Римма Казакова

 

  Стихи разных лет

            Часть 3

* * *

Нет личной жизни,
от прочих отличной,
личной,
первичной...
Ах: аналитики – всё о политике!
Нет жизни личной.

Сердце не тянет,
быть уже хочет
просто копилкой.
И не заглянет
кто-то с цветочком
или с бутылкой.

Нет личной жизни!
Больше не светит
в мощном и малом.
Нет личной жизни.
А у соседей –
прямо навалом!

Я их, должно быть,
возненавижу.
Озноб по коже!
Я поцелуи сквозь стену слышу.
Но всхлипы – тоже...
Стала учёней
и защищённей
в мире фальшивом.
Может, и чёрт с ней,
пустой, никчёмной
личной жизнью?!

Но всё клокочет,
закатом прочит,
чем стать могли бы.
Ведь поцелуи
всё-таки громче
звучат,
чем всхлипы!

Нет личной жизни.
Вкус потеряла
к цели движенья.
Нет личной жизни!
Смотрю сериалы...
Жду продолженья.


* * *

Опять какая-то поездка...
На сколько верст? А может, лет?
Мне, как военная повестка,
в кармане руку жжет билет.

Уеду от своей избушки,
отрину, руки разомкну.
И это будет — как из пушки,
да, как из пушки на Луну.

Уеду от мальчишки с челочкой,
как будто он уже не в счет,
к узбекам, финнам, или орочам,
или куда-нибудь еще.

Уеду от тебя, подлесок,
средь подмосковной тишины,
и от тебя, смешной подвесок
наивно розовой луны.

От наших душ необоюдных,
нерасчлененных, как руда,
от этих добрых и занудных
пенсионеров у пруда.

А в том краю, ненужном вроде,
надавит небо на плечо,
и будет трудно, как на фронте,
и счастливо, и горячо...

И сын поверит: так и нужно.
Он сам узнает этот зов
железных рельсов, трасс воздушных,
дремучих душ, больших лесов...


САМОЛЕТЫ

Сколько их над планетой? Бессчетно.
И над тропиками, и над полюсом...
Но ни бога нет и ни черта,
и поэтому чуточку боязно.

Я сажусь в самолет,
я приятелям
так машу, чтобы видеть могли.
И эпоха моя термоядерная
отнимает меня у земли.

Отрывается тяжесть от тела.
Трепещу. Вспоминаю Антея.
Где вы, травки, козявки-милашки?
По спине пробегают мурашки!

Мы летаем,
Мы руки сплетаем.
С отвращеньем бифштекс уплетаем,
когда стрелка — тысчонок за пять...
Мы летаем. Таблетки глотаем...
Мы летаем.
Мы все отметаем.
На опасных высотах плутаем...
И когда не летаем —
летаем.
Потому что нельзя не летать.

Да, нельзя!
И пускай я, как девочка,
разреветься готова от страха,
я сама — самолет, самоделочка,
самокрылочка, певчая птаха.

Так хожу вот — по кромке, по краю.
Только верю еще в чудеса.
Только держат пока небеса.
Еще в эту игру поиграю!

Потому что моторы рокочут
и пространство прорезано трассами.
Потому что мне крылья щекочет
солнце, в небе особенно красное.

И наматываются обороты
на спидометры длиннорукие...
Самолеты мои, самолеты!
Очень крепкие.
Очень хрупкие.


ОТГОЛОСОК

...Глуха душа его, глуха,
Как ни ломись, не грохай.
И значит, в этом нет греха,
Что и моя оглохла?

Давно оглохшие, давно
Засохшие, как прутья,
Немое, странное кино
Все крутим, крутим, крутим.

Нема душа его, нема.
Я говорить умела,
Но рядом с нею и сама
Как камень онемела.

Забыты звуки и слова,
К тому же - как нелепо! -
Слепа душа его, слепа,
Вот и моя - ослепла.

Хочу прозреть, хочу опять
Услышать звуки речи.
Хочу сказать, хочу обнять,
Да только нечем, нечем...

Душа глуха, нема, слепа -
Печальная личина!
Но все еще болит слегка
И, значит, излечима.


* * *

Предчувствую полет
и жизнь свою в высотах,
как, может быть, пилот,
которому под сорок,
который — не босяк,
что носится с кокардой,
который в небесах,
как говорится,— кадры.
Предчувствую полет —
в предчувствии все дело.
Оно во мне поет,
пока не полетела.
Не веря чудесам,
но веря в веру, в чудо,
швыряю чемодан —
наземная покуда.
Рули, пилот, рули!
Наушники воркуют.
Везде —
вблизи,
вдали —
живут, поют, рискуют...


ПРИБАЛТИКА

1

...И приеду я в ту страну,
в ту булыжниковую старину,
в то черненое серебро,
что как вороново перо.

Вороненый металл ворот,
бухты матовый разворот...
Город готики, я твой гость.
Твой залив собираю в горсть.

А в заливе полно камней —
как купающихся коней...
Вспомню каменно и легко
все, что дорого и далеко.

Где-то теплые тальники,
детства добрые тайники...
Отрезвляюще — в пух и прах!—
Таллин — талинкой на губах.

2

Качается море, качается...
Я, как поплавок, на плаву,
а мне лишь бы знать, что плыву,
и не о чем больше печалиться.

Вливается в море моя
душа, поиссохшая что-то,
как в землю уходят болота,
как реки вбегают в моря.

А дюны, как море, бегут,
и суша, как море, покачивается,
и, значит, нигде не оканчивается
то море, которое тут.

И значит, еще ерунда,
не согнуто и не сломано,
когда тебя держит соломинкой
такая большая вода.

Чтоб впредь — на приколе, на якоре,
а знать, что живу, что плыву,
что, как поплавок, на плаву.
Шумит во мне море, как в раковине.

Чтоб — как со свечою внутри,—
вобрав это море мятежное,
носить по российским метелицам
медвяные янтари.

3

...Я вспомню майскую Литву,
внезапность соловьиной трели.
Меня, как птицу, на лету
воспоминание подстрелит.
Смятенная до той поры,
там позабыла бред недужный.
Чужие боги к нам добры,
а может быть, и равнодушны.
И было весело горстям,
в которых плоть воды дышала.
И темный, кислый хлеб крестьян
не просто ела я — вкушала.
Все говорило мне: забудь
грусть дней, бесцельностью дробимых!
Довольно принимать за путь
разнообразие тропинок...
И, ветку отводя рукой,
себя отдав зеленой чаще,
вновь обретала я покой,
к себе вернувшись настоящей.
Я вспомню майскую Литву —
и будет чище мне и проще
плести те сети, что плету,
плестись своим путем средь прочих.
Я вспомню майскую Литву —
и словно я — на крепко сбитом,
бедой испытанном плоту,—
не по зубам любым обидам.
И надо мной, как небеса,
глаза весны, летящей в лето,
глаза, зеленые глаза —
листвы, травы, твои, рассвета.

4

Ты приходишь, Прибалтика,
как корабль из тумана,
от петровского ботика,
от пустынь океана.

Простираешься, сизая,
смутно и непогоже.
Не моя, не российская,
но российская все же.

Перепутались в давности
даты — кипою веток,—
где к твоей первозданности
прикоснулся мой предок.

В этой давности — разное,
как твоя Калевала,
где — с любовью и распрями
время правит кроваво.

Только помнить ли сечи нам,
у вражды ли учиться?
Колыхайся, посвечивай
молчаливо и чисто...

Что нам мелкие мелочи
в век, вопящий о братстве?
Как счастливая девочка,
говорю тебе: «Здравствуй!»

Припадаю, как к матери.
Словно финские сани,
мчат меня по Прибалтике
руны, дайны и саги.


ВОРКУТА

...Мало солнца в Воркуте.
Мой товарищ с кинокамерой
морщится: «Лучи не те,
что в столице белокаменной!»

Нам начальство выдает
обмундированье летное.
Скоро ночь. Программа плотная.
Обживаем вертолет.

Ловим солнце, чтоб успеть
север разглядеть попристальней,
к буровой, как к теплой пристани,
и к оленям долететь.

Мало солнца. Не храню
память крымскую, кавказскую.
Здешнее, с короткой ласкою,—
как теперь его ценю!

И повернут шар земной
к солнцу буровыми вышками,
снега матовыми вспышками,
вертолетом, чумом, мной.

И в сердечной простоте
мы, народ не твердокаменный,
из столицы белокаменной,
кто — пером, кто — кинокамерой,
служим службу Воркуте.


ПАМИРСКИЕ ЗАМЕТКИ

                   Г. Сафиевой

1.

Есть сходного много на свете,
и я домоседу не вру:
те земли — почти что как эти,
похожа гора на гору.

Облазила, может, полмира,
смешавши «туда» и «сюда»...
Но круглые горы Памира
не спутать ни с чем никогда.

Взирала залетная пташка:
их склон, освеженный весной,
как грудь материнская, тяжко
себя возвышал надо мной.

Так страшно и так незнакомо
дорога вилась в никуда...
Но было здесь что-то от дома,
от теплого духа гнезда.

Попутчик, заезжий молодчик,
увидел дома среди гор
и голову долго морочил
подруге моей, Гулрухсор.

Расспрашивал длинно, подробно
к прославленной ГЭС по пути.
«Так жить,— говорил,— неудобно,
по-птичьи, на небе почти...»

Гортанно и высокогорно
слетали слова с языка.
Таджичка смеялась задорно
и высокомерно слегка.

И вдруг — этот взгляд, как кресало.
Привстала, забыла про смех.
И
— Родина!—
строго сказала,
ответив на все и за всех.

2. По дороге в Нурек
 

Этот страх перед горами —
как благоговенье в храме.

Он не страшен, страх высокий.
В небесах — его истоки.

Это страх неодолимый
за себя, за дух долинный.

Там, внизу, долина скрылась...
Одолеем ли бескрылость?

Где орлы парят, как Илы,
вдруг прибудет странной силы.

И на мир острей и зорче
поглядишь — созревший зодчий.

Донесешь ли до долины
высоты закон орлиный?

Этот страх перед горами,
перед строгими дарами

высоты, особой меры
откровения и веры,—

этот честный страх не страшен,
небом бережно окрашен,

разгибающим колени,
в лучший цвет — преодоленья.


* * *

Сойди с холма и затеряйся разом
в траве, коль мал, и в чаще, коль велик.
Сойди с холма! - велят душа и разум
и сердце опустевшее велит.

Наполнит вдох цветенье диких вишен,
прильнет к ногам грибная полутьма...
Ты зря решил, что вознесен, возвышен
лишь тем, что озираешь даль с холма.

Сойди с холма - и станет небо шире,
и будет жизнь такой, - сойти с ума!
И ты поймешь, как много мира в мире.
Он звал тебя давно сойти с холма.

А этот холм, что пред тобой маячит,
где был как будто к звездам ближе ты,
он ровным счетом ничего не значит
для жизни в измеренье высоты.

Он не вершина, он лишь холм, не боле,
но будешь с ним в соседстве неплохом, -
ты обретешь свой лес, и дол, и поле,
и даже по-иному - этот холм.

И все как надо в сердце соберется,
и все тебе подскажет жизнь сама.
Пусть на холме останется березка -
твой постовой... А ты - сойди с холма.


* * *

Мальчишки, смотрите,
вчерашние девочки,
подросточки — бантики, белые маечки —
идут, повзрослевшие, похудевшие...
Ого, вы как будто взволнованы, мальчики?

Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты,
косички-метелки... А нынче-то, нынче-то!
Как многоступенчато косы закручены!
И — снегом в горах — ослепительно личико.
Рождается женщина. И без старания —
одним поворотом, движением, поступью
мужскому, всесильному, мстит за страдания,
которые выстрадать выпадет после ей.
О, будут еще ее губы искусаны,
и будут еще ее руки заломлены
за этот короткий полет безыскусственный,
за то, что сейчас золотится соломинкой.
За все ей платить, тяжело и возвышенно,
за все, чем сейчас так нетронуто светится,
в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой
дитя в материнский подол человечества.
Так будь же мужчиной,
и в пору черемухи,
когда ничего еще толком не начато,
мальчишка, смирись, поступай в подчиненные,
побегай, побегай у девочки в мальчиках!


* * *

Не ходи за мной, как за школьницей,
ничего не сули.
И не хочется, и не колется —
не судьба, не суди.

Я еще ничуть не вечерняя,
я пока на коне.
Я еще такая ничейная —
как земля на войне.

Не держи на леске, на поводе,
на узде, на беде,
ни на приводе, ни на проводе,
ни в руках и нигде!

Все, что вверено, что доверено,
разгоню, как коня.
Ой, как ветрено,
ой, как ветрено
в парусах у меня!

Не кидайся лассо набрасывать —
я тебе не мустанг.
Здесь охота — дело напрасное
в этих вольных местах.

Сквозь вселенную конопатую —
чем бы ты ни смутил —
я лечу, верчусь и не падаю
по законам светил.

У меня свое протяжение,
крупных звезд оселки...
Ну а вдруг
твое притяжение —
не узлы, не силки?

И когда-нибудь мне, отважась, ты
скажешь так, что пойму, —
как тебе твоя сила тяжести
тяжела одному...


ОЖИДАНИЕ

Кто-то ночью хлопает, лопочет...
То ль сверчки настроили смычки,
то ли это, вылупись из почек,
листья разжимают кулачки?

У природы есть свое подполье —
как людей, ее не обвиню:
то девчонкой принесет в подоле,
то дурнушкой сохнет на корню.

Жаль травы, которая завязла
в страхе, чтоб метели не смели.
Жаль травы, которая завяла,
слишком рано выйдя из земли.

Слишком рано или слишком поздно...
Но, ни в чем природу не виня,
не хочу ни мудрости обозной
и ни скороспелого огня.

Побывав в дозоре и в разведке,
испытав судьбу на сто ладов,
лето, подожги зеленым ветки!
Безгранично. Прочно. До плодов.


* * *

Я житейским бесчисленным радуюсь хлопотам.
Их так много, они - как дождинки весенние...
Пережитые беды становятся опытом.
Он не учит, а он создает настроение.
Поглядят и подумают: горя не знавшая!
Словно птичка на ветке, заметят, завидуя.
А в душе я еще столько боли донашиваю,
и еще доглотать не успела обиды я.
Но с бездушием рыбьим, со злобой крысиною
да и с собственной глупостью все же покончено.
Пережитые беды становятся силою,
и шагаю - как будто танцую - по кочкам я.
Наполняется мир неотведанной радостью.
Лампы в окнах домов - словно свечи во храмах.
Пережитые беды становятся храбостью -
жить, как будто и не было бед этих самых.


* * *

Люби меня!
Застенчиво,
боязно люби,
словно мы повенчаны
богом и людьми...

Люби меня уверенно,
чини разбой —
схвачена, уведена,
украдена тобой!

Люби меня бесстрашно,
грубо, зло.
Крути меня бесстрастно,
как весло...

Люби меня по-отчески,
воспитывай, лепи,—
как в хорошем очерке,
правильно люби...

Люби совсем неправильно,
непедагогично,
нецеленаправленно,
нелогично...

Люби дремуче, вечно,
противоречиво...
Буду эхом, вещью,
судомойкой, чтивом,

подушкой под локоть,
скамейкой в тени...
Захотел потрогать —
руку протяни!

Буду королевой —
ниже спину, раб!
Буду каравеллой:
в море! Убран трап...

Яблонькой-дичонком
с терпкостью ветвей...
Твоей девчонкой.
Женщиной твоей.

Усмехайся тонко,
защищайся стойко,
злись,
гордись,
глупи...

Люби меня только.
Только люби!


* * *

Не сегодня и не завтра
и не послезавтра...
Это будет — вроде залпа,
коротко, внезапно.

Это головокруженье,
это вознесенье,
это — точно в центр мишени,
жгучее везенье.

Это будет ненадолго —
вспышка, всполох света.
Это будет, будет — только
надо верить в это.

Торопясь, скучая, плача,
помнить, что маячит,
жить, предчувствуя горячий,
сладкий миг удачи...


* * *

Был день прозрачен и просторен
и окроплен пыльцой зари,
как дом, что из стекла построен
с металлом синим изнутри.
Велик был неправдоподобно,
всем славен и ничем не плох!
Все проживалось в нем подробно:
и каждый шаг, и каждый вздох.
Блестели облака, как блюдца,
ласкало солнце и в тени,
и я жила — как слезы льются,
когда от радости они.
Красноречивая, немая,
земля была моя, моя!
И, ничего не понимая,
«За что?» — все спрашивала я.
За что такое настроенье,
за что минуты так легли —
в невероятность наслоенья
надежд, отваги и любви?
За что мне взгляд, что так коричнев
и зелен, как лесной ручей,
за что мне никаких количеств,
а только качества речей?
Всей неуверенностью женской
я вопрошала свет и тень:
каким трудом, какою жертвой
я заслужила этот день?
Спасибо всем минутам боли,
преодоленным вдалеке,
за это чудо голубое,
за это солнце на щеке,
за то, что горечью вчерашней
распорядилась, как хочу,
и что потом еще бесстрашней
за каждый праздник заплачу.


ГИМН РОССИИ

Славься, Русь,
святая и земная,
в бурях бед
и в радости побед,
Ты одна
на всей земле -
родная,
и тебя дороже нет.
Ты полна любви и силы,
ты раздольна и вольна.
Славься, Русь,
великая Россия,
наша светлая страна!
Русь моя, всегда за все в ответе,
для других
ты не щадишь себя.
Пусть хранят
тебя на белом свете
правда,
вера
и судьба!


* * *

Отечество, работа и любовь —
вот для чего и надобно родиться,
вот три сосны, в которых — заблудиться
и, отыскавшись,— заблудиться вновь.


* * *

Не оглядываюсь в прошлое
и не мучаю мечты.
Знаю я, что ты хорошая
и единственная ты.

Но не правило, не истина,
не разгадка и расчет,
а строка, что не написана,
что, как ток, в крови течет.

И поведанная вроде нам
до былиночки любой,
все же ты безмерна,
родина,—
как искусство и любовь.

Ни былыми рукопашными,—
память сердца теребя,—
ни засеянными пашнями
не ответишь на тебя.

Ни заздравными под горькую
в годовщины красных дат,
ни наивною подгонкою
под какой-нибудь стандарт.

Ты — к открытию открытие,
первозданная моя.
Ежедневное отплытие
в незнакомые моря.

Не готовое решение,
не остывшее литье,
а свержение,
свершение,
завершение мое.


* * *

Прозрачно Подмосковье, как росинка
на крохотном березовом листе.
В росинке отражается Россия
во всей своей прозрачной чистоте.

Прозрачно елок синее сиянье.
Проталины прозрачны и ручьи.
И песни, что слагают россияне.
И первые весенние грачи.

Идешь ли по грибы или на лыжах,
прямым путем или тропинкой вкось,—
рябинника, снежинка, каждый рыжик
просвечивают стеклышком насквозь.

И человек, что был глухим, незрячим,
становится вдруг светел и прозрачен.
И я сама былинкою свечусь,
бесстрашию открытости учусь.

Гляжусь, как в речку дерево,
в Россию,
где у лугов и вод — как у огня,
где я пройду сквозь каждую осинку
и каждая осинка — свозь меня.

И, словно это я леса растила,
луга косила, ставила дома,
во мне Россия, будто я — Россия,
и я в России — как она сама.


ПРО ТЕХ, КТО В ДУШЕ ЖИВЕТ

Очень тихо
Где-то в тихой тишине
Сердце тикает
Тишина стекает с век
Тихо. Слишком...
И в душе, как тихий снег, -
Ты, неслышен
Из прозрачного тепла
Соткан вечер
Тихо вслушаюсь в тебя,
Словно в вечность
Тихо, тихо всё во мне
Плоть - как воздух.
В тишине, как в вышине -
Счастья отзвук.
Это было или нет?
Если сплыло
Всё равно остался свет,
Знак, что было.
Было, смыло тлен и муть -
И умчало
Тишина. И снова -путь.
И - начало.


ЛЕСНЫЕ СТИХИ

1

Вспоминаю лесные палы —
и по сердцу стучат топоры.

Лес — как жизнь, крепкостволен и свеж.
Лес, затишье мое и мятеж.

Я люблю вас, как сына, леса.
У мальчишки лесные глаза.

С малахитинкой, зеленцой,
среднерусскою хитрецой.

Городская ушла дребедень,
как лесничество, тянется день.

И в лесах — в этой летней суши —
ни пожарники — как ни души.

Прячу спички. Опасно, как шок.
Это хуже убийства — поджог.

Знаю кровью — так знают врага,—
как, мечась, выгорает тайга.

Я вас буду беречь, как дитя,
пастушонком тревогу дудя.

Тьму листов и иголок сменя,
положитесь, леса, на меня.

Лес, мой донор, и я — из ветвей
с хлорофилловой сутью твоей.

Вся — к земле я. Так к ней приросла,
многопало припала сосна.

Скачут белки, орешки луща...
Чистый лес! Ни змеи, ни клеща.

Ель макушку уперла в звезду...
Утро. Лесом, как жизнью, иду.

2

Я буду жить вовсю —
как прет весной вода,
как елочка в лесу,
как в небе — провода.

Как птица, ноткой зябкою
на проводе вися...
Оно бывает всякое,
но я еще не вся.

И пусть по всем ладам
пройдется жизнь по-всякому,
но я не дам, не дам,
не дам себе иссякнуть.

И медленно, с колен,
от утра голубая,
я воду, как олень,
из речки похлебаю.

Я зацеплюсь за плечи
осин незнаменитых.
Я знаю, как ты лечишь,
лесная земляника.

И столько я узнаю,
тобою, лес, спасенная,
что стану я лесная,
как пеночка зеленая.

Глаза мои — с хрусталинкой
от звезд и вод весной.
А кровь моя — с русалинкой,
с зеленинкой лесной.


* * *

Я полюбила быт за то,
что он наш общий быт,
что у меня твое пальто
на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,
где все же мы в тепле,
за то, что кофе по утрам
варю лишь я тебе.

За то, что хлеб или цветы,—
привыкла я с трудом!—
приносишь вечером и ты,
как птица в клюве, в дом.

Пускай нас заедает быт,
пускай сожрет нас, пусть,—
тот, где в твоих ладонях спит
мой очумелый пульс.

Тот, где до нас нет дела всем,
где нет особых вех,
где по-московски ровно в сем.
он будит нас для всех.


* * *

Я не умела жить несмело.
Но смелость не всегда права.
И сколько раз она немела,
смирней травы, белее мела,
глотая слезы и слова.

Я больше не сгущаю краски,
как пульс мне не стучит в виски,
и не из-за опаски встряски
считаю: подлежат развязке
не все узлы и узелки.

Так трудно этот опыт нажит!
Да только прок-то в нем какой?
Ждать, что вдруг милость жизнь окажет
и узел за узлом развяжет
когда-нибудь своей рукой?..


* * *                      

"Умом Россию не понять".                               
                      Ф. Тютчев.

Для России нехитрым был выбор.
или - прочь отошел,
или - выпил...
Ну и правильно,
коль разобраться!
То горчим на устах,
то торчим на постах
и то славу куем,
то - богатство.

У России все - так,
через шляпу
Ни Америку к нам,
ни Европу
не приладить
Трясет - не дай Боже!
Нас умом не понять.
А какую-то мать
понимать и не надо, похоже.

Не измерить нас общим аршином
на просторе, пока что обширном
Все нас губит -
никак не погубит!
Кто-то все же поймет
наш неровный полет -
тот, кто верит, однако,
и любит.


* * *

У стены лежит старуха:
сердце ли, усталость?
Жить ей не хватает духа?
Или - годы, старость?

Поослабли наши узы,
нет тепла в народе.
Как какие-то французы,
мимо мы проходим.

И в просторах обозримых -
холод без предела.
Неужели чертов рынок
это все наделал?

В переходах тянут дети.
"Есть хочу. Подайте!"
Что стряслось на белом свете?
Люди, отгадайте!

Но таит отгадку город.
Лишь вранье - на вынос!
То ли вправду это - голод,
то ли просто бизнес.

И жалеть я разучаюсь.
фактор неуместный.
И помалу превращаюсь
в часть картинки мерзкой.

Наступил медведь на ухо.
И на сердце, вроде...
На земле лежит старуха.
Мимо жизнь проходит.

Бьют кремлевские куранты.
Шторм качает сушу.
А слепые музыканты
Все терзают душу.


ПО ПОВОДУ НОВОГО – СТАРОГО ГИМНА

А ну-ка вновь при красном флаге,
под нудный большевитский гимн
постройте всех, кто жил в ГУЛАГе,
и объяснить сумейте им,
что это - рынок и свобода,
не реставрация, а не...
немножко сталинская мода
в немножко ленинской стране.