огни,
но иной уголек прожег

и рубаху шелковую, и глаз,
устремленный Бог весть куда.
И сквозь сон бормочу в неурочный час -
до свиданья, моя звезда.


 * * *

Тихо время утекает, убегает дотемна. Осетра
в бока толкает сернокислая волна. Но опять в зените
года суеверный человек след пропавшего
народа берегами сонных рек, словно лося
или волка ищет, думая слегка, где шумят
болгарка Волга и угорская Ока.

Он зовется археолог, он уверен, говорят, что отыщет
древний волок от эллады до варяг, где играл
рожок военный, где купец пускался в путь, и стучал
юрод блаженный кулаком в седую грудь, и сияло
ночью пламя берегами, не солгать, и трещала
под ладьями ладно слаженная гать.

Чтобы стал он академик, знаменитый меж
людей, дай ему, отчизна, денег на лопаты
и на клей _ черепки он будеть клеить, вымыв
мертвою водой, и историю лелеять на ладони
молодой, чтоб в рубахе бумазейной любознательный
монах размышлял в тиши музейной об ушедших временах.


 * * *

...Кто же вступится за нас
в час печали, смертный час?
Богоматерь всех скорбящих,
вот кто вступится за нас.

Кто же будут эти мы,
вопиющие из тьмы?
Всевозможные народы,
вот что значит слово «мы»

Но зачем же Божья мать
всем им станет помогать?
По любви своей великой,
вот затем и помогать.

Всех, кто верует в Христа
перед снятием с креста
и неверующих тоже
матерь Господа Христа

от разлуки и беды
поведет в свои сады,
где шумит межзвездный ветер,
в небывалые сады...


 * * *

Есть одно воспоминанье - город, ночь, аэродром.
где прожектора сиянье било черным серебром.

Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,
что в те годы повсеместно отправляли сей обряд -

казнь, и тут же погребенье, слезы, и цветы в руке,
с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,

тряпки красные повсюду - ах, как нравился мой страх
государственному люду с отрешенностью в глазах,

и пока чиновник ушлый кисло морщил низкий лоб -
раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.

Полыхай, воспоминанье - холод, тьма, аэропорт,
как у жертвы на закланьи, шаг неволен и нетверд,

сердце корчится неровно, легкой крови все равно -
знай течет по жилам, словно поминальное вино -

только я еще не свыкся с невозвратностью, увы,
и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвы

разрыдался, бедный лапоть - и беспомощно, и зло,
силясь ногтем процарапать самолетное стекло,

а во мгле стальной, подвальной уплывала вниз земля,
и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя...

Проплывай, воспоминанье - юность, полночь, авион.
Отзвук счастья и страданья, отклик горестных времен,

где кончалась жизнь прямая в незапамятном раю,
к горлу молча прижимая тайну скорбную свою...
  * * *

Погас империи бутылочный осколок.
Устал несильный свет в умолкших птичьих школах,

то прозвенит трамвай, то юркий самолет
в безлунных небесах неслышно курс возьмет

на дальний запад ли, где звезды, словно свечи,
убежища искать от среднерусской речи?

на дальний ли восток, где так кровав восход?
Ну что замешкался? Чего твой ангел ждет?

О чем поешь, не спишь, покорно пролетая
сквозь время - алое, как ягода лесная?

Тебе, вздыхающему "amo ergo sum"
над сроком, прожитым взахлеб и наобум -

уже недолго плыть по облачным дорогам,
и с Богом говорить... и расставаться с Богом.


 * * *

                                С.К.

Окраина - сирень, калина,
окалина и окарина,
аккордеон и нож ночной.
Кривые яблони, задворки,
враги, подростки, отговорки,
разборки с братом и женой.

Лад слободской в рассрочку продан,
ветшает сердце с каждым годом,
но дорожает, словно дом,
душа - и жителю предместья
не след делиться бедной честью
с небесным медленным дождем,

переживая обложные,
облыжные и ледяные
с утра, с двадцатого числа.
Дорогою в каменоломню
ты помнишь радугу? Не помню.
Где свет? Синица унесла.

Устала, милая? Немножко.
В ушах частушка ли, гармошка,
луной в углу озарена
скоропечатная иконка.
Играй, пластинка, тонко-тонко -
струись, сиянье из окна,

дуй, ветер осени - что ветер
у Пушкина - один на свете -
влачи осиновый листок
туда, где птицам петь мешая,
зима шевелится большая
за поворотом на восток.


 * * *

1.

От Кремля до цыганского табора, от Казани до Спасских ворот
на развалинах барского мрамора говорливый играет народ.
Защитившись усмешкой нехитрою, черных рук не отмыв от земли,
с неумелою, детской молитвою копошится в гранитной пыли.

Только там не найти для строительства ни доски, ни стального гвоздя.
Видишь - временным видом на жительство помахала душа, уходя
с пепелища - в дождливые улицы, волглый воздух чужого жилья,
где закат неуверенный хмурится - обветшалая доблесть твоя.

Долга чести доныне не отдано, и наследство родное давно
то ли пропито, то ли распродано, разворовано, погребено.
И опять непутевой словеснице со свинчаткой в бессильной горсти
мыть белье, да пожарные лестницы до последней пылинки мести.


2.

Столько подлого было и грозного - зеленеет имперская медь,
над обломками века венозного духовому оркестру греметь.
Оттого и обидно приближенной к одиночеству ветра и звезд
ненаглядной подруге униженной - перебор у нее, перехлест.

Чем утешить тебя, бесприданница? Белой стаей в конце сентября
клинописная музыка тянется, перелетным узором горя,
будет время взрослеть неудачнице, узнавать, как без лишних затей
через силу поется и плачется в подворотнях отчизны моей.

Будет время - гусиная истина словно пух, словно гибель, легка -
не проси у меня бескорыстия, не секи моего языка -
и не спрашивай, что нам останется, кто, печалясь, посмотрит вослед -
разберешься ли в этом за дальностью расстояний и давностью лет?
  * * *

Выживай, вышивай - вот канва и игла,
двадцать лет удивительного ремесла -
чтобы ночью паучьей, пахучей
с неизвестною музыкой накоротке
задержаться у дома с ключами в руке,
и услышать - в невидимой туче

электричеством вывороченным громыхнет,
перекатится эхо, озоном пахнет,
и предместье падет на колени,
и ударит в рябину ленивый разряд,
и лиловыми искрами гроздья взлетят
той, наломанной в детстве сирени.

Отшумела душа, и оттешилась плоть,
но кому же глаза этой правдой колоть,
кто, неспешно листая дневник твой
с середины к началу, увидит, что там
день за днем по пустым проносился листам
волчьей стаей, постом и молитвой?

Не беда, говорит тебе гром, переждем,
чуешь дрожь молодую под легким дождем,
где отыщешь дороже подарок?
Отчего же ты спички непрочные жжешь,
и, на вспышку сощурившись, не бережешь
парафиновой жизни огарок.


 * * *

Ничего, кроме памяти, кроме
озаренной дороги назад,
где в растерзанном фотоальбоме
пожелтевшие снимки лежат,

где нахмурился выпивший лишку
беззаконному росчерку звезд,
и простак нажимает на вспышку
продлевая напыщенный тост -

мы ли это смеялись друг другу,
пели, пили, давали зарок?
Дай огня. Почитаем по кругу.
Передай мне картошку, Санек.

Если времени больше не будет,
если в небе архангела нет -
кто же нас, неурочных, осудит,
жизнь отнимет и выключит свет?

Дали слово - и, мнится, сдержали.
Жаль, что с каждой минутой трудней
разбирать золотые скрижали
давних, нежных, отчаянных дней.

Так давайте, любимые, пейте,
подливайте друзьям и себе,
пусть разлука играет на флейте,
а любовь на военной трубе.

Ах, как молодость ластится, вьется-
Хорошо ли пируется вам -
рудознатцам, и землепроходцам,
и серебряных дел мастерам?


 * * *

                                                       С.Г.

Когда на севере сухом под всадником лихим
зашелестит сосновый холм над озером глухим,
когда вздохнет, теряя слух, красавица-земля -
и утолит гусиный пух брусничные поля -

настанет время промолчать, припомнив натощак
ушедшей ясности печать на лицах и вещах,
стирать белье, растить детей, терзаться немотой,
да ускользаюшую тень гармонии святой

ловить авоською худой на улочке кривой -
играет месяц молодой над старою Москвой,
стихает колокольный звон вдоль крыш больниц и школ,
безгрешный мир припорошен нетронутым снежком -

и дышит тайной долгий век, отбившийся от рук,
как будто выключили свет и приглушили звук
в концертном зале, словно мы летим сквозь звездный лес
одни среди вселенской тьмы - и времени в обрез.


 * * *

То эмигрантская гитара,
то люди злые за углом -
душа ли к старости устала
махать единственным крылом?

Запить водой таблетку на ночь,
припомнить древний анекдот...
Знать, Владислав Фелицианыч
опять к рассвету подойдет.

Снимает плащ, снимает шляпу,
и невозможный зонтик свой
в прихожей отряхает на пол,
а там, качая головой,

задвижку на окне нашарит
шепнет: «Зачем же так темно?»
и тут же страшный свет ударит
в мое раскрытое окно.

И подымаюсь я с постели,
подобно Лазарю, когда
встают в подоблачном пределе
деревья, звери, города,

где все умершие воскресли,
где время стиснуто в кулак,
где тяжелы земные песни
в ржавеющих колоколах,

и над железной голубятней
гуляет голубь в вышине -
и день прекрасней и превратней,
чем мнилось сумрачному мне.

Пошли мне, Господи, горенья,
помилуй - бормочу - меня,
не прозы, не стихотворенья,
дай только горького огня -

и умолкаю без усилий,
и больше не кричу во сне,
где у окошка мой Виргилий -
худой, в надтреснутом пенсне.


 * * *

В минуту жизни трудную постылеет поэзия.
И мнится - как легко бы я за деньги сочинял -
обзоры ли журнальные, романы ль криминальные,
чтобы меня в эстетике никто не обвинял.

До рифмы ли в периоды крушений исторических,
когда мои читатели внимают - да и то
в пол-уха - поучительным статьям аналитическим,
указам государственным и цифрам Спортлото?

Но - уповаю - кончится гражданское строительство,
народ едой и водкою насытится с лихвой.
И от сиюминутного уйдет аудитория,
отхлынет ради трепета и дрожи горловой.