Станислав Куняев

               Добро должно быть с кулаками

            Часть 1

* * *

Прилёг,
позабылся и стал вспоминать
о жизни,
о смерти,
о доме,
и стало казаться – баюкает мать
меня в полутьме, в полудрёме.
Ещё молодая, как будто вчера, –
и волосы не поседели.
А я недоступен для зла и добра,
я просто лежу в колыбели.
Ни славы, ни денег не надобно мне –
я где-то на грани сознанья.
Я чист, словно снег, и безгрешен:
я – вне
коварства, любви и страданья.
А песенка, светлая словно капель,
журчит,
обнимает,
прощает...
А море качает мою колыбель
и в детство меня возвращает.

1963


* * *

Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками
со всех, кто лезет на добро.
Добро не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро не слякоть и не святость,
не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
принять не просто вывод тот,
что дробно-дробно, добро-добро
умел работать пулемёт,
что смысл истории в конечном
в добротном действии одном –
спокойно вышибать коленом
добру не сдавшихся добром!

1959


* * *
                 Памяти Н. Рубцова и А. Передреева

Мои друзья, вы вовремя ушли
От нищеты, разрухи и позора,
Вы стали горстью матери-земли,
Но упаслись объятий мародёра.

Я всех грешней. Есть наказанье мне:
В своей стране живу как иностранец,
Гляжу, как воцаряется в Кремле
Очередной законный самозванец.

Какая неожиданная грусть —
На склоне дней подсчитывать утраты
И понимать, как распинают Русь
Моих времён иуды и пилаты.

1991


РАЗМЫШЛЕНИЯ НА СТАРОМ АРБАТЕ

                    Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия...
                                            Из популярной песенки

Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? Или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках —
Только обжили дворянскую мебель:
Время сломалось, и канули в небыль...
Как объяснить? Не умею никак...

Сын за отца не ответчик, и всё же
Тот, кто готовит кровавое ложе,
Некогда должен запачкаться сам...
Ежели кто на крови поскользнулся
Или на лесоповале очнулся,
Пусть принесёт благодарность отцам.

Наша возникшая разом элита,
Грозного времени нервная свита,
Как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
Чтоб не слыхать беломорские стоны
Там, где трещала крестьянская кость.

Знать не желают арбатские души,
Как умирают в Нарыме от стужи
Русский священник и нищий кулак...
Старый Арбат переходит в наследство
Детям...
На Волге идёт людоедство,
На Соловках расцветает Гулаг.

Дети Арбата свободою дышат
И ни проклятий, ни стонов не слышат,
Любят чекистов и славят Вождя,
Благо, пока что петух их не клюнул,
Благо, из них ни один не подумал,
Что с ними станет лет семь погодя.

Скоро на полную мощность машина
Выйдет, и в этом, наверно, причина,
Что неожиданен будет итог...
Кронос, что делаешь? Это же дети —
Семя твоё! Упаси их от смерти!..
Но глух и нем древнегреческий рок.

Попировали маленько — и хватит.
Вам ли не знать, что история катит
Не по коврам, а по хрупким костям.
Славно и весело вы погостили
И растворились в просторах России,
Дачи оставили новым гостям.

Всё начиналось с детей Николая...
Что бормотали они, умирая
В смрадном подвале? Все те же слова,
Что и несчастные дети Арбата...
Что нам считаться! Судьба виновата.
Не за что, а воздаётся сполна.

Чадо Арбата! Ты злобою дышишь,
Но на грузинское имя не спишешь
Каждую чистку и каждую пядь —
Ведь от Подвала в Ипатьевском Доме
и до барака в Республике Коми,
Как говорится, рукою подать.

Тётка моя Магадан оттрубила,
Видела, как принимала могила
Дочку наркома и внучку Шкуро.
Всё, что виновно, и всё, что невинно,
Всё в мерзлоту опустили взаимно,
Всё перемолото — зло и добро.

Верили: строится прочное дело
Лишь на крови. Но кровища истлела,
И потянулся по воздуху смрад,
И происходит ошибка большая —
Ежели кровь не своя, а чужая...
Так опустел предвоенный Арбат.

Новое время шумит на Арбате,
Всюду художники, как на Монмартре,
Льются напитки, готовится снедь...
Я прохожу по Арбату бесстрастно,
Радуюсь, что беззаботно и праздно
Можно на древние стены смотреть.

Помнишь, Арбат, социальные страсти,
Хмель беззаконья, агонию власти,
Храм, что взорвали детишки твои,
Чтоб для сотрудника и для поэта
Выстроить дом с магазином «Диета»,
Вот уж поистине храм на крови...

Радуюсь, что не возрос на Арбате,
Что обошло мою душу проклятье,
Радуюсь, что моя Родина — Русь —
Вся: от Калуги и аж до Камчатки,
Что не арбатских страстей отпечатки
В сердце, а великорусская грусть!..

1987


* * *

Слева Псков, справа станция Дно,
где-то в сторону Старая Русса, —
потому-то и сладко и грустно
поглядеть на прощанье в окно.

В тех краях продолжается путь,
где когда-то, беспечно болтая,
колокольчик, легенда Валдая,
волновал истомлённую грудь.

Опускается красный закат
на дома, на подъёмные краны,
и летят вдоль дороги туманы,
и бегут облака наугад.

Здравствуй, русско-советский пейзаж,
то одна, то другая примета.
Колокольчик... Приятная блажь...
Здравствуй, родина... Многая лета!

В годы мира и в годы войны
ты всегда остаёшься собою,
и, как дети, надеемся мы,
что играем твоею судьбою.

?


* * *

Вновь странствуя в отеческом краю,
сбирая память по мельчайшим крохам,
я, русский человек, осознаю
себя как современник всем эпохам.

Пускай их тяжесть давит на плеча,
но я их вырву из тенет забвенья,
когда, то восклицая, то шепча,
мне говорят родные поколенья:

— Не подводи полузабытых нас,
и без того судьба была сурова,
но, может быть, придёт желанный час
и наши муки воплотятся в слово.

Изломаны огнём и клеветой,
мы выжили, как куст чертополоха,
который вдруг увидел Лев Толстой,
чтобы поведать о судьбе простой
Хаджи-Мурата, кончившего плохо!

1985


* * *

Пожелтел и повысветлел лес,
скоро сёмга рванётся на нерест,
есть свидетельства — знаки небес,
жёлтый мох да сиреневый вереск.

Дух сиротства... Не зря на Руси
почитаемы пахарь и плотник,
а не баловни праздной стези —
не рыбак и не вольный охотник.

Потому что лопата и плуг —
непростая, но верная доля.
Коль хватает терпенья и рук —
не нужны ни удача, ни воля.

В этой воле детей не взрастишь,
лишь на землю сырую приляжешь
да подслушаешь ветер да тишь —
песню сложишь и сказку расскажешь.

1978


* * *

Кто там шумит: гражданские права?
Кто ратует за всякие свободы?
Ведь сказано — «слова, слова, слова»...
Ах, мне бы ваши жалкие заботы!

Ах, мне бы ваш ребяческий восторг,
хмель интервью, газетная арена!
Но я гляжу на Запад и Восток
не очерёдно, а одновременно.

Я не поборник иллюзорных прав.
А если кто увидит в этом рабство,
я отшучусь, что вёл себя как граф,
не признающий равенства и братства.

Что говорю как гражданин страны,
которой нет начала и предела,
где все мы одинаково равны
пред ликом Данта и строфой Гомера.

1975


ЗЕМНЫЕ СНЫ

Когда погаснет к ночи свет дневной,
когда заря уйдёт в края иные, —
земные сны овладевают мной,
бессвязные, случайные, земные...

События вершатся наобум,
ползут по швам обыденные связи,
и бесконтрольный полуночный ум
живёт, освободившийся от яви!

Всё по-иному: смысл земных потерь
и радостей — всё по другим законам!
Сожмётся сердце — сорвалась форель,
тугой бамбук ломается со звоном!

Приходишь ты, а может быть — не ты,
но помню, помню, что целую руку...
Смешно сказать — являются мечты,
и я о них рассказываю другу.

Земные сны... Блаженство... Тишина...
Блестящий снег... Орлы в слепящем зное...
А может быть, оправдано сполна
моё существование земное?

Земные сны... Я в них совсем не тот,
как бы двойник, себя от всех таящий,
проснусь — а на висках холодный пот:
так кто из нас двоих не настоящий?

Земные сны... Я знаю наяву,
что в этом мире навсегда, что бренно.
В разгаре ночь. Я празднично живу —
две жизни, две судьбы одновременно.

1969


* * *

Азия!
Звёзды твои
страшной своей красотою
путали мысли мои
в час приближенья к покою.
В мертвенном Млечном огне
плыли вершины Алтая,
и приходили ко мне
строки,
меня потрясая.
От голубого огня
плавились тёмные дали...
Сколько прозрений меня
в эти часы окружали!
И уплывали к утру...
Думаю,
что и поныне
кружат они на ветру
где-нибудь в Чуйской долине.

1969


* * *

Этот город никак не уснёт,
не приляжет, не угомонится.
То на стыках трамвай громыхнёт,
то машина со свистом промчится.

Этот мир не смирится никак:
то и дело несутся из мрака
и опять исчезают во мрак
то гитара, то песня, то драка.

Отступает дневная жара,
но от мыслей о жизни не спится, —
как-нибудь дотянуть до утра,
как-нибудь до рассвета забыться.

До мгновенья, когда в небесах
тонкой лентой сверкнёт позолота,
чтобы высветить в милых чертах
беззащитное, детское что-то...

1968


* * *

Когда светила на небо взошли —
созвездья Скорпиона или Девы,
мы свой костёр под дубом разожгли,
и пламя зашумело, загудело.

И вдруг перемигнулись два огня —
небесный пламень, недоступный, вечный,
и огонёк, что около меня,
мой собственный, конечный, быстротечный.

Какой простор для жизни, для зверья!
Кричит ночная птица, плещет щука...
У всех судьба. У каждого своя,
и у тебя, моё ночное чудо.

Смотри, что ты наделал, золотой, —
тень от меня среди ночного мрака
качается лохматой головой
почти у края чёрного оврага.

Я упаду на землю до зари,
приснится сон, как будто бы летаешь...
А ты гори, мой маленький, гори
и радуйся, покамест не устанешь.

1968


* * *

Не торопиться. Растянуть
тоску о жизни до предела.
Пускай она раздвинет грудь,
чтобы почувствовать: созрела.
Внезапно появиться там,
на старой улице, — а где же? —
где воробьёв апрельский гам,
где переплёты тёмных рам
всё те же... Неужели те же?
И неожиданно в ответ
услышать грохот ледолома,
узнать, что человека нет,
увидеть — не хватает дома.
Как пьянице, пройти, стыдясь
углов, калиток, огородов,
и вдруг понять: пропала связь,
не надо лишних разговоров.
Иди не узнанный людьми,
с сознаньем бесполезной воли,
чтоб неожиданно к любви
прибавить каплю сладкой боли.

1967


* * *

Смирись. Люби меня таким,
какой ни есть. Другим не буду.
Опять друг друга не щадим,
необходимые друг другу.

Ты женщина. Ты петь должна
у очага над колыбелью.
А мне законченность страшна,
и завершённость пахнет смертью.

Я этот запах не люблю.
Я лучше посмотрю с порога
вслед молодому журавлю:
какая вольная дорога!

А он в насмешку надо мной,
как будто бы тебе в угоду,
летит к родимому болоту,
иначе говоря — домой.

1967


* * *

Всё не высказать, всех не обнять,
потому-то я понял отныне, —
чтоб чужих и неблизких понять,
хоть родных надо сделать родными.
Но как будто мы любим родных!
Впрочем, любим, но странной любовью:
болен ею лишь тот, кто приник
в час прощанья хоть раз к изголовью.
Что любил? Бормотанье реки,
уходящего времени вздохи,
приближенье привычной тоски,
да касание милой руки,
да какие-то вечные строки.
Всё? Едва ли. Склоняясь ко сну,
глядя пристально в небо ночное,
вспомню всё, что ушло в глубину
и пускай остаётся в покое.

1967


* * *
                                 Владимиру Соколову

Сквозь слёзы на глазах и сквозь туман души
весь мир совсем не тот, каков он есть на деле.
Свистят над головой бесшумные стрижи,
несутся по песку стремительные тени.

Сквозь слёзы на глазах вся жизнь совсем не та,
и ты совсем не та, и я совсем другою
тебя люблю всю жизнь — какая слепота! —
уж лучше осязать твоё лицо рукою.

Была одна мечта — подробно рассказать
о том, что на земле и на душе творится,
но слишком полюбил смеяться и страдать,
а значит, из меня не вышло очевидца.

А время шло. Черты подвижного лица
сложились навсегда, навеки огрубели.
Смешно, но это так: не понял до конца
ни женских голосов, ни ласточкиной трели.

А если понимал хоть на единый миг,
а если прозревал хотя бы на мгновенье,
то многого хотел — чтоб этот шумный мир
мне заплатил сполна за каждое прозренье.

Об этом обо всём я размышлял в глуши
под сиротливый звук полночного напева...
Сквозь слёзы на глазах и сквозь туман души
надёжнее всего глядеть в ночное небо.

Где вечный свет луны и Млечного огня,
и бесконечность мглы, и вспышек моментальность
оправдывает всё, что в сердце у меня, —
мой невеликий мир, мою сентиментальность.

1967


* * *

Умирающий медленный мир
нежных речек, зелёных опушек,
ты меня породил и вскормил,
научил предсказаньям кукушек.
Как спалось на весенней земле!
Рухнешь в травы и спишь на здоровье,
и летаешь, как птица, во сне,
положив кулаки в изголовье...
Четверть века — всего-то прошло,
только время ничуть не дремало, —
ты подумай, как нас обожгло,
обработало как, обтесало!
Всё случилось в назначенный срок.
Жизнь работает неутомимо,
и её огнедышащий вздох
то и дело проносится мимо.

1967


* * *

Шепчу, объясняюсь, прощаюсь, —
что делать? — не выскажусь всласть.
Опять и опять повторяюсь, —
какая живучая страсть!

Глаза открывая спросонок,
услышу в саду под окном:
два друга — щенок и ребёнок —
бормочут о чём-то своём;

увижу всё те же осины,
всё тот же закат и рассвет —
запавшие в память картины,
которым названия нет.

Слова довоенного танго
плывут в голубой небосвод
из окон, где шумная пьянка
с утра, разгораясь, идёт.

А в небе последняя стая,
почуяв дыханье зимы,
прощально кричит, покидая
мои золотые холмы.

1967


* * *

Гуляет ветер в камыше,
пылит разбитая дорога,
шумит река, и на душе
так хорошо и одиноко.
Прощай, весёлая пора,
случайно выпавшая милость,
как дым угасшего костра,
ты в синем небе растворилась.
Что говорить! Конечно, жаль
живую грусть осенней воли,
и остывающую даль,
и отцветающее поле.
Но чтоб не очень тосковать,
чтобы перенести разлуку,
я научился понимать
одну жестокую науку:
я научился каждый час,
который родиной даётся,
любить как бы в последний раз,
как будто больше не придётся.

1967


* * *

Эти кручи, и эти поля,
и грачей сумасшедшая стая,
и дорога — ну, словом, земля —
не какая-нибудь, а родная.
Неожиданно сузился мир,
так внезапно, что я растерялся.
Неожиданно сузился мир,
а недавно ещё — расширялся!
И грачи, подтверждая родство,
надо мной без умолку кричали
всё о том, что превыше всего
голос крови в минуту печали.

1967


* * *

Как посветлела к осени вода,
как потемнела к осени природа!
В моё лицо дохнули холода,
и снегом потянуло с небосвода.
Мои края, знакомые насквозь:
пустынный берег, подзавалье, речка...
Так кто же я — хозяин или гость?
И что у нас — прощанье или встреча?
От холода я задремал в стогу,
как зверь, готовый погрузиться в спячку,
проснулся, закурил на берегу,
и бросил в воду скомканную пачку,
и не решил, что ближе и родней:
вчерашний шум берёзы отшумевшей
или просторы прибранных полей
и тусклый свет травы заиндевевшей.
И, затянувшись горестным дымком,
спасая тело от осенней дрожи,
я вдаль глядел и думал об одном:
чем ближе ночь, тем родина дороже.

1966


ВЛАДИМИРСКОЕ ШОССЕ

На дорогах дежурят посты,
на дорогах стоят карантины,
вылезаем на снег из машины,
отряхаем от снега стопы.
Во Владимире нет молока —
во Владимирской области ящур.
Погружённый в сухие снега,
белый Суздаль в тумане маячил.
Тишина. Воспалённый простор.
Здесь на съёмках «Андрея Рублева»
этим летом решил режиссёр,
чтобы в кадре сгорела корова,
чтобы зритель смотрел трепеща...
И животное взглядом безвинным
вопрошало, тоскливо мыча, —
для чего обливают бензином.
Хоть бы ящур — а то фестиваль,
безымянная жертва искусства,
первый приз. Золотая медаль...
Вороньё, налетевшее густо,
облепило кирпичный карниз
и орёт под потёмками улиц.
В монастырь заточали цариц,
а потом заточали преступниц,
не достигших шестнадцати лет...
Но пора, чтобы мне возразили
и сказали: послушай, поэт,
так легко о тревогах России!
Слишком много в России чудес —
иней на куполах позлащённых,
почерневший от времени лес,
воплощенье идей отвлечённых,
белокаменный храм на Нерли,
жёлтый холод ноябрьского неба
и дорога в морозной пыли,
и деревни — то справа, то слева.
Снова ящур (вещает плакат).
Карантин (тоже странное слово).
...И вполнеба кровавый закат,
и снега, как при жизни Рублёва.

1965


* * *

...И глядя на сырой щебéнь,
на развороченные гнёзда,
на размозжённую сирень,
я думал: никогда не поздно
понять простую правду слов,
что если в золотом укладе
раздался мощный хруст основ,
то это будущего ради.
Иначе, иначе зачем
все эти роковые сдвиги,
крушенья взглядов и систем,
о чём рассказывали книги?
Но если повторится день
среди грядущего столетья
и на землю стряхнёт сирень
пятиконечные соцветья
и все поймут, куда зашло
смятенье в человечьем рое,
что срок настал: добро и зло
объединились в перегное, —
то наша боль и наши сны
забудутся, как наши лица,
и в мире выше нет цены,
чем время сможет откупиться.

1964


* * *

Я на днях случайно прочитал
книжку невеликого поэта.
Где-то под Ростовом он упал,
захлебнулся кровью и не встал
и не видел, как пришла победа.
Но отвага гению сродни,
но подобно смерти откровенье,
и стоит, как церковь на крови,
каждое его стихотворенье.
Вот и мне когда-нибудь упасть,
подтвердить своей судьбою строчку,
захлебнуться и поставить точку —
значит, жизнь и вправду удалась.

1964


* * *

Надо мужество иметь,
чтобы полото тревоги
в сутолоке и в мороке
не разменивать на медь.

Надо мужество иметь,
не ссылаться на эпоху,
чтобы божеское богу
вырвать, выкроить, суметь.

Надо мужество иметь,
чтобы прочно раздвоиться,
но при этом сохраниться,
выжить, а но умереть.

1964


* * *

Робкий мальчик с пушком на щеках
декламировал стихотворенья,
жадно слушал мои наставленья
о прекрасных и чистых словах.

Что-то я говорю всё не то.
Огорошить бы правдой младенца,
не жалея открытого сердца,
чтобы знал, что почём и за что.

Пусть молчит и краснеет в ответ,
пусть грустит и взрослеет до срока.
Но в глазах у младенца глубоко
затаились надежда и свет.

Всё равно ничего не поймёт,
не оценит жестоких пророчеств,
всё, что я предскажу наперёд, —
может быть, про запас заберёт
и пойдёт и стихи забормочет.

Снова ждёт меня замкнутый круг,
где друзья собрались, словно волки.
Я присяду, спрошу себе водки,
улыбнусь и задумаюсь вдруг.

1964


* * *

Как жарко трепещут дрова,
как воет метель за стеною,
и кругом идёт голова,
и этому — песня виною...
Пустые заботы забудь,
оставь, ради бога, посуду
и выдохни в полную грудь
слова, равноценные чуду...
А я так стараюсь, тянусь,
сбиваюсь и снова фальшивлю,
но что б ни случилось — клянусь
поэзией, честью и жизнью,
что я не забуду вовек,
как вьюга в трубе завывала,
как рушился на землю снег,
как ты не спеша запевала.
Земля забывала о нас,
прислушавшись к снежному вою,
и русский старинный романс
кружил над твоей головою.
А утром проснёшься — бело.
Гуляет мороз по квартире...
О, сколько вокруг намело!
Как чисто, как холодно в мире...

1964


ОЧЕНЬ ДАВНЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ

— Собирайтесь, да поскорей! —
у крыльца застоялись кони,
ни в колхозе и ни в райкоме
не видал я таких коней.

Это кони НКВД —
не достанешь рукой до холки.
Путь накатан, и сани ходки —
хоть скачи до Улан-Удэ.

Как страдал я о тех конях!
Кубарём открываю двери,
а они храпят, словно звери,
в гривах, в изморози, в ремнях.

Мать выходит на белый снег...
Мать, возьми меня прокатиться!
Двери хлопают, снег валится,
мне запомнится этот бег.

Что за кони!
В голодный год
вскормлены яровой пшеницей,
впереди лейтенант возницей
хочет крикнуть: пади, народ!

Но молчанье стоит в селе,
в тёмных избах дети да бабы,
под санями звенят ухабы,
тонут избы в кромешной мгле.

Лезу в сено — как будто в стог.
Рядом подполковник Шафиров,
следопыт, гроза дезертиров,
местный царь или даже Бог.

Рвутся серые жеребцы,
улыбается подполковник,
разрывается колокольчик,
разливаясь во все концы.

В чёрных избах нет ни огня,
потому что нет керосина.
Справа-слева молчит Россия,
лихорадит радость меня.

Где же было всё это, где?
Воет вьюга в тылу глубоком.
Плачут вдовы в селе убогом...
Мчатся кони НКВД!

Погрохатывает война
за далёкими за лесами,
по дороге несутся сани,
мутно небо, и ночь мутна!

1963