Глеб Горбовский

 

       Тишина

    Стихи 1967 – 1968

* * * 

В негасимую свечу
превратился я для многих.
Я с утра уже стучу
по корням своей дороги.
Глажу голову воде
парой выкрашенных весел.
Жгу осинки в бороде
леса,
канувшего в осень.
Чтобы мягче лился вниз,
подставляю ливню спину.
Чтобы кто-то что-то грыз,
я сухарик вкусный кину.
Я копаю и сверлю,
я взрываю скал оскалы.
В жизни главное:
к нулю
прибавлять почаще — баллы.
Ночь.
Лицо. На коже — тля.
Я давлю ее.
Я — дело.
Спит уставшая земля
под моим нелегким телом.

1967


* * *

Вошел, пропахший мокрым лесом:
грибами, плесенью, смолой.
Глаза под кепочным навесом
всем говорили: я не злой.
В стакан граненый
вставил горстку
каких-то крошечных цветов...
И вышло так чудесно-просто.
Не надо мук, не надо слов.
Принес, и все. И стало чище.
И я сказал себе:
смотри,
ведь разве ты не э т о ищешь
в электролампой
до зари?

1967


* * *

Горела осень.
Бегал виновато
пожарный ветер,
мокрый и лохматый.

...Вдруг,
пламенем осенним подожжен,
я сам пылаю,
в луже отражен.
Трещит моя душа.
Как перекрытья,
горят и настроенья,
и событья.
И здание мое —
все бронзовей.
И две морщины свежих —
меж бровей...

А ветер гасит
огненные взмахи.
И облепили белые рубахи
тела осиротелые берез.
Наискосок их слезы,
под откос,
вниз по плакучей
траурной косе...
И голосят машины на шоссе.

1967


* * *

День растаял, словно сахар,
в серой сетке дождевой.
В сердце нет ни капли страха, —
только кровь...
Я вновь живой!
Подползает осторожно
к дому вкрадчивый туман.
...Помечтать, подумать можно,
взвесить радость и дурман.
Куры маются в сарае.
В дреме кот упал с крыльца.
Кто-то жалобно играет
на гармони без конца.

Хорошо, что есть мгновенья:
к тишине прикосновенья...
Что доступно тем, кто хочет, —
созерцанье новой ночи.
Что — как лампы в небе —
просто
можно видеть людям
звезды!

1967


* * * 
Висячий
комариный гам.
Ночь просверлили самолеты,
спать не давая старикам.
И мне.
И мне давно не спится.
Хоть головою ткнуться
в мхи!
Ковшом из кадик пью водицу,
поют дурные петухи.
Ночь тяжела и незнакома,
как на другой планете
ночь...
У человека нету дома.
И хорошо!
С рассветом -- прочь!
Прощайте, Лютые Болота,
и птица дальнего полета.
Спокойно спите, старики:
еще в тумане стынь реки.

1967


К ОСЕНИ

Снег — да листья желтые.
В небе — крик ветвей.
По дороге шел я,
по дороге к ней...
Медленный, как дерево,
тихий, как старик.
В двух шагах растерянный
воробей возник.
Перемешан с листьями
снег,
и все — плотней.
...Шел я, словно к пристани,
к осени моей.

1967


* * *

Недаром я родился в октябре,
в такое удивительное время.
...Лил дождь
и был крупней при фонаре,
что в уличную вписывался темень.
Беременные ехали рожать.
И в завываньи осени
и Тела —
родился я...
И сразу же — бежать
из тьмы на свет,
до нового предела.

И вот опять —
октябрь надо мной.
Деревья —
так же заспаны и цепки.
И женщина,
набухшая весной, —
чуть впереди...
И я — в промокшей кепке.

1967


* * *

Подарили мне будильник,
чтобы я не спал излишки,
чтобы я прослыл мобильным,
чтобы я печатал книжки.
Чтобы я строку тупую
начинял начинкой здравой.
Чтобы я, когда тоскую,
был осанистым и бравым.
Чтобы я служил тревоге,
чтобы я шумел мозгами,
чтобы утром на дороге
я размахивал руками!

1967


* * *

Превратиться в мелкий дождик,
зарядить на много дней...
И на город толстокожий
тихо падать меж огней.
Или трогать гриву леса,
еле листья шевеля.
или нежностью небесной
гладить сонные поля.
Слиться с речкой безымянной,
целовать людей...
Устать.
А затем в рассвет туманный
поредеть
и перестать.

1967


* * *

С миру по нитке,
и стал я богатым:
ветер отдал мне
свои настроенья,
заняло сердце у грома
раскаты,
а у пернатых -- вечернее пенье.

Хлебом -- деревня,
работой -- дорога,
гневом -- война,
а поэзией -- чудо, --
все поделились,
кто мало, кто много...
Все остальное -- я сам раздобуду.

1967


* * *

Только не надо
ветра и града.
Только не нужно
снежно и вьюжно.
Нынче рвалися,
падали листья.
Вот они клены — сплошь оголены.
Вот они ивы —
сонно-тоскливы.
Вот они липы —
бывшие глыбы,
бывшие тучи
зелени, сучьев.

...Если возможно,
дождь — осторожно!
Ветер, ты вечен,
будь человечен.
Солнце и время,
мудрое племя,
вы ли не сила?

Я ль не просил вас?

1967


* * *

Бывало, осень:
да пройди же ты!
Скорей бы снег.
Ударь мороз.
Пусть ноги,
схваченные лыжами,
петляют лихо меж берез.

А нынче осень — друг задумчивый,
и, очень важно, —
старший друг.
Вот он озерною излучиной
со мной опишет полукруг.
Затем под дерево тревожное
меня посадит в листопад.
И мы лепечем односложные
слова и звуки — невпопад...

Какое счастье быть
непройденным,
быть — возрожденным!
Чтоб весной
встать мудрой осенью
над родиной,
над всем святым
и над собой...

1968


В КАБИНЕ

Шофер со мной не разговаривал,
принципиальный был шофер.
Меня нужда с шофером спарила,
я сам чихал на разговор.
А к нам тянулись ветки пыльные,
поодаль
вспять
текла трава...
Ах, эти дни автомобильные,
ах, эти в кузове дрова...
Молчит шофер.
Дорога в рытвинах.
Молчит, чумазый.
Ну и пусть.
За нами пыль спиралевидная
встает и стелется,
как грусть...

1968


* * *

В лесу на дереве, молчком,
возник он, точно выстрел.
В рубахе красной, боиском,
красивый и плечистый.
Остолбенел я...
Ну, тоска!
Ну, думаю, — ловушка...
А на спине у мужика
двуствольная игрушка.
Я боком, боком и — назад.
А он сидит, он замер.
И нежно смотрит на закат
огромными глазами.

1968


* * *

В слиянии, пении, реве, угаре —
вороны, медведи
и прочие твари.
На солнце сосна голотелая блещет.
Становится воздух и гуще, и хлеще.
Безумны букашки в пространстве и пляске:
свободой, как спиртом,
налиты их глазки!
Река, развалясь,
разомлела на ложе:
ни зыби, ни ряби, ни сыпи на коже.
И пышут цветы ароматом и цветом.

...Да это не полдень!
Да это — не летом!
Да это в каком-то другом измереньи
я шел при ушах, при ногах и при зреньи.
И, кажется, только застынь на мгновенье, —
немедленно сам
превратишься в растенье!

1968


* * *

В четырех стенах темно.
Свет зажечь или не надо?
...Постучите мне в окно
кто-нибудь
из Ленинграда.
Пальцем дворника,
тоской
девушки,
которой тошно...
Обещаю всем покой,
всем,
кому такое можно.
Постучите кто-нибудь:
песня,
что уснуть не хочет,
плач,
который чью-то грудь
точит...
Обещаю всем тотчас —
сердце...
Если это важно...
Потому что мне без вас —
страшно.

1968


ВЕЧЕРНИЙ ПРИГОРОДНЫЙ

Забраться в автобус на мокром шоссе
и видеть,
как сонно-задумчивы все.
Как спять молодые,
прижавши к стеклу
свою налитую здоровьем
скулу.
Как пара старушек,
лишенная сна,
кукует, что поздняя нынче весна.
А также увидеть,
как птица-девица
по букве клюет
с пожелтевшей страницы.
...И так-то уютно.
И так-то покойно.
Рокочет мотор деловито и стройно.
А рядом обычная,
словно привычка,
над насыпью в ночь
пролетит электричка.
Затем — на плечо молодого соседа
склонится седая головушка деда.
И, как бы из прошлого,
где-то там сзади,
кондуктор объявит,
что ты — в Ленинграде.

1968


ВЗГЛЯД НА МОРЕ

Неумолимое, как осень,
не раз ввергавшее в тоску,
там за стеной прибрежных сосен
каталось море по песку.

И ни души над серой гладью,
лишь только тянет от нее
жестоким ветром неоглядья...
И так желанно — забытье!

И если где-то во Вселенной
живой болтается мирок,
то в царстве ракушек и пены
душа какой отыщет прок?..

...Лишь корабли скользят по коже,
по голубым твоим плечам.
Послушай, море, что ты можешь?
Морячек мучить по ночам?

Дарить рыбешку для желудка?
А что еще? Нагнать тоску?
Да, как лишенное рассудка,
порой кататься по песку?..

1968


* * *

Вот камень,
вот сосна.
Над ними — туча.
Вот голопузый мальчик на дожде.

...Зачем же нам
друг друга молча мучить?
Нам не бывать
вон там —
на высоте,
на острие восторга,
выше сосен...

И кровь рябин
из ран
роняет осень.

1968


ДОЖДИК

Среди объемистых игрушек,
среди шкафов,
среди столов —
ходила тоненькая Нюша,
роняла теплый дождик слов.
И существо мое теплело,
и увлечен я был
игрой.
Ходила Нюша, пряча тело
под крепдешиновой корой.
А тело сплошь переливалось.
Оно — оптический обман...

И пела ты — не напевалась,
и шкаф толкался — великан.
Напрасно свет никто не тушит.
Я там беспомощно устал...
Ты, Нюша, рядом?
Рядом Нюша.
Все тише...
Дождик перестал.

1968


ИЗ ПЯТИСТИШИЙ

1

Маячит врач, как белый парус.
Закован в койку, я молчу.
Я не горел в пылу пожара,
не получил ножом удара:
я мокрых ландышей хочу...

2

Когда ночной потушишь свет
и с циферблата спрыгнут сутки,
представь, что, кроме нашей, нет
нигде!.. других планет...
Ты поняла, как это жутко?

3

Ресторан. Граненый столик...
Человек -- ладонь к виску.
Хлеб стоит. Немного соли.
...Слушай, сердце, выпьем, что ли,
за его печаль-тоску.

4

А листья -- желтые, как зубы.
Вперяет осень дряхлый взгляд
в раскособоченные срубы.
И пляшут северные губы
осеннелицых якутят.

5

Бросаюсь в нарты, и -- погоня
за солнцем! К западу, домой...
Тайга простуженная стонет,
а снег все валит, все хоронит
голубоватый шар земной.

1968


ИЗ СЕМИСТИШИЙ

1

Ворвалась внезапная осень.
Весь мир обложили доджи.
Куда меня ветер забросит,
остались какие пути?
До солнца? -- Уже не дойти.
До сердца?.. -- Но эта дорога
почти что до самого бога.

2

Спасибо реке и камню,
спасибо дождю и ветру,
что нет среди них -- врага мне,
что целуй иду по свету.
Я завтра от них уеду...
И в хоре колесного стука
завоет волком
разлука...

3

Свернулась деревня клубочком
и спит, потушивши глаза.
Неправда, что я одиночка:
со мною мои небеса,
леса и болотная кочка...
И я, не оставленный всеми,
душисто ночую на сене.

4

В одноэтажном городишке
на берегу реки Оки,
наверно, выросли мальчишки
и закатились в моряки...
И лишь какой-то Гришка-Мишка
цветы целует, гладит мошек...
Чудак -- без этого не может.

5

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу!
Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь...
Я буду стрелять, если в выстреле сущность,
с улыбкой умру за Советскую Русь.
В одном -- догадаюсь, в другом -- разберусь.
Я вырос на солнце, на трупах, на каше
и так же, как век, -- человечен и страшен.

1968


* * *

Курьерский поезд
(были деньги)
схватил меня,
умчал меня.
Пугливо жались деревеньки,
голов солому наклоня.
...И подошли ко мне в вагоне
полузнакомые глаза.
Летели мы, как от погони,
все глубже в звонкие леса.
Разговорились. Пели песни.
Вели ритмическую речь.
И я решал,
что будет, если
коснуться
беспризорных плеч?
Но главное — то был курьерский!
Сплошная скорость,
бег сквозь век...
Прекрасно это ли мерзко, —
ко мне прижался человек.
...И этой скорости я — пленник.
За окнами — галоп столбов.
...Курьерский поезд поколенья,
сто километров в час —
любовь!

1968


* * *

На лодке моторной по Волге одна
летала,
в сверкающий день влюблена.
Забрызгано платье,
взметнулась коса,
и словно поют — голубые глаза.
С зеленой бульварной крутой высоты
глазели гуляки
на шквал красоты!
Рукой ударяла по сизым волнам,
она улыбалась и солнцу, и нам.
И, кажется, пела...
И, кажется мне,
я все это видел однажды во сне.
...Но где же ты, лодка?
Лишь трепетный след...
Прекрасно мгновенье,
которого нет!

1968


* * *

На море
лепит ветер
седые изваянья.
Расписывают дети
тетрадки или зданья.
Художник-академик
рисует бегемота
(не склонен к этой теме, —
рисуй, кого охота).
Простой паук чудесно
исполнит паутину.
А гений неизвестный
сожжет свою картину.
В земле томятся бюсты
с отбитыми носами...
А на Земле
искусство
все держит свой экзамен.

1968


* * *

Наш самолетик еле дышит,
такой старательный зверек.
То круг таинственный опишет,
то перейдет на кувырок.
А мы сидим в его утробе:
и мы, и ящики — одно.
Возьмет, козявка, и угробит,
как на войне или в кино.
...А у пилота волос рыжий,
такой суровый паренек.
Надел наушники и слышит,
а что он слышит — невдомек.
Под нами гор струятся грядки.
И, как ни странно, — все в порядке.

1968


* * *

Не притворяясь, ем картошку
и упиваюсь молоком.
Худая утренняя кошка
сигналит красным языком.
Пробраться к омуту лесному
и вмиг раздеться
добела.
И бултыхнуться вновь и снова
до дна зеленого,
где мгла.
Полузаросшею тропою,
вонзаясь в зелень головой,
вгрызаться в синий воздух
с бою
и ликовать, что ты — живой!
...Но только вечером повеет,
положишь голову на грудь...
Душа вздохнет
и онемеет...
И лепестком не шевельнуть.

1968


НЕИЗВЕСТНОМУ ДРУГУ

Когда-нибудь
за кружкой молока
я расскажу последнюю поэму.
Поэму дней,
затиснутых в века,
и то не будет лекция на тему.
То будут сны.
Мятущиеся сны.
И пара тактов музыки на лире.
И станут мысли снежной белизны
освобождено двигаться в эфире.
А под конец рассказанных былин
мы посмеемся тихо,
как поплачем...

...Я жил в себе, как первый властелин,
и потерпел в итоге— неудачу.
Мои сады рождали вредных блох
и пауков.
Но не было цветенья.
И я поднял в себе переполох,
я стал лелеять каждое растенье
своей души.
И вот они, плоды:
я друг земле,
я родственник планете.
В моем саду волнуются цветы,
а меж цветов,
как продолженье,— дети.

1968


* * *

Переодела ясная погода
свой сарафан.
Закуталась в халат.
Благословляю
все изломы года
и остаюсь
по-прежнему крылат.
Меня чарует
синяя дорога,
ее асфальт
в блуждающем дожде,
и встречный взгляд
рябины у порога,
и журавлиный угол
в высоте...
И школьники,
уже не просто — дети,
и старая, уставшая
трава...

...Ну, как ты там,
двадцатое столетье,
в осенний час?
скажи свои слова.

1968


* * *

Писать стихи, казалось бы, —
не надо.
Есть и без них —
и солнце, и прохлада.
Есть и без них
И Родина, и ритмы.
Есть и без них — и выспренни, и скрытны.
Писать стихи,
когда река хлопочет,
и гладит берега свои,
и точит?
Писать стихи,
когда грома лихие
подопытно хохочут
и — в стихии?
Писать стихи,
когда глаза и уши
имеют птицы нежные
и — туши?
...Писать стихи!
Безгрешные стихи!
За это мне простят мои грехи...

1968


* * *

Прощается женщина с мужем.
Идет, как по небу, по лужам.
Трепещет пальто ее -- тряпка,
и скверно ей, верно, и зябко.

Мужчина ж в пучине вагона
нарезал колбас и бекона,
налил половину стакана
и выпил с лицом истукана.

А женщина тащится к дому --
к немому, глухому, пустому...

А муж ее, скомкав салфетку,
спокойно глядит на соседку.

1968


* * *

Сегодня снег и алые осины,
и неизменны сосны надо всем.
И снова кошки шастали босые,
и, как всегда,
повешенный висел —
фонарь над той покинутою дачей.
И тишина все ширилась в груди.
И улетали птицы.
Не иначе —
им что-то явно брезжит впереди.
Остались воробьи
да две вороны;
осталась в сердце
жгучая весна...
И я все чаще
выхожу к перрону:
вдруг ты вернешься,
прилетишь из сна.

1968


* * *

Слаще нет приезжанья
из чужого в родное.
О кирпичные зданья
городского покроя!
На Васильевский остров,
дождевой и ветрящий,
проведет меня мостик,
в серой Невке стоящий.
И в какой-нибудь скверик,
где пробегано детство,
постараюсь поверить,
как в отличное средство
от душевных ворчаний,
от сердечных мозолей,
от различных печалей,
не играющих роли.

1968


* * *

Человек идет в очках, с бородкой,
с красным шариком на ниточке в руке.
Он проносит его медленно и кротко
от меня и от других — невдалеке.
Что-то голос его звонок, —
может, он еще ребенок?
Может, бороду приклеил,
чтобы — людям веселее?
Может, просто взял муки —
побелил свои виски?
Шел себе, улыбки сеял
с красным шариком в руке...
Много времени над всеми
он маячил вдалеке.

1968


* * *

Что нужно человеку
в полночь?
Зачем он
в нашу дверь стучит?
Наш дом семейкой
переполнен,
наш дом закрыт
на все ключи.

...Открою черное оконце
и выйду к путнику
во тьму.
И мы отправимся
за солнцем,
чтоб стало утренней
ему.
И на краю косматой ночи
мы с ним отыщем
тот рассвет...
И будет грустно,
но не очень,
а может быть,
и вовсе нет!

1968


* * *

Я иду по уснувшей Неве.
В голове у меня — чистота.
Намекает на близкий рассвет
на Исакии — вспышка креста.
Разъезжаются ноги на льду.
Я иду коридором Невы.
Кто-то съежился весь на мосту,
наподобие спящей совы.
Но чернее, чем все, —
полынья.
Я ее огибаю пока...
В ней пульсирует кровью — струя,
словно врезана чья-то рука.
...Я иду по прекрасной Неве.
Рассветает в моей голове.
Одеваются мысли
в слова...
И меня понимает
Нева.

1968


* * *

Я сижу за оконной рамой,
мне не хочется
шевелиться...
Родила меня --
просто мама,
а могла бы родить --
птица.

1968